ВОКРУГ СТОЛА
«Веселье с песней сплетено вокруг стола…»
Веселье с песней сплетено вокруг стола.
Остроты, ласки и вино вокруг стола.
Желанен каждый гость, и есть для всех венок,
И каждый дружбы лишь звено вокруг стола.
Мы пьем из кубка одного: не хочешь — пей!
Эрота славить нам дано вокруг стола.
<1917>
«Как нежно, без косметики, румян, кто любит…»
Как нежно, без косметики, румян, кто любит,
Благословляет розу и бурьян, кто любит!
Богатства копишь ты, о радости забывший,
Но что тому товаров караван, кто любит!
Скопец угрюмо пьет, один в кругу бутылок,
От первого бокала томно пьян, кто любит.
Тот за столом пленительной чертой отмечен
И звездным светом тайно осиян, кто любит.
<1917>
ПЛЕННЫЕ ПЕСНИ
«Только пленных песен звуки…»
Только пленных песен звуки,
В кольцах матовые руки,
Легкий вздох, цветная шаль…
Нет, не хочется шербета.
Слишком сини волны света,
Пахнут розы и миндаль.
Кременистая долина,
Сакли, чахлая маслина,
Птица в клетке — все в плену,
Не спускаться с плоской крыши,
Петь, а песня тише, тише,
Словно просится ко сну.
<1916>
«Брат, проснись! Пропел петух свежесть зорь…»
В. Бабаджану
Брат, проснись! Пропел петух свежесть зорь,
Усыпляет рои мух свежесть зорь.
Уговор: не трогать роз, скромным быть,
Восхваляя, как евнух, свежесть зорь.
На попойке шумной ты был вчера,
Тем отрадней встретит дух свежесть зорь.
<1917>
Игрок
Еще вчера, тосклив, мятежен,
Ты банк нерадостный метал,
И словно воздух был разрежен,
Так жадно ты его глотал.
А нынче на душе ни тени,
Забыт румяных карт узор,
Сигару куришь, полный лени,
Роняя пепел на ковер.
Визжат стрижи в эфире блеклом,
Внизу газетчики кричат,
И жарко солнце бьет по стеклам,
И новой радостью ты рад,
Что не забыло сердце биться,
Что день — затейливый роман,
Где утро — первая страница,
А вечер — отдых и кальян.
<1915>
«Радость, гостья хлопотунья…»
Радость, гостья хлопотунья,
Целый день в груди пропела,
Лишь с закатом присмирела
И нахохлилась, летунья.
Что же ночью: быть веселью,
Друг придет с вином и песней
Или станет все чудесней, —
Будет муза в нашу келью.
Иль, накинув шубку кунью,
Ты придешь под эту крышу,
И опять, опять услышу
Радость, нежную певунью.
<1917>
«Всех городов пышней Сидон гостеприимных…»
Всех городов пышней Сидон гостеприимных,
Из тесных уличек сплетен гостеприимных.
На вертелах дымится жир и вина сладки,
И звонкий слышен щебет жен гостеприимных.
Румян от солнца и пути за стол садишься,
Рабынь толпою окружен гостеприимных.
Догадлив ты: в тенета роз был пойман ловчий
И негой двух сестер пленен гостеприимных,
Но скромный не откроет, в чьих объятьях смуглых
Отраду ласк вкушает он гостеприимных.
<1917>
«Я утром обходить базар люблю…»
Я утром обходить базар люблю,
И пестрый праздничный товар люблю,
Лимонов груды, устрицы и мед
И вин сирийских сладкий дар люблю,
Ковры палаток, голубей и жен,
Над взморьем всплывший солнца шар люблю.
Лишает мудрый покрывала мир,
А я сплетенье тайных чар люблю.
Нежнее зорь, вина хмельней — клянусь! —
Я губ сухих и свежих жар люблю.
<1917>
«Рассказ об Индии богатой…»
Рассказ об Индии богатой,
О ларях с грудою камней,
Багряных, как разлив заката
Над влажной зеленью полей,
О людях с опаленной кожей
У медленных и синих вод,
О пагодах, где камень — ложе
И яхонт освещает вход,
О кораблях, узорным носом
Избороздивших океан,
И о знакомом лишь матросам
Очарованье новых стран…
Не шьют, заслушались девицы,
Надменен карла, как пират.
Спит в кресле няня. Половицы
У печки сохнут и трещат.
И если выйдешь — двор оснежен,
Потянет сеном от телег,
И талый ветер смутно нежен.
Все в мире — звезды, синий снег,
Уют, мерцание лампадок,
Лебяжьих думок жаркий пух.
И сон мечтателен и сладок,
Когда в сенях поет петух.
<1915>
«Пока, в жасминной мгле покоясь…»
Пока, в жасминной мгле покоясь,
Блаженно дремлет Афродита
И сладок нам сирийский пояс,
Над жертвенной землей развитый,
Пока беспечно снятся сонным
Фонтанов лепет, розы, пена,
Гефест опутает влюбленным
Сетями нежные колена,
Ворвется в лунные пустыни,
Развеет чары ярким смехом.
День полон шелестом и эхом,
А дали солнечны и сини.
Отрадно слышать из амфоры
Вина густого хрупкий клекот,
В покое дальнем лютни рокот
И золотистый смех Авроры.
<1917>
«Розов мрак опочивален, мой любимый…»
Розов мрак опочивален, мой любимый,
Но сегодня ты печален, мой любимый.
Или бредишь ты княжною, розой чайной,
Поволокой глаз ужален, мой любимый?
Ах прошли весна и лето, солнце вянет,
И залив уж не зеркален, мой любимый.
Что с моим ты сделал сердцем! Виноградник
И разрушен и повален, мой любимый!
По утрам не бродит с флейтой сам садовник
Меж холмов и меж проталин, мой любимый.
<1917>
«Стучу к тебе, дрожа, горя: открой мне дверь!..»
Стучу к тебе, дрожа, горя: открой мне дверь!
Пока не занялась заря, открой мне дверь!
Блуждая в улицах пустых, я изнемог,
Прохладны ночи сентября, открой мне дверь!
Задуй светильню, чтоб сосед не видел нас,
Рукой нежнее янтаря открой мне дверь!
Рассудок сладко нам терять, мы будем пить,
Во все края, во все моря открой мне дверь!
<1918>
Дождь идет
Полдень дымчат и прохладен. Теплый дождь.
Застучал, как дробью градин, теплый дождь.
Встал стеною пар, не виден наш залив,
Каплет с черных виноградин теплый дождь.
В сад я вышла срезать розу — плащ намок.
После хмеля ласк отраден теплый дождь.
Боги, горним водоемом милый стал,
Трижды я впиваю на день теплый дождь!
<1918>
Воробей Вероники
Затворник робкий, воробей,
Тебя прелестница ласкала,
Меж рук своих отогревала
От стужи ледяных ночей.
Она коснулась спелым ртом
Твоей головки, зябкий крошка.
Пушистым ты лежал комком.
Лучей дробящихся огонь
Пробился в мерзлое окошко.
Как сердце крохотное билось
В ее душистую ладонь!
Что смутно ей самой открылось,
Слетела ль к ней желаний стая,
Поймет ли радостно теперь,
Что слаще, чем ворота рая,
Запретных ласк и плена дверь?
<1917>
«Прекрасен пурпур, золотом шитый…»
Прекрасен пурпур, золотом шитый,
Кованые ларцы с двойной крышкой,
Уборов сверкающих ложа,
Где рубины, янтарь, хризолиты
На сиянье зари похожи,
И дом с открытой ветру вышкой,
Откуда видны плоские поля
И море кажется лиловатым,
Прекрасны все дары, что рождает земля
Богатым.
Прекрасно на маленькой вдали сцене
Приковать тысячи глаз к складкам плаща,
Опутать чарами в Елене
И медленно пройти с невянущей улыбкой,
А в Деянире быть недостижимо зыбкой,
Роняя ткань с покатого плеча.
Прекрасны вопли и плеск тысяч ладоней
И надпись на медали в честь богиням равной,
Воздух, душный от благовоний,
И все, что дается славной.
Но должен быть доволен своим,
Кто хочет жить с душою ясной.
Когда бегу по пескам золотым и упругим,
Я забываю Александрию и мраморный Рим,
Счастливая телом, которое хвалят подруги
И милый зовет прекрасным.
<1917>
«Колеса врезались в песок сырой…»
Колеса врезались в песок сырой,
И кони — Луч и Нике — стали.
Голубой попугай прокричал: летим.
Розово пенный, эфирно золотой
В осиянные дали
Уносил мою нежность лепет волны,
Ветер скользнул по персям открытым моим,
И солнцем низким и кротким,
Солнцем моей весны
Пронизан синий дым летучий.
Не уплыть, парус поставив, в валкой лодке
На Делос родимый,
Где с тобой фиалки плели мы
И, дух затаив, носились по мшистым кручам.
На песке написала я тростью:
«Здесь была Навзикая
Печальною гостьей».
И поцеловала клюв попугая.
<1917>
«Феофано, дочь Симонида…»
Феофано, дочь Симонида,
Спутница поэта, прощай!
Короткую весну дала нам Киприда:
Апрель венчал, разлучил нас май.
Едва пригубив кубок желаний,
Укушенная змеей, ты стала ничем.
На станке недотканы пестрые ткани,
Наш домик запылен, угрюм и нем.
Странник, холмы покрылись мятой и тмином,
Журчат ручьи, плывут облака.
Тому, чье сердце полно Единым,
Жаркая плоть светла и легка.
<1917>
«Есть путы чар, и тайно мы горим. Прощай!..»
Есть путы чар, и тайно мы горим. Прощай!
Мы были телом радостным одним. Прощай!
Упрямый думает забыть. Пройдут года,
И мукою безмерной он томим. Прощай!
Вот локон золотистый, вот портрет. Скажи
Всему, чем жил, чем хрупко был любим: прощай!
<1918>
«Не все ль равно, каким глухим кварталам…»
Не все ль равно, каким глухим кварталам
Вверять шаги, когда вдали закат?
Заборы, лужи, копоть за вокзалом
И дети чахлые в пыли у хат —
Как в солнце все и радостней и шире!
Румянит лица блик, горит окно.
Когда так любишь, в сумеречном мире
Не все ль равно?
Отрадно пить в корчме густое пиво,
С порога видеть угол синевы.
Служанка, дочь хозяина, красива,
Доступна всем, но, жаль, она — не Вы.
Блестит звезда сквозь потолок дырявый,
На сеновале душно и темно.
Горячий шепот, губы, вздох лукавый:
«Не все ль равно?»
Лишь призраком владеть, на Вас похожим
Ловить лишь отблески мне суждено.
Что знаем мы, любя, что ждем, что можем
Не все ль равно?
<1913>
В праздник
Угреватые прислуги
Звучно семечки лущат,
Дружно бродят на досуге
Толпы потные солдат.
Красно-желтая приманка,
Ум дурманит карусель.
Заливается шарманка.
Стал мороженщик за ель.
Сад запылен и печален
И от зноя весь поник.
В духоте гнилых купален
Замирает плеск и крик.
Ночью звезды будут ярки
В небе желтом, как янтарь,
И на черной мачте барки
Закачается фонарь.
Ночью снова затоскую,
Буду по пескам бродить.
Не уехать в даль морскую,
Не смеяться, не любить.
Пьющие солнце
Шафранный, золотисто-павлиний
Слепящих крыльев блеск и трепет.
Сквозь еле уловимый лепет
Барахтанье в теплой тине,
Щебет и писк в мускатной долине.
С холмов несет гарью и гнилью.
Огненной брызнуло пылью
Солнце, в брильянтах дробясь.
В одном обьятье
Открыть всех тел пленительную связь.
Зайчики на белом платье,
На котором несмятая складка
Дышит утюгом,
Зайчики в стакане с розовым вином,
Зайчики на ладони, пахнущей сладко.
Сердце в небесной паутине
Не томный хмель, а солнце пьет,
Слепительность перьев и девственных линий,
Извивы лука, блеск золотисто-павлиний,
Глаза миндалины, румяный рот.
<1916>
«Забывши рок, мы ставим цель, а там умрем…»
Забывши рок, мы ставим цель, а там умрем.
Пестро кружится карусель, а там умрем.
Что знаем мы: что далеко нам до морщин,
Что нежно осиян Апрель, а там умрем.
Вплетем фиалки в волоса, зажжем огни,
Мгновенен миг, отрадна трель, а там умрем.
Поставь на стол кувшинов ряд и в кубки лей,
Пусть в голову ударит хмель, а там умрем.
Не медли, мглистый воздух свеж и запад рдян,
Нас ждет душистая постель, а там умрем.
<1918>
«Не любят розовой весной…»
Не любят розовой весной,
В тепле предчувствий замирая.
Так легкомыслен воздух мая,
И отрок полон сам собой,
Недоумело так лаская.
Когда же много, много раз
Среди различно душных комнат
Ласкал ты, зоркий ученик,
И ошибаясь и учась, —
Все пальцы, сердце, губы помнят —
Ты, как искусный богомаз,
Любви приоткрываешь Лик,
Неотстранимой и грозящей.
Нецеломудренный язык
Тогда воздушных песен слаще,
И столько острых ласк рука
И выражений тело знает, —
С глухою силой нарастает
Любовь-вражда, любовь-тоска,
И дух беспечности утрачен.
Притворство сладкое смешно!
Неложной нежностью охвачен,
Ты строг, уверен и прозрачен,
А сердце крепнет, как вино.
«Куда уехать нам, в какие дали?..»
Куда уехать нам, в какие дали?
Дороги пахнут пылью и дождем.
Под солнцем жарким быть всегда вдвоем,
Завязывать ремни твоих сандалий
И спать на сене под одним плащом.
Впервые мы себя нашли, узнали,
И нежности проточный водоем
Скопляется из облака печали.
Куда уехать нам?
Все, что с бездумной лаской расточали,
И каждый срыв и хрупкий твой излом
Мы вновь преображенным обретем.
Деревьев купы, горней синь эмали
Во взоре пленном плещутся твоем.
Куда уехать нам?
<1916>
РОЩА ЭПИКУРА
1. Пикник
Горлицы воркуют робко,
Розовое горло надувая.
Как пахнут ковры пестрого мая,
И шёлков яркий плен полян!
Хлопнула первая пробка.
— Сюда, ко мне! Одним предчувствием я пьян
Рука украдкой ищет нежной руки,
А губы пьют, сдувая роз лепестки.
Взоры все влажнее,
Ноздри раздуты дико.
О золотые волос завитки
На гибкой шее!
— Пойдем за земляникой!
Все настойчивей ладонь гладя и сжимая:
— Вы совсем голубая, —
С дрожью томной и робкой
Касается острых колен.
— Я не прощаю Вам измен.
— Я умираю, ранен пробкой.
<1916>
2. Неверный шаг
Турчанкой Вы, в лиловой феске,
Кафтан с нашитыми червонцами,
В ушах алмазные подвески,
Глаза, сиявшие мне солнцами,
Искусственный румянец щек
И амброй пахнущий платок,
Ваш дом с прохладными покоями,
Где тих был ставней полумрак.
Стучало сердце перебоями
И сладостно и громко так!
И шепот Ваш: нельзя, не надо.
И смысл иной в ожогах взгляда.
Вздымались нежные холмы
Бискайских буйных волн покатей.
Разжавши руки, вновь объятий
Без устали искали мы,
Любя лишь нежное и пленное
И душу всю вместив в мгновенное.
<1916>
3. Аббат
Дано густым и рдяным винам
Проникнуть легкой кровью дух.
Все ждет слияния в Едином,
И зорок взор, и чуток слух,
Когда в весеннюю обитель
Ты входишь, просветлен и строг.
Телам движенье дал Строитель
И розе сочный лепесток.
Спешит с весельем каждый атом
Вступить с родной песчинкой в связь,
И в сердце, кротостью объятом,
Как солнце, радость родилась.
<1916>
ТРЕТИЙ
«Бессонный дух с тобою входит в келью…»
Бессонный дух с тобою входит в келью,
Дымится кофе, бодрости залог.
Как встарь верны мы легкому безделью,
А сумрак синь, беззвезден и глубок,
И вторит шепот нежному веселью.
Каирских папирос густой дымок
И роз дыханье сладки новоселью.
И тенью удлинил овалы щек
Бессонный дух.
Как слился сердца каждый стук с капелью!
Волшебному вверяясь тайно зелью,
Лимонный ты кусаешь лепесток.
Чуть тронул золотистою пастелью
Чернь зябких вод и палевый восток
Бессонный дух.
<1917>
«Сонно рыбье сладострастье…»
Сонно рыбье сладострастье
В ряби пестрого ковра,
Запах пачули, запястье,
Воркованье до утра,
Рук паучьих и мохнатых
Тускло нежащая лень,
Губ ледок, бескровно сжатых,
Воздух сперт, зевки, мигрень.
А за дымчатым оконцем
Линий стрельчатая сеть,
Бродишь целый день под солнцем,
Чтобы густо загореть,
Чтоб коснеющую вечность
Дух застроил, как пустырь,
Чтобы вновь сошла беспечность
В наш лукавый монастырь.
<1916>
Предчувствие лета
Твой рот — преддверие души хмельной,
Где смешан запах амбры и малины,
Где в сладостном избытке вздохов рой
Теснится в омут пурпурный и винный,
Где бухнут почки роз и где тобой,
Как золотом, насыщен сот пчелиный.
Свивая кудри кольцами, открой
Для влажных жал миндальные долины!
Под пестрым зонтиком и кружев пеной
Зенитный бродит жар в упругом теле —
Ногтей кораллы, нежный мох террас,
И холм, изрытый голубою веной,
И ясность кроткая ручной газели —
Но глаз твоих, ведь я не видел глаз!
<1916>
«Закрыты радостные двери…»
Закрыты радостные двери,
Твой друг уснул и скован сном.
По синим сеточкам артерий
Горячим рвется кровь ключом.
Приложишь руку — сердце бьется,
Утолено, возрождено.
Оно живет, оно проснется,
И будет солнечно оно!
Все так легко и неизбежно,
Играть, печалиться, сиять.
Нет, никогда еще так нежно
Твоих волос не пахла прядь.
<1916>
Третий
Я не нарушу словом четким
Тобой непризнанную связь,
И ты, насмешливо косясь,
Вновь назовешь простым и кротким.
Я верю тени и примете,
Полету птиц и снам твоим.
Бывает, мы легко молчим,
И вот проходит кто-то третий.
Он тихий, еле уловимый;
Еще неясно воплощен,
Недоумело смотрит он
И крадется, робея, мимо, —
И тайно я преображен:
Не пестрых будней наслажденьем,
Не буйным золотом вина,
Но просветленным отреченьем
Моя душа обновлена.
<1917>
Андрогин
М. Кузмину
Тема
Мгновенный блеск, игра, измена
Легки, как райские ворота.
И зори и морская пена —
Земное все — лишь вздох Эрота.
Глосса
Женоподобный, томный демон
Отдал моим лобзаньям пальцы,
А сам недостижим и нем он,
Чужой под черной полумаской.
Курильщики, чтецы, скитальцы!
Не сини ли, как реки, вены?
Не жарче ль солнца жалит ласка,
И радостно дрожат колена?
Все в сфере призрачной и вязкой
Мгновенный блеск, игра, измена.
Зарей ли встану, мир чудесен,
И облак розов, как обитель
Снов паутинных, легких песен,
И матов пурпур винограда.
Ты праздный дремлешь, Соблазнитель,
У пестрых радуг водомета.
В руках потухшая лампада,
Румяна, жемчуг, позолота,
И лепет капель и отрада
Легки, как райские ворота.
Прольется ль дождь отвесной сеткой,
Врываясь в окна влажной пылью,
Ты с комнатой сроднясь как с клеткой,
Поешь певуньей беспечальной.
Тогда пытливому бессилью
Смутить ли сердце страхом тлена?
Все стало ясностью кристальной
В тебе, лукавая сирена!
И рощи горький дух миндальный,
И зори, и морская пена.
Но мне пленительней со зноем
Холмы предчувствий, свежесть ложа,
Когда ты вдруг слетаешь роем
Коротких кудрей к изголовью,
Меня лаская и тревожа.
Благословенны капли пота
На теле, жаркой полном кровью!
Блаженней солнца, гуще сота
Ты, сердце, пьяное любовью:
Земное все — лишь вздох Эрота.
<1916>
ТАЙНЫЙ ГОСТЬ
1. «В тот год, без Вас, я жил на чердаке…»
В тот год, без Вас, я жил на чердаке,
Писал канцоны, хаживал к обедне
И растравлял мучительные бредни,
Чтоб жить отшельником в глухой тоске.
Безвольный, зябкий, уходил в диван —
Продавленный, он все же был чудесен,
И возбуждала на обоях тусклых плесень
Полувидений зыбкий караван.
И белой ночью хриплые куранты
«Коль славен» повторяли каждый раз,
А я писал без свечки все о Вас,
Иль раскрывал потрепанного Данте,
И сладок был мне облик жизни новой,
Иль шел к Неве, пустынной и гранитной,
Когда дворцы, свою утратив тень,
Серели массою лепной и слитной
Над ширью вод, бесцветной и суровой.
Я знал тебя, ревнивая мигрень,
Ты спутница холодных лихорадок,
Но полным был мой самый трудный день,
И мир благословен и трижды сладок.
Порой, скитаясь, я читал афиши.
Карсавина, балы и чтений ряд, —
Солдаты шли с оркестром на парад,
И мчались рысаки быстрей и лише
Автомобилей черных. Вот летит
И сыплет комья льда из-под копыт;
Прелестница склоняет профиль свой,
И сладок ей и теплый снег, и слякоть,
И воздух талый, влажный и такой,
Что хочешь и смеяться и заплакать.
Я радовался пышности витрин,
И женщинам, и теплым ливня струям.
Я верил пьяным, острым поцелуям,
Которые волшебно пел Кузмин,
Но все вставало смутным и далеким.
И боль и нежность — было все иным.
Я с демоном сдружился грустнооким
И вел беседы сладостные с ним.
Добро и зло и время и пространство,
Софокл и Эпикур и ты, Сократ,
В чьем жале — гибельней цикуты яд,
Эллады прелесть, галльское жеманство,
Все наших было темою бесед.
Уж ложечкой звенел, спеша, сосед,
Пил громко чай и уходил на службу,
А мы рассматривали по Платону дружбу,
Опустошая общий наш кисет.
В дыму табачном смутно Гость мой плавал,
Горящий взор и нежных щек овал
Порой смущенье жуткое внушал,
И я готов был вскрикнуть: кто ты, дьявол?
Но с грустью он, кивнув мне, исчезал.
Я шел к обедне, плакал в тихом блеске
Угодных Лику тоненьких свечей, —
Но тот же скорбный взор встречал на фреске,
Не Иоаннов, нет, но знал я, чей, —
И наступало вдруг успокоенье.
Я шел по Летнему, покинув храм,
Когда возникло вдруг во мне решенье —
И сел на пароход на Валаам.
Взволнованно машины сердце билось,
Паломники в дырявых армяках,
Две дамы в трауре, судья, монах,
Трясин береговых и мхов унылость
И ветер свежий с Ладожского дул,
И густо плыли облака крутые.
Под говор я на палубе заснул
О паспорте, о пашне, о России.
Все обреченным стало; тускло тени
Рождали запах розы. Трудный вздох
Тоской меня наполнил, и заглох
Последний отблеск трепетных томлений.
Я знал, со мною милый кто-то рядом,
Но тяжких век не в силах был поднять
И встретиться с его горящим взглядом.
И вот вся теплая его кровать,
Слеза застлала взор, по телу дрожь…
В последний раз коротким поцелуем
Мы обменялись. Он подал мне нож,
Но я мучительно и сладостно волнуем,
Нож выронил — и вновь лобзанья, слезы.
Под дальний зов мечтательной свирели
Всходили мы по темным ступеням, —
Проходы, повороты, тесный храм,
Дыханьем полный ладана и розы.
Сияли свечи, ризы шелестели,
И радостно склонили мы колена.
Но дико заревела вдруг сирена,
Очнулся я на палубе. Рацею
Еще не кончил бритый адвокат
О том, что водка для народа яд,
Назвав Россию как бы вскользь своею,
И чисел тут привел почтенный ряд.
2. «Последние подняли судно волны…»
Последние подняли судно волны,
Машина стала, чинно мы сошли.
Серели ветхие строения вдали
Над чащей мелкорослой и безмолвной.
Все были молчаливы и покорны,
Был вверен чуждой воле каждый час.
Со звоном, я поднялся без усилья.
Послушники толпой проходят черной,
Везде кресты, скуфейки, грубых ряс
Подолы развеваются как крылья.
Окурен ладаном иконостас,
И сладко так стоять с надеждой робкой
В оцепененье, в чутком забытьи.
А вышел я — березы, воробьи,
Столы простые с нищею похлебкой.
Прибрежные отлогие холмы
Я посетил под лепеты прибоя.
И в легкой лодке он причалил стоя.
Сошлись так просто и спокойно мы.
Он был меня нежнее и моложе.
Как часто, позже, — он, бывало, спит,
Кровавый сжав в руке александрит, —
К нему склонялся тайно я на ложе.
Такому лику чужды страх и стыд!
Такие кудри и румяный рот
И щек овал бывают у кокоток!
Но карий взор и прям и дивно кроток,
И сладостно меня к нему влечет.
Какие дни настали и недели!
Он пел, а я садился за рояль,
И, как наполненный вином хрусталь,
Весельем песни чувственным звенели.
Мы посещали вместе рестораны,
Где вся богема до утра толклась,
Где знали все его, и полупьяный
Он часто мне рассказывал про Вас.
Вы кажетесь мне старой в двадцать два,
Хотя пленительно и гибко тело,
От Вас незримо прелесть отлетела,
В объятьях Вы вздыхаете едва, —
И необычным я горю огнем.
Он выпил Вашу легкость, Вашу радость,
Но тайная мне в Вас открылась сладость,
Слова, движенья — все твердит о нем!
Мы миновали остров Голодай,
На веслах я, он с песней на руле.
Прозрачный с небом слился моря край,
Без рябины, в немом и мертвом штиле.
Все спало на военном корабле;
Неслись на Стрелку лишь автомобили,
И вкрадчив был ночной бестенный май.
Он смолк, и я в безбрежности эфира,
Спиной к нему, высматривал Кронштадт.
Уж к северу продвинулся закат,
И стало вдруг невесело и сыро.
Я вспомнил годы книг и отреченья, —
Так редко посещал теперь я храм.
Поднялась глухо скорбь к моим устам,
Запретные узнавшим наслажденья.
Вдруг слабый плеск, и словно оборвалось
Во мне родное что-то: он исчез!
На финском берегу купался лес,
В воде эфирной таял неба край.
«Прощай» я крикнул. Тихо отозвалось
Мне эхом жалостным: прощай, прощай!
КОСМЕТИКА КОСМОСА
«Косметика космоса, ты…»
Косметика космоса, ты
Слоем золотистой пыли
Легла на обветшалые листы,
И ветер шелестит поблекшею бумагой.
Твои слова, как демоны сухие,
Застыли
За летаргическим стеклом.
Четыре стихии —
Воздух, огонь, земля, влага,
В едином множество, одно во всем,
И в мире, радостью объятом,
Дух проросший плоти разрушенье,
И как последнее освобожденье,
Все разложивший, неделимый атом,
Все течет, все мгновенно,
Души томленье в чуждом теле,
И ты, возврата круг блаженный,
Круг повторений, ритм бессменный, —
Вы истлели!
С прекрасного таинственного Лика
Вы сходите, вчерашние румяна,
Для новых игр, шелков, румян.
С зарею так царица Береника
Окутала кудрями звездный стан,
Роняя плащ, как роза, рдяный.
Ты шепчешь, Демон вечных изменений,
Пророча юность навсегда,
Открывши мне слепительное «да»
В лунных чарах скользких отражений,
В весеннем плене,
В расточенье без счета.
Не всем ли, радостью гонимым
В желанной пристани ворота,
Дано быть ясным и неутомимым?
<1917>
Завтра
Ио орана Хина!
Гоген
Хрупкая Хина, раковина луны,
Все корни зыби и покоя
В тебе блаженно сплетены.
Ты — гул набухшего прибоя
Из мрака льдистой глубины,
Ты — тамариск душистый рано,
Ты — гладкое, гибкое тело
В сонных объятьях моих,
И ты в кудрях цветок шафрана.
Я — твой незаемный, слепительно белый
Источник сиянья.
Твой сумрак душно, сладостно затих,
Тебе не остудить смертельного пыланья.
Оранжевой, лиловой, голубою
Радугой умирая,
Я завтра не вдохну чужое,
А ты будешь всегда купать золотистые члены
В маленьком озере у подножия Пайа,
Ничего не зная, ничего не помня.
Но что мне
Твои измены?
Завтра заря не моя — чужая,
Осиянней не будет,
Когда прохлада вздохами разбудит
Твоего попугая,
Над морем голубым и ясным:
Одно сегодня мы зовем прекрасным!
<1918>
Влажность
Бывает, Леты сладки нам долины,
Зачатий влажность, мертвенность и жуть.
В студеность вод и в лихорадку тины
Всю солнечность отрадно окунуть.
В бесплодье пыль пустынь томится жаждой,
Природа пламени суха, мертва,
Но ливнем облак пал, и в капле каждой
Рождаются живые существа.
Как все пленительно и томно в бане:
Горячий пар, бассейны и тела;
Из крана бьет струя, гремят лохани,
Стекают капли с потного стекла.
Порою отрока крылами тронет
Перед рассветом чуткий полусон.
Он в мути вод, захлебываясь, тонет,
А поутру и нежен и смущен.
<1916>
Сердце ночи
Ты ли, сердце, полное веселья,
Разбилось в кристаллы-комочки?
Все огнистей, осиянней
Радужные грани
Ярких звезд, видных в окно моей кельи.
В хрупкой оболочке
Любви ты билось,
И вот распылилось
В ледяном разреженном пространстве.
Ты забывалось в сладком постоянстве,
Верило с любовью,
Любило верно,
Вливалось биеньем, дыханьем, кровью
В сердце чужое,
А после в покое
Облака-рая,
На родной груди засыпая.
Сердце мое ночное,
Гонимая сворой серна,
Бьется четко и безнадежно.
Пустынна, безмерна,
Мятежна
Фосфорическая сыпь
Зияющего зева.
Кровавый щит Марса, мертвенность Рыб,
Охотник и Дева,
Как собрать и слить вас воедино
В тесный комочек
Сердца, жаркого рубина?
Из лопнувших почек
Слетает бессонный мотыль —
Огромное сердце ночи,
Роняя с крыльев серебряную пыль.
Что же, ты был светлей и кротче
И стал пустынным?
В сердце золотом винным
Намечен твой путь золотой!
Вставая с ложа ласк, Аврора
Шафранной рукой
Приподняла бледнеющего неба окрай.
Радуйся, скоро
Поблекнет звездный рой!
Осиянна голубизна,
И лишь одна
В поле золотом золотая звезда…
О сияй мне, сияй
Всегда, всегда!
<1918>
Морская пустыня
Громады ущелий,
Горячие скалы — вход в Аид.
Как волчья шкура, по камням сухая трава.
Солнце печет, пьянит, слепит,
Разлив лучей истому в теле.
Ветер вздохнет едва-едва,
А море плоское — там.
Шелест, шлепки, ропот, урчание, гам,
Разноголосые, все мятежней.
Из полой сердцевины
Раковины, зеркала радуг,
Знакомый голос легкий, прежний
Так сладок,
Но слаще, звонче, неизбежней
Забвение.
Не слово пленное — дуновение,
Легче паутины
Забвение.
В чаще сухих маслин
Звонок стрекот цикад.
Сзади белеют каймой стены Афин.
Пьяней, чем от крепких вин,
От крепкой тоски
Алкивиад.
«Прочь, помятые венки!
Слепые волны, вернитесь назад,
Время — назад!
Вся твоя мудрость, Сократ,
Забвение».
Бежит вдоль прибоя, пьяный и жалкий,
Разрывает плащ, упав на песок.
Волны разлетаются пылью у ног,
Лепечут, плещутся, шуршат,
Цикады верещат,
И — сладкое тление —
Смешали с йодом запах свой фиалки.
Тигель, реторты, маленький горн, пожелтелые свитки,
Фальшивого золота слитки.
Сицилийский граф,
Маг, музыкант, кондотьер,
Бредит музыкой сфер,
В кресло упав.
На огне сопит и лопается пузырями коричневый сплав,
Стекая в граненые флаконы.
Солнце малиновым диском,
Золотя спелые лимоны,
Прохладно в дымное золото село.
Огласила филомела
Рокотом, трелью, писком
Рощи блаженный приют.
Кто мы, скитальцы?
Сколько лет, часов, минут
Цепко частицы этого тела —
Горло, мускулы, пальцы —
Будут держаться, одна другую питая?
Что для мертвых музыка рая?
<1917>
Рассвет
Словно тысячи тысяч стеклянных иголок
Ломались с шорохом и звоном,
И каждый радужный осколок
С живым сливался снова лоном,
Чтоб глухо зазвенеть опять,
Чуть всколыхнуться, засиять,
Уже утопая в взволнованном хоре,
В зеленой плесени отлива,
В пустыне зыбких плоскогорий,
Под легкий лепет, вздох счастливый,
Роняя волн косматых ткань
В эфирно радостную рань.
Шорох волн в нарастании длительном гула,
Песок с налетом влажной соли,
И море близко вдруг блеснуло
Сквозь листья лаковых магнолий.
Текуче — все. Покоя нет!
И, словно зарево побед,
Тысячи тысяч жемчужных скорлупок,
Упав на синь, зарозовели,
И ропот грозен, и шелест хрупок,
И сладострастно пухнут мели —
Чтоб в муке замереть на миг,
Из вод являя рдяный Лик.
<1918>
Отрывок
Из пустыни, сожженной и знобимой
Бесовской, похотливой лихорадкой,
Бежал я ночью, тайно одержимый
Желанием коснуться жизни сладкой,
Как пояса или волос любимой.
Я поцеловал землю у городских ворот.
Свежий воздух прозрачной рани
Смешался с запахом гари, рыб и нечистот.
Изможденные женщины предместий
Выливали на улицу лохани
И развешивали на заборах белье.
Все было на прежнем месте,
Но все уже было не мое,
Десять лет
Искуса, молитв и бдений
Отделяли меня от конских побед,
Пирушек, стихов и праздничной лени,
Малиной пахнущих губ
И речи щебечущей, звонкой, картавой
Спутницы прелестной и лукавой.
Мой лик был темен, голос дик и груб,
И песни так пустынно величавы.
И только в сердце, радостном и кротком,
Иная с миром связь восстановлялась.
Была ли это нежность или жалость?
Из рдяных зорь ему покров был соткан,
И сладко, отрекаясь, сердце сжалось.
Я сбросил истлевшую милоть,
Сменив ее на простое платье.
Казалось, в одно объятье
Заключил я солнечную плоть
И дух, подобный восковой свече,
Благословив и святость и грех,
И лилий белизну и золото павлина.
Послышались шаги и легкий смех
Женщины в лиловом плаще:
«Если ты носильщик, снеси корзины».
Я сказал: госпожа, я готов.
Воздух был прозрачен и звонок,
Веял холодом мрамор домов.
В нише голубей стерег котенок.
Пройдя колонн воздушный строй,
Вступили мы в прозрачный садик,
Где поливали дорожки фиалковой водой
И розы жались к ограде…
<1916>
«Нас ужас вяжет сталью паутины…»
Нас ужас вяжет сталью паутины,
Забыли мы о радостях земли.
Буравят высь бескрылые машины,
И мясом пушечным полки легли.
Но павшие под одурь трескотни,
К земле пришибленные черным градом —
Что в миг последний обрели они —
Свой рай, кафешантан с открытым садом,
Ночь без зари иль в сладостных мечтах,
Где голос нежен, а стихии хрупки,
Герой воскреснет и убудет страх
И пир картонные запенит кубки?
«Наш рок и труден и туманен…»
Наш рок и труден и туманен,
И свежей далью дух пленен,
Неутомимый англичанин,
Тебя любил я, Робинзон.
Беспечно все мы уплываем
До света в розовый туман
И вольной грудью разрезаем
В соленых брызгах океан,
Но берег дик, необитаем,
И видим мы в пустыне лет
Все ту же неба синь, и дюны,
И волн зеленый караван,
Порой обломки мертвой шхуны, —
А в Англию возврата нет,
Виденья все неуловимы,
И к зову дальний парус глух.
В тревогах закалится дух
Упрямый и неутомимый.
И только детства призрак нежный,
На Темзе вечер золотой
В твой сон безгрезный и мятежный
Вплетется сладостно порой.
<1917>