Василь, самый старший в бригаде, приехал с женой. Славик заметил, что полная, кажется беременная женщина сама ела мало, застенчиво, а мужу подкладывала самые вкусные большие куски и все время подливала вина. Он выпивал втихую, как воду. Славика это развеселило.
«Вон ваши праведники как действуют», — хотелось ему сказать Генриху. Но тот разговаривал с Иваном.
— Толстовская философия у тебя. Иной раз надо и по морде дать, — кипятился Иван.
«Обо мне, дьяволы. Попробуй, дай…», — подумал Славик, но задираться ему больше не хотелось.
Костя и Виктор болтают, смеются на другом конце стола, у них свои темы: спорт, рекорды, голуби.
— Наташка, поела? Беги, гуляй.
— Что ты, папа? Я люблю, когда гости. Ты разве не знаешь?
— Гостеприимная особа! — усмехнулся Ярош.
— Однажды на именины она пригласила два класса — свой и параллельный. Помнишь, Антон?
— У нас Славик был такой. «Выл… Будто меня уже похоронили».
— Мальчики, ешьте. Все, что на столе, должно быть съедено. Кирилл, предлагай тост.
— Правда, Костя интересный? Как цыган. Смотри, какие глаза. Как угли. А зубы какие!..
«О, моя сестрица начала заглядываться на парней. Пора, пора, старая монашка!»
Славик заскучал и стал искать, чем бы позабавиться. Подвинулся ближе к Маше, коснулся ногой ее ноги. Она строго глянула на него и убрала ногу.
Ярош с любопытством присматривался к мо-лодежи. Его интересовала всякая молодежь: молодые врачи, сестры, санитарки, но товарищи Тараса в особенности. Рабочий класс. Творцы материальных ценностей.
Перед обедом Ярош гонял с ребятами мяч на выкошенном лугу, соревновался в плавании, загорал. Слушал их разговоры. Но на отдыхе слова и мысли были легкие, как тот мяч, который они гоняли. Он постучал вилкой по стакану:
— Минуточку, друзья. Скучновато становится за нашим столом. Сепаратные разговоры, споры… Давайте попробуем поговорить сообща. О чем? Ответим, например, на такую анкету: мои мечгы, мои представления о будущем — чего я хочу, к чему стремлюсь… Тихо! Не скрою: мы с Кириллом Васильевичем часто спорим насчёт идеалов молодого поколения. Один уговор: отвечать честно, можно в шутку, только упаси боже — не по-газетному. Корреспондентов тут нет.
— А Кирилл Васильевич?
— У него принцип: когда я ем…
— То глух и нем.
Зсмеялись, зашевелились, немножко озадаченные неожиданный предложением.
Славик ухмыльнулся.
— Так кто начнет, ребята? — приглашал Ярош.
— Костя! — подсказала жена Лопатина. Тот самый Костя, которым восхищалась
Ира, маленький, подвижной, смешливый, вскочил, как школьник.
— Садитесь, Костя, что вы! — запротестовала Валентина Андреевна. — Этак получится не дружеская беседа, а какой-то экзамен. Ты сам начни, Антон Кузьмич.
— Нет, я потом скажу, о чем мечтал, когда мне было столько же лет. Сравним…
— Я скажу, — отозвался Костя, усаживаясь обратно. — Я думаю обо всем… О девчатах…
— Вот это честно! — засмеялся Славик. Но его не поддержали, может быть, потому,
что Костя тут же принялся горячо объяснять:
— Женщина красит жизнь, все красивое от женщины. Еще я много думаю о космических полетах. Но знаете, самому мне почему-то не хочется туда лететь.
— Трусишь? — насмешливо перебил Славик и обрадовался, что на этот раз вызвал смех.
— Нет, не трушу, — не смутился Костя. — Просто люблю землю… Деревья и цветы. Я так полагаю, что при коммунизме все люди должны жить среди деревьев и цветов. Тогда все будут добрые, веселые…
— Правильно! Я тоже за то, чтоб все стали дачниками.
— Слава! Вылетишь из-за стола, как пробка из бутылки, — не выдержал, наконец, Ши-кович-старший.
— Молчу, как фаршированная рыба. — Славик зажал рот ладонью.
— Короче говоря, я хотел бы жить в обществе, где не будет людей злобных, несправедливых, нечестных…
— Это же христианские идеалы! — возмутился Иван Ходас. — Костя думает, что такое общество поднесут ему на блюдечке: пожалуйста, Костя, живи, сажай цветочки, расти деток… А для меня радость в борьбе. И я считаю, что коммунизм — это высшая форма борьбы.
— Против кого?
— За что?
— Против дураков, бюрократов, дармоедов… Я не говорю уже о внешних врагах, империалистах разных…
— А когда их не станет?
— Ну да!
— Я не заглядываю так далеко! И в царство всеобщих поцелуев не верю. И среди ангелов жить не желаю! Скучно. Я сам злой и, возможно, бываю несправедливым. Мал был — маму обижал. Куда ты меня такого денешь? — горячо наседал Ходас на Костю.
— Разошелся! — укорила его Вера, жена Лопатина.
Иван осекся, повернулся к хозяевам: как они на это? Ярош ободряюще кивнул головой. Шикович сказал:
— Я согласен, Иван. Коммунизм построят не святые, а мы с вами, каждый со своим характером, часто весьма противоречивым и сложным. Однако бесспорно и то, что мы должны стать лучше, чем есть. Избавиться от пережитков… Как этого добиться скорее? Что по-вашему имеет первостепенное значение в воспитании чувств, коммунистической культуры?
Иван задумался. И все примолкли — раздумывали.
— Коллектив, — первым отозвался Тарас. — Труд, — почти одновременно с ним сказал Лопатин, принимаясь за кусок пирога, который подсунула ему заботливая женушка.
— Борьба! — не отступал Ходас от своего.
— Правда! — Славик сказал это серьезно, убежденно. — Покуда будет ханжество, обман…
Кирилл Васильевич переглянулся с женой и, должно быть, хотел что-то ответить сыну. Но опередил Костя.
— Любовь! — крикнул он.
— Тебя все-таки клонит к Иисусу Христу, — поддел дружка Иван.
— Почему любовь, Костя? Объясни!
— Любовь не в узком понимании. А вообще— Любовь с большой буквы. К родине, к труду, к людям, близким и далеким…
— Какая щедрая душа, — с доброй улыбкой сказала Галина Адамовна, так, что услышали только свои — Майзисы и Шиковичи. — Его, верно, никто никогда не обижал.
Ярош тихо сказал Кириллу:
— Представитель поколения, которое не знает, что такое ненависть, — и уже в полный голос, обращаясь к Косте и остальным: — По-моему, Костя, такая любовь — это цель, а не средство. То же самое и твоя правда, Славик. К такой правде и к такой любви мы придем… безусловно, Иван, через борьбу с собственными недостатками и со всеми теми, кто будет мешать. И, наверно, правы Тарас, Василь Петрович, что труд… труд в коллективе… общественно полезный — главный фактор. Раз уж Кирилл Васильевич свернул на теорию, пускай он и подводит итоги. А мне хотелось услышать от вас более простые ответы. Чтоб каждый о себе. И я скажу о себе. Планы, мечты, желания… Вот Генрих молчит…
Генрих, который и в самом деле не произнес ни слова, смущенно улыбнулся. Взгляды друзей обратились к нему — они ждали с явным любопытством. Он пригладил ладонями волосы и задержал руки на затылке.
— Мечты — они ведь меняются, Антон Кузьмич. Когда я был школьником, я очень любил читать романы. Ну, Вальтера Скотта, Дюма… И мне страшно хотелось быть рыцарем, спасти принцессу — обязательно принцессу! Не ниже! — и… жениться на ней.
Раздался смех. Но он не смущал Генриха.
— А теперь я еженощно сижу над теорией машиностроения, сопроматом, мечтаю, как бы скорее сдать экзамены, стать инженером и… жениться на Зое Крахмаловой.
Грохнул такой хохот, что из-под стола испуганно выскочила кошка.
Вера, утирая слезы, объяснила хозяевам:
— Он всегда так: молчит, молчит, а потом как скажет…
А Генрих повернулся к Славику:
— Твоя очередь. По порядку.
— Я? — удивился Славик, ткнув себя пальцем в грудь. — Почему я? О чем мечтаю? Ни о чем! Хочу? — Он обвел дерзким взглядом всех сидящих за столом, потом повернулся к Маше и сказал как будто ей одной: — Хочу улететь в космос. В пустоту. Где никто не будет приставать с вопросами и читать морали.
Все неловко затихли.
Валентина Андреевна, пряча глаза, сжала руку мужа, умоляя молчать.
Маша, отвлекая внимание от Славика, сказала задорно:
— А я знаете о чем мечтаю? Выйти замуж | за доброго, умного человека и народить добрых, | умных детей.
Хотела, чтоб это приняли, как шутку, но встретилась глазами с серьезным и удивленным взглядом Наташки и… смутилась, покраснела. Показалось, что сказала при девочке что-то неприличное. Наверно, из-за этого смущения никто не стал шутить над ее признанием. Однако Маша это восприняла как всеобщее осуждение. Почему они такие серьезные? Почему жена Яроша так сверлит ее взглядом? Правда, сам Антон! Кузьмич улыбался:
— Вот это земная мечта! — И еще что-то добавил. Но Маша не услышала. В ухо ей жарко дохнул Славик.
— Хочешь от меня ребенка? Я умный, — и дотронулся рукой до колена.
От циничных слов его и прикосновения Маша возмутилась. Не сдержавшись, ударила его по лицу. Не сильно. Но пощечина прозвучала как выстрел. Оглушила и взрослых и молодых. На миг все застыли. Первой опомнилас Ира. Крикнула брату:
— Хам, — и выскочила из-за стола. Угрожающе медленно поднялся Шкович.
Жена попыталась удержать его, он выдернул руку. Сказал спокойно, почти весело:
— Пойдем, Владислав, поговорим, — и направился к даче.
Не оглядывался посмотреть, идет ли за ним Славик, не слышал, как тот, дерзко подмигнув ребятам, бросил: «Иду на эшафот», не видел дома, леса, неба и солнца, все кипело у него в груди.
Только в комнате Кирилл обернулся. Славик стоял на пороге в развязной позе, засунув руки в карманы штанов.
— Подойди ближе! — процедил Шикович сквозь зубы.
Славик, иронически улыбаясь, сделал шаг вперед. Может быть, если б не эта его улыбка, все было бы как много раз до сих пор: вспых-нул бы фейерверк гневных слов и… погас. Никогда еще Кирилл не поднимал на сына руку. Но тут переполнилась мера терпения. Не выдержали нервы.
— Вынь руки! — заорал он и, не дождавшись, пока сын выполнит приказание, схватил его за воротник тенниски, рванул к себе. — Ты! — и со всего размаха ударил по лицу. Сла-
вик отлетел к двери, стукнулся о косяк, охнул, сполз на пол, схватился за щеку. В тот же миг в дверях появилась мать. Загородила собой сына, взмолилась: