Конечно, она бы смогла, но я никогда не скажу об этом, потому что мне нравится, как звучит это ее «спасибо». Совсем иначе, чем благодарность за «Мазерати» или сухая констатация фактов после покупки очередного украшения.
Наш сын весит два килограмма девятьсот пятьдесят грамм и в длину пятьдесят один сантиметр. Ровно столько весит абсолютное счастье. Тамара Сергеевна торжественно укладывает мне на руки сверток в пушистом одеяле, показывает, как его нужно держать, и я второй раз за день чувствую себя бараном: в моих руках деньги, власть, влияние, но страшнее всего держать в них собственного сына. Особенно когда из свертка выглядывают огромные — на пол лица! — темные глаза.
— Адам, Полине нужно наложить швы… — Доктор подталкивает меня к двери, отдавая на поруки медсестрам.
Жена поворачивает голову, в глазах на миг плещется паника, но она быстро исчезает, когда я поудобнее перекладываю Доминика на другую сторону.
— Ты о нем позаботишься, — говорит она, еле-еле ворочая языком. Как будто собирается уснуть.
В палате, где лежит Полина, тихо и не очень уютно. Медсестра ходит за мной следом, рассказывает, как нужно держать малыша и интересуется, хотим ли мы с женой его пеленать. Я растерянно смотрю на детские вещи, которые Полина взяла с собой и успела аккуратно разложить на столике около детской кроватки. Не вижу там ни одной пленки, зато куча желтых костюмчиков и комбинезонов, и еще шапки с ушами и всякие мелочи, от которых у меня понемногу округляются глаза. И невольно чуть сильнее прижимаю к себе сына, потому что внутри копошится до противного неприятное чувство тоски: она ведь все это приготовила заранее, выбрала мягкие не кричащие цвета, даже соски — и те крохотные, с оранжевой и синей пчелами. О чем она думала, когда собирала приданое малышу? Ей было одиноко, что не к кому повернуться с вопросом: «Лучше желтый или голубой?» Хотелось надеть шапку с помпонами на кулак и разыграть смешной спектакль, но рядом никого не было?
— Думаю, жена не хотела, чтобы Доминика пеленали, — бормочу я. Надеюсь, что не ошибаюсь.
— Я покажу, как его одевать, — улыбается пожилая медсестра, и я нехотя отдаю ей сына.
Что-то в нашей с Полиной жизни изменится. Я не знаю, что и в лучшую ли сторону, но все, что сегодня произошло — это словно наш Рубикон. Не хочу заниматься самообманом и думать о безоблачном будущем, потому что это утопия, а я перестал верить в сказки тех самых пор, как научился читать. Но, наверное, нам придется поговорить… о многом.
Во рту появляется тяжелый сухой вкус, словно я наелся прелой соломы пополам с землей. Первый признак того, что головная боль вот-вот смоет меня с островка этого незамутненного счастья. Не хочу пачкать этим воздух, которым дышит мой сын, поэтому быстро, как трус, сбегаю в ванну. Металлический шелест защелки жестко пронзает барабанные перепонки. Пытаюсь вытряхнуть из себя эту дрянь, но она все равно быстрее и беспощаднее: точно прокалывает висок, на минуту лишая способности видеть и слышать. Есть только смутные очертания стен и приглушенный звук бегущей воды. Я даже собственные руки не чувствую, смотрю на стекающую по покрасневшим пальцам воду, как на сцену из немого артхаусного кино.
На автомате достаю таблетку, забрасываю ее в рот и запиваю прямо из ладони.
Это пройдет. С каждым разом все тяжелее и дольше, но обязательно пройдет.
Я выхожу из своего убежища, и медсестра вручает мне Доминика. Говорит, что Полину скоро привезут, а пока она принесет смесь, чтобы покормить ребенка. Кажется, еще раньше Тамара Сергеевна сказала, что у Полины какие-то трудности с этим. Мне все равно: я вообще не знал материнской груди, но тупее от этого не стал. Даже вырос здоровым лбом.
Додо смотрит на меня темными мышиными глазами, и меня снова развозит в хлам. Зудит под веками, и хочется прикусить губы, чтобы так предательски не дрожали.
«Ты толкнешь тост на его свадьбе», — произносит фантомный голос Полины, и я мысленно рассказываю ей, как глубоко она заблуждается.
Я не хочу умирать.
Глава пятнадцатая: Полина
— Дедка за репку, бабка за дедку, дедка за репку, внучка…
Я с трудом разлепляю веки, выныривая из глубокого сна. С трудом понимаю, где я, но, когда руки натыкаются на впадину на месте живота, на лицо наползает странная расслабленная улыбка. Не могу ее видеть, но чувствую, потому что странно тянет за ушами.
— … Мышка за кошку, кошка за Жучку…
Я поворачиваю голову, даже не пытаясь встать. Тамара Сергеевна сказала, что у меня пять внутренних швов и два наружных, и ближайший месяц мне нельзя садиться на твердые поверхности, делать зарядку, носить тяжести и вообще лучше просто ходить, а потом сразу падать на кровать. Только сейчас доходит, как мне повезло, что именно она вела меня весь период, а я иногда была настоящей стервой, когда не прислушивалась к элементарным советам.
Еще сказала, что «мужа тоже нужно подержать на расстоянии по крайней мере два месяца». У меня тогда непроизвольно вырвался нервный смешок: даже если предположить, что Адам перестанет мной брезговать, вряд ли я стала лучше в его глазах после увиденного.
Приглаживаю ослабевшей рукой волосы и кое-как приподнимаюсь на локтях, ориентируясь на голос, потому что на улице погожий день, и солнце ярко льется во все восемь окон моей палаты.
Адам стоит у окна в пол-оборота ко мне: Доминик в его руках такой невозможно маленький, что я готова поверить, каким образом сын все это время во мне умещался. Наверное, он бы и в наперсток поместился.
На Додо тот самый желто-белый полосатый комбинезон и шапка-буратинка с кисточкой, которая болтается где-то в районе его пяток. Адам перекладывает сына на сгиб локтя, когда тот начинает возмущенно пищать, наклоняется к нему: темные волосы падают на лоб, кончик носа поглаживает детскую щечку.
Я бы хотела разучиться дышать, чтобы не испортить эту идиллию неосторожным всхлипом, но уже поздно: он поворачивается ко мне и с той самой улыбкой, которая растекается по его лицу от уха до уха, восторженным громким шепотом говорит:
— Ему нравятся мои пальцы. — Вкладывает мизинец в ладошку-звездочку, и Додо тут же обхватывает его, словно маленькая обезьянка.
В меня словно вложили тонну растворимого шипучего аспирина: что-то набухает в груди, разламывает ребра то ли слезами, то ли попытками не разреветься снова.
У моего мужа красивая улыбка — и плевать, что большая.
И голос, в который мне хочется завернуться, словно в теплый плед.
И еще волосы, особенно когда челка вот так падает на лоб и сползает до самого кончика носа. И нос тоже красивый.
Я прикладываю ладонь к шее, к тому месту, где чувствовала его дыхание вместо со словами поддержки, где мы впервые были так интимно близко, что я почти чувствовала вкус его кожи.
Додо еще нет и суток, но я вижу, как сильно он похож на своего отца.
Во мне нет ни капли огорчения, только огромная, как плюшевый воздушный шар, радость: мой ребенок самый красивый на свете.
Адам как-то сам чувствует, что я хочу взять сына на руки. Но сперва укладывает его в кроватку, потом помогает мне сесть, устраивая пирамиду из подушек у меня за спиной. Я часто и резко вздрагиваю, когда он наклоняется слишком близко, когда чувствую его особенный запаха пополам с едва уловимым свежим ароматом лосьона после бритья.
— Он такой теплый, — улыбаюсь я, когда Адам укладывает сына мне на руки, а сам присаживается на край кровати. Нюхаю маленький лоб с островком светлых волос и все-таки снова плачу. Наверное, это тоже гормоны, наверное, я стану совсем безобразной, когда мои глаза окончательно утонут в распухших веках, но сейчас мне нет до этого дела. — Пахнет так, что съесть хочется.
Адам понимающе кивает, а потом как-то резко перестает улыбаться, протягивает руку и подушечкой большого пальца стирает влагу с моих щек. Мне кажется, что он все ждет, когда я отвернусь, спрячу взгляд, сморщу нос, потому что напряженно всматривается в мое лицо. А у меня в горле торчит скользкий, как медуза, ком, и я просто не могу произнести ни звука. Может, оно и к лучшему, потому что я хочу попросить поцелуй еще раз. Не из-за того, что мне одиноко, и не потому, что хочу убежать от противного голоса со вкусом дешевых сигарет и крепкого парфюма. Просто хочу знать, каково это — целовать мужчину, у которого такие губы.
И Адам даже как будто наклоняется вперед, и с очередным глотком воздуха я задерживаю дыхание. Хочется закрыть глаза. Хочется поднять свободную руку и запустить пальцы ему в волосы. Потому что про его волосы можно снимать отдельный вид порно: то, как они иногда торчат в стороны, а иногда идеально уложены даже после пробежки, или, когда он причесывает их пятерней, или взмахом головы убирает с глаз челку.
Я не знаю, откуда во мне все это, ведь я никогда на него не смотрела, не наблюдала, не изучала повадки. Как будто наступил конец света, а у меня в руках оказался собранный когда-то давно чемодан со всем необходимым.
Но Адам, конечно же, меня не целует. Притрагивается губами к макушке Доминика и быстро встает.
И в нашу одну на троих тишину вторгается вибрирующий звонок моего мобильного телефона. Он лежит рядом, на тумбочке, так что мы оба видим имя звонящего: «Сестра».
Мы с Адамом смотрим друг на друга, как будто пытаемся угадать мысли и сказать пусть только одно, но правильное слово. Мне хочется выключить телефон, засунуть его под подушку и сделать вид, что этого звонка не было. Хочется задержать момент, в котором мы с Адамом просто сидим рядом и, наверное, можем просто поговорить: о том, как изменится наша жизнь после появления Додо, о том, как и куда можно его возить, чтобы не нарваться на журналистов, и еще кучу других мелочей, которые должны обсуждать молодые родители.
Но телефон продолжает жужжать, и даже если его выключу, Ира уже все равно между нами.
— Я отвечу.
— Пойду погуляю с Додо.
Вот так: мы просто обменялись парой фраз, короткими безликими словами.