Хотелось бы сделать другие цитаты, но ими все равно нельзя охарактеризовать содержания такой разнообразной книги.
Скончался Михаил Осипович Лопатто 26 января 1981 года во Флоренции, похоронен на кладбище Треспияно.
Виктор КУДРЯВЦЕВ
ИЗБЫТОК (Петроград, 1916)
Жизни некий преизбыток
В знойном воздухе разлит,
Как божественный напиток
В жилах млеет и горит.
Тютчев
САНТИМЕНТАЛЬНЫЕ ПРОГУЛКИ
Посвящение
Тебе, веселой и мятежной,
Сверкнувший золотом бокал.
Какою острою и нежной
Тоскою голос задрожал!
Куда влечет, к каким Эдемам,
В блаженно-южные края
От блюдечка с кофейным кремом
Шипуче-льдистая струя.
И в сердце бьющемся избыток
Ужели можно затаить,
И вспенив золотом напиток,
Через края не перелить?
Переливай и пей, со смехом
Кусая тонкие края.
Веселой песней, нежным эхом
Тебе на все отвечу я.
Море
В сиянье нестерпимом
Все тает в синеве,
А полдень синим дымом
Клубится по траве.
О путь по жарким глыбам,
По выжженным холмам!
На мысе, за изгибом,
Белеет древний храм.
За старою больницей
Сверкнула моря сталь.
Там в сетях серебрится
У рыбаков кефаль,
И каждый камень — слиток
Воды, песка, огня.
И радостный избыток
Вливается в меня.
«Лодки сонной, лодки синей в синеву направив путь…»
Лодки сонной, лодки синей в синеву направив путь,
Опустить блаженно веки и плечом к плечу прильнуть.
Там, под нами, темный холод, с нами — солнце, зной и блеск,
Нежный лепет, легкий шорох, плоских весел звучный всплеск.
В легкой лодке, в лодке синей все забудь и не грусти.
Улыбнись прозрачным струям, в воду руки опусти.
Небо сине, волны сини, сладко синим сном уснуть.
Нас уносит легким ветром…Улыбнись, усни, забудь.
«По матовости плеч, по смуглой коже ног…»
По матовости плеч, по смуглой коже ног,
В бриллиантах просверкав, истомно солнце рдело.
Она приподнялась и сыпала песок,
Горячий, золотой, — песком лаская тело.
И вдруг, развеяв лень, упруго, как стрела, —
Чуть звякнул амулет, чуть промелькнула шея, —
Вскочила и, смеясь, вся в брызгах, поплыла.
А волны плещутся, блестя и голубея.
«Зарею, сонная колен истома…»
Зарею, сонная колен истома
И смех и робость — все знакомо.
Стоять и медлить, руки заломив,
Смотря на лаковый залив.
И ринуться с мостков, и нежить тело,
Чтоб кожа чуть порозовела,
И плыть и плыть, плечом взрезая гладь,
И руки к солнцу поднимать.
«Смеясь, плывет с чрезмерно бурным шумом…»
Смеясь, плывет с чрезмерно бурным шумом,
А тело черным схвачено костюмом.
В прозрачности мельканье стройных ног
И зеленеющий на дне песок.
Ах, та ж волна к нам льнет, и подымает,
И, захлестнув, блаженно опускает.
Как под одним мы греемся плащом,
И сладко рядом плыть — плечо с плечом.
«С веранды в синь слепящей глади…»
С веранды в синь слепящей глади
Ты смотришь, щурясь, хохоча,
И в кружевном твоем наряде
Сквозит изнеженность плеча.
Зной утра. Над водой — ни ветра.
В лиловых дымах контур гор.
Что заказать? Вина St-Pietro
И наш излюбленный рокфор!
Ты жадно пьешь. Смотрю, ревнуя,
И ревность глупую тая:
«Ужель свежее поцелуя
Стакана льдистые края?»
«Жара. Иду в купальни…»
Жара. Иду в купальни
С лохматой простыней.
Открылся берег дальний
И дачи подо мной.
Искрится зыбью вспышек
Рассыпчатый песок.
Повел приготовишек
Купаться педагог.
В тени за самоваром
Хозяйка киснет. Лень.
И ярким пеньюаром
Оттенена сирень.
Ни паруса, ни птицы,
Лишь в сонной лодке зонт.
И золотом курится
Лазурный горизонт.
«Только первая рюмка Кианти…»
Только первая рюмка Кианти,
Только первый вдохнуть поцелуй, —
А потом недоступною станьте
И прозрачней полуденных струй.
Только поверху море нагрето.
Разве нужен томительный хмель
И горячее, пьяное лето
В этот вкрадчиво нежный Апрель?
«В знойный день у синих вод на камне я лежал…»
В знойный день у синих вод на камне я лежал,
И слизнул меня, нахлынув, мутно-теплый вал,
Выплыв, я не знал, что было: сладость или боль?
На губах моих еще пылала горько соль.
Нежной пеной розовели гладкие пески.
Как шиповники, алели в пенной мгле соски.
Я закрыл глаза пред нею в страхе, и Она
Пролилась мне в тело телом, длительно нежна.
И ушла по горным склонам. Сердце пронзено,
Отозвалось только стоном ей вослед оно.
Заря. Рондо
Не теплой негой стана,
Не ласкою колен,
Истомная нирвана
Меня замкнула в плен, —
Меня замкнула в плен
Из льдистого стакана
Легчайшею из пен, —
Не теплой негой стана.
Не теплой негой стана,
Не пением сирен
Над зыбью океана,
Не ласкою колен, —
Не ласкою колен,
Надушенных так пряно,
Вливалась в сети вен
Истомная нирвана.
Истомная нирвана
Прозрачно-синих стен,
Окрасившись багряно,
Меня замкнула в плен.
Прогулка
Горный город, белый и зеленый,
Облепивший теневые склоны.
Виноградник на холме прибрежном,
Волны подымают лодку нежно.
На пути обратном берега во мраке.
Блики звезд. Тревожные собаки.
Свежий запах сырости и соли
И цветущих сладостно магнолий.
Воспоминание
Белел во мраке мягкий снег
В тенистых впадинах обрыва,
И волн размеренный набег
Лизал пески неторопливо.
Безветренная тишина!
Лишь бальной туфельки шуршанье.
И красной выплыла луна,
Позолотив глухое зданье.
Мы так стояли у перил,
И пахло морем и духами.
В санях я нежности не скрыл,
Ее укутавши мехами.
«Что б ни случилося, душою не смутись…»
Ю. Оксману
Что б ни случилося, душою не смутись.
Спокоен, строг, смотри в яснеющую высь.
Ты книгу отложил, безмолвен у окна.
Сквозь узкое окно окрестность вдаль видна.
За рощею сквозной уже стада пылят.
Среди стволов берез малиновый закат
Овеян свежестью. Тебе давно знаком
И глинистый обрыв, и тускло-серый дом.
И в деревушке, там, в лощине за рекой
Лохмотья и возня с гармоникой, тоской.
Ты не печалишься. Твоя душа ясна.
В ней золотится мир и неба глубина.
Сквозь узкое окно долина и стада,
И ветерок с реки, и первая звезда.
«Заплатано тряпкой окошко…»
Заплатано тряпкой окошко,
Невыметен двор и пуст.
В траве разлагается кошка.
Запылен чахлый куст.
Душный полдень. Звонко
Где-то точат косу.
Кричит сизоворонка
В осиновом редком лесу.
В канаве два красных цветочка.
Кузнечик. Синь небес…
Прошла помещица-дочка
С лорнетом и книжкой в лес.
Идиллия
Ботинки густо запылились,
Но сельской негой дышит грудь.
О будь Амандой, Амариллис,
И «Анну Павловну» забудь.
Сегодня — сказка! День на даче,
Непринужденность, молоко,
Гамак и солнце, писк цыплячий
И мебель в стиле рококо.
Закат. За рощей солнце село,
И тени выросли в глазах.
Послушай, как поет в кустах
Не соловей, а Филомела!
Я полон чувств. Я опьянен
Природой, песней, Амариллис…
И лишь соседский граммофон
Поет: «куда вы удалились».
«Небо нежно золотится…»
Небо нежно золотится,
Шелестит, темнея, сад.
Рдеют липы, будки, лица,
Рельсы дальние блестят.
И, сменив пиджак на форму,
Вышел, низок и плечист,
На пустынную платформу
Сонно-злой телеграфист.
Струи веющей прохлады
Он вдохнул, фуражку сняв…
Запах розовой помады
И степных сожженных трав.
Ноктюрн
Декоративно-лунный сад,
Блестит вода, плотина, ива.
Уныло парни голосят
И думают, что так красиво.
Мелькает чей-то силуэт,
И смех придушенный я слышу.
Ах, без любви и счастья нет,
И черный кот полез на крышу.
Как беспокойно. Не усну.
Меня терзает запах пота.
Собака воет на луну,
И громко высморкался кто-то.
Теософ
1. «С крутых, обманчивых откосов…»
С крутых, обманчивых откосов,
В траве нащупывая шаг,
Спустился сгорбленный теософ,
По плечи в зелени, в овраг.
Присел на выжженном пригорке,
Достал с восторгом бутерброд…
Но губы мертвенны и горьки
И жутко черен вялый рот.
В пучках волос свалялась хвоя,
И вся в репейниках спина.
Ах, от природы и покоя
Расчувствовался старина.
Глядит, очки на лоб напялив:
Качнется ветвь; блестит вода.
А вечер дымчат, розов, палев
И невозвратен, как всегда.
2. «Поставил точку. Перечел…»
Поставил точку. Перечел
С улыбкою самодовольной.
«Освобождение от зол —
Конец сей жизни косной, дольной…»
Кряхтя, снимает воротник,
Кладет в стакан вставные зубы.
На лысине играет блик,
Дрожат морщинистые губы.
Глотает капли… Не уснуть…
Перебирает год за годом.
Давно ль?.. И нарастает жуть
В углу за стареньким комодом.
Бессонница
Марсианин, больной и серый,
Склонил свой ватный лик.
Зазывая в лунные сферы,
Лепетал его косный язык.
За стеной куковала кукушка,
И пробило четыре, звеня…
Марсианин зарылся в подушку,
Грустно взглянув на меня.
«Убоги поля…»
Убоги поля,
Покрытые бурой щетиной.
Разрытая пахнет земля,
И ветер гудит над равниной.
Скупая тоска
Повисла над далью лиловой,
И тупо идут облака
К окраине неба багровой.
О горечь больных размышлений,
Часы от заката до сна!
В углу собираются тени.
Камин. Тишина.
Рождество
Камин горит. А за окном
Мороз и солнце. Свет и тени.
Оледенелый тих наш дом,
Приют цветов, тепла и лени.
По вечерам раскрыт рояль,
Звучат старинные романсы, —
Их беспечальная печаль,
Меланхоличные кадансы.
На полированном столе
Среди романов Вальтер Скотта —
Кувшин и рюмки. На стекле —
Узор со стертой позолотой.
И золотые пузырьки
Блестят в бокале запотелом,
И со стены горят зрачки
Красивой дамы с белым телом.
Рояль звенит: «Так много дней,
А ты придешь ли, милый, дальний?»
Аккорды глуше и нежней,
А на душе — все беспечальней.
<1912>[1]
«Вы помните осенних дней…»
Н. Бахтину
Вы помните осенних дней
Ночную жизнь, огни, туманность,
Вдвоем блужданий долгих странность
В жемчужном блеске фонарей,
Когда, подняв воротники,
В кинематограф шли порою,
И Асты Нильсен худобою
Пленялись, чувству вопреки?
Тепло, стрекочет аппарат,
Бренчит рояль, мелькает лента, —
На смену драме — вид Сорренто,
И яхты воду бороздят.
Вы помните мою «Марьет»
И ваши дикие поэмы,
Вино «нюи» и кризантемы,
А кто не помнит ваш берет?
Напомнить многое хочу
Я из того, что вам знакомо.
Извозчик, стой! Ну вот и дома.
Не беспокойтесь. Я плачу.
Вдвоем
Всю ночь вдвоем бродили мы
В сиянье фонарей,
С больной тоской — достигнуть тьмы,
О, только тьмы скорей!
В круги слепящей белизны
Вступали мы вдвоем,
И в мутном небе диск луны
Казался фонарем.
Сон
Тупик и глухой палисадник,
А конь задыхается сзади,
И мечется бронзовый всадник.
Дрожа, припадаю к ограде.
И вот озираюсь с тоскою.
Пустынно. Вода. Корабли.
С холодною, черной Невою
Там сходится море вдали.
«Как прежде ты на фоне дней…»
Как прежде ты на фоне дней
Уже не кажешься прекрасной.
Ты стала близкою и ясной,
И я люблю тебя нежней,
Как дождь, туман, часы труда,
С моей тоской однообразной,
Какой-то вялою и праздной
Привязанностью навсегда.
AMOR PROFANUS
«Из пены кружев возникали…»
Из пены кружев возникали
Покатые холмы.
О как пленительно в начале
Робеем мы.
Не скинув праздничного платья,
Так сладко вместе лечь,
К устам прижать, сомкнув объятья,
Припухлость плеч.
Я замираю, я немею,
Кружится голова.
Целую волосы и шею
И кружева.
Asti
Здесь не жарко. Алы губки.
Вся ты в белом. Влажен взгляд.
В голубом фамильном кубке
Пузырьки вина блестят.
Возбуждаясь легким хмелем
И небрежной лаской рук,
Переводишь ты к постелям
Взор, будящий сердца стук.
Торопливо сбросив платья,
На простыни сладко лечь.
Как волнующи объятья,
Бархатиста кожа плеч!
«По желтоватым занавескам…»
По желтоватым занавескам
Заря отливами легла.
Таинственным мерцают блеском,
Без рам, большие зеркала.
В них лунный сон еще гнездится
И спящая отражена,
Вся в кружевах. Черны ресницы,
И плеч округла белизна.
Но луч на все кладет румяна
И тонкой пылью золотит
Флакон Герлена и Леграна
И черный твой Александрит.
«Моей души прозрачно дно…»
Моей души прозрачно дно
И ничего в ней нет.
Лишь бледно-желтое вино
И легкий смех Марьет.
Летит бесшумно в ночь мотор,
И ласков лисий мех,
И мне отраден темный взор
И легкий, легкий смех.
Всегда с огнем нестись вперед,
Сливая свежесть уст.
О мрак ночей! О плавный лёт
И взор, который пуст.
«Ты сидишь в углу дивана…»
Ты сидишь в углу дивана,
Нервно комкая платок.
Тонко-тертые румяна
Оживляют бледность щек.
Как всегда изящны позы
И надушен пряно мех.
Для меня же боль и слезы
Прикрывает громкий смех.
Наша близость все печальней,
Все измученней сердца.
То, что было в нашей спальне, —
Признак близкого конца.
«Еще бледна ты и безвольна…»
Еще бледна ты и безвольна,
И грусть легла у слабых уст,
Но так покорно, так безбольно,
Так упоительно я пуст.
У зеркала для туалета
Ты пудришь лоб, лицо склонив,
И нежно просишь, неодета,
Чтоб застегнул я сзади лиф.
Но я изнеженно и кротко
Влюблен, упав на скользкий пол,
В твою неровную походку
И в твой надушенный подол.
Побудь еще полуодета,
Склонись, улыбкой опьяня,
И здесь, на холоде паркета,
Люби безвольного меня.
«Твой горький рот, пропахший никотином…»
Твой горький рот, пропахший никотином,
Так сладостно с моим играет ртом,
Твой темный взор, доступный всем мужчинам,
Так полно отражен в моем.
И меж грудей пахучая долина
Горит огнем моих безумных губ.
Прильнул, дышу отравой никотина,
И падаю, как труп.
«Чужие люди подходили…»
Чужие люди подходили
К тебе смеясь.
Казалось, в мире все забыли
Про нашу связь.
С тобой любезничал мужчина,
А я бледнел
И, нагибаясь у камина,
Ладони грел.
Конечно так: «ничто не вечно».
В твоем саду
Я только странник, только встречный,
И я уйду.
Мимолетное
Глаза, голубые когда-то,
Опавшие в сети морщин
(На фоне багряном заката,
Над паром зеленых долин!)
Сидим на скамейке бульвара.
Под ветром укуталась в мех
(Тепло и духи будуара,
Касания, в дрожи, и смех!)
У лаковых плит пьедестала
Дочурка (похожа, светла)!..
Взяла за рукав, прошептала:
«Ты помнишь? Но та умерла…»