Полина выбирает огромный сквер подальше от дороги, и стоит нам свернуть на аллею, как сразу становится понятно, что его облюбовали семейные парочки. Я качу коляску, Полина идет рядышком и делает вид, что только поводок в ее руке не дает Ватсону устроить забег на скорость. Эта псина официально самое ленивое создание на земле.
А потом Додо устает спать, я беру его на руки — и так наша прогулка превращается в фотосессию. Обычно я всегда закрываю рожу то ладонью, то нарочно опускаю лицо, но Полина каким-то чудом как будто растворяется: она есть, но ее и нет. Только тихие щелчки фотоаппарата выдают ее присутствие. И в принципе мне по фигу, что она в итоге наснимает, потому что мне хорошо.
Когда все заканчивается, Полина останавливается в тени огромного старого клена, забирает за ухо выпавшую прядь и листает фотографии в режиме «просмотра». Мы с Домиником, как два воришки, бочком пристраиваемся рядом, заглядываем через плечо.
— Ты снимала на волшебную пленку? — пытаюсь пошутить я. А когда она непонимающе хлопает газами, расшифровываю: — На некоторых даже…
— Ты красивый, Адам, — резко, как будто я собирался сказать что-то против заповедей божьих, говорит Полина. — У меня руки из задницы растут, я не училась снимать на «зеркалку», но тебе не приходило в голову, что дело не в волшебной пленке, а в том, что я смотрю на тебя вот так?
Она чуть не под нос тычет мне окошко предпросмотра, где в фокусе смеющийся я, потому что Доминик как раз упражнялся в искусстве улыбок, и у него это до сих пор выходит до невозможного забавно.
— Мне не приходило в голову, — мой частный ответ.
Полина не смотрит на меня: только на изображение. И я завидую тому парню из миллиардов пикселей, потому что ее палец гладит его лицо и потирает складку от улыбки.
— Полина? — слышу громкий вопрос за нашими спинами.
Это Поющая голова в компании двух мужиков постарше. И как бы ни странно это звучало, но вопрос принадлежал не Андрееву, а его спутнику: здоровенному мужику лет под сорок с заметным пузом. У него толстая золотая цепь, массивная печатка — готов спорить, там написана пафосная цитата из библии — и костюм на пару размеров меньше. Я допускаю, что у игромана Андреева могут быть общие дела с этим сутенером, но откуда он знает мою жену?
— Эй, в рот воды набрала? — подтягивается он. — Сколько лет прошло, маленькая Полина подросла, похорошела.
В парке много народа, где-то играет музыка и ветер шелестит кронами, но даже так я отчетливо слышу, как у Полины начинают стучать зубы. Она побледнела до цвета яичной скорлупы и с трудом цедит в легкие воздух через судорожно сжатые зубы.
Я никогда не видел ее такой испуганной и потерянной, словно девочка, которая запрыгнула в другой поезда вслед за чужими родителями. С мольбой в глазах тянется, чтобы взять у меня Доминика, но я даже рад, что теперь у меня свободны руки.
— На три шага назад, — говорю спокойно и, надеюсь, внятно, становясь на пути у жирного вездехода. Он морщится, словно ему тут никто не указ, пробует меня обойти, но, к счастью, у меня все равно преимущество в росте. Поэтому достаточно несильного пинка кулаком в плечо, чтобы боров попятился назад, боясь потерять равновесие. И ему это явно не нравится. — Полина, ты его знаешь? — спрашиваю, не поворачивая к ней головы. Слежу за руками жирного и стараюсь не выпускать из виду «сладкую парочку».
Она целую вечность тянет с ответом, а когда нарушает молчание, ее голос похож на вой песчаной бури.
— Это Анатолий Франц, бывший… Иры.
Наверное, я чертовски предвзят, потому что этот боров явно пугает мою жену, но словосочетание «Анатолий Франц» звучит именно, как прозвище сутенера. При том, что в детском доме у меня бы приятель Толик: хороший паренек, совершенно безобидный. Когда его били, я всегда влезал, и получалось так, что мне доставалось за двоих: и за собственные уши, и за слабака Толика.
Но вот этого жирного хочется просто ударить. В большей степени потому, что несмотря на мое недвусмысленное предложение исчезнуть и не портить нам прогулку, он продолжает поглядывать на Полину своими заплывшими жиром свиными глазками. У него явно какое-то нарушение, потому что не такой уж он толстяк, чтобы морда опухла до состояния двух подбородков и бульдожьих щек.
Не знаю, в какой альтернативной вселенной он бывший Ирины, но мне не по себе из-за того, что я стал заменой вот этому.
— Мы просто старые знакомые, Адам Александрович, — кисло улыбается Франц. Намеренно показывает, что узнал меня, но хоть не лезет ручкаться. — Я увидел Полину, хотел поздравить.
Он ищет взглядом моего сына, и Полина за моей спиной вздрагивает: я чувствую это по едва уловимым вибрациям, и в унисон моим догадкам Доминик начинает хныкать. Правду говорят о связи матери и ребенка, которая не прерывается, даже если перерезать пуповину. Сколько раз замечал: стоит Полине заволноваться — и тут же просыпается Доминик. Или просто с пустого места начинает капризничать. А моя жена не из тех женщин, которые стучат зубами от каждого шороха. Кажется, я вообще впервые вижу ее такой испуганной.
— Поздравь лучше Иру — она недавно стала вдовой, теперь наверняка тебя примет, — огрызается Полина.
Я украдкой смотрю на Поющую голову, и даже странно, что он до сих пор не пытается влезть в разговор, и когда замечает, что за ним наблюдают, перестает раздевать Полину глазами. Эта сладка рожа не станет мужской даже если ее «украсить» сломанным в двух местах носом.
— Что происходит? — Голос Полины звучит уже ровнее, но она все равно на взводе. — Почему вы вдвоем?
Андреев пытается вставить пять копеек, но Франц вскидывает руку и тот послушно закрывает пасть. Лично для меня все ясно: один купил другого и теперь дрессирует, как пуделька.
— Я теперь музыкальный продюсер, Полина, — объясняет Франц. — Люблю вкладывать деньги в прибыль.
Она снова вздрагивает.
Все, мне осточертело.
— Мы тут гуляем, если вдруг вы не заметили. — Я нарочно груб до самой крайне степени. Надеюсь, хоть кому-то из них хватит ума услышать в моем голосе прямой посыл валить известным направлением.
Франц на удивление быстро сдается, даже извиняется за беспокойство, но прежде чем уйти еще раз смотрит на Полину. Я бы никогда не стал тем, кем стал, если бы не умел читать по лицам хотя бы на примитивном уровне. И то, что я вижу на лице этого борова, мне совершенно не нравится, потому что это мерзкая грязная похоть. Он даже не трудится скрыть свои мысли, и я жалею только об одном: здесь слишком много лишних глаз, чтобы я мог безнаказанно его кастрировать. Вот это не должно размножаться.
— Полина, — все-таки тявкает пуделек. — Поздравляю.
Только напряженная ситуация удерживает меня от искреннего удивления. Разве они не переписываются? А если переписываются — почему он снова ее поздравляет? Или этот спектакль специально для меня? Вряд ли, ведь Полина знает, что я не буду вмешиваться в ее личную жизнь.
Или буду?
Простой же вопрос, но я сосредоточенно над ним размышляю до тех пор, пока троица не уходит так далеко, что их спины превращаются в черные точки.
— Я хочу домой, — говорит Полина. Не просит — требует.
Соглашаюсь, потому что от хорошего настроения не осталось и следа. Мы еще обязательно вернемся к этому разговору, когда она успокоится и перестанет выглядеть, как соломенная кукла, которую легко сломать даже сквозняком.
По дороге домой пишу своей секретарше задачу с грифом «срочно»: узнать все про Франца, как он связан с певцом Глебом Андреевым, вырыть из его прошлого все, что можно, а за то, что выкопать нельзя, я буду «очень благодарен». Разрешаю использовать все ресурсы.
В ответ она пишет, что все поняла. А еще через минут пятнадцать присылает сообщение, что она все-таки связалась с доктором Берром, но новости неутешительные. Правда, не уточняет какие, но я и так знаю. Я с месяц напрашивался на консультацию с возможностью срочной операции, а в итоге, когда для меня отыскали окно, просто не приехал. И не звонил с оправданиями, потому что мне не о чем сожалеть. Я был именно там, где должен был быть, и ни за что не согласился бы переиграть с новыми правилами. Разве что вообще не садился бы в самолет и был с Полиной с самого начала.
Глава двадцатая: Адам
Когда возвращаемся домой, Полина почти сразу прячется в детской. Именно прячется, потому что без преувеличения бежит по лестнице, прижимая к себе ребенка так крепко, будто Доминику нужно защищать даже от меня, его отца. Меня это злит, но эту злость можно понять и проглотить.
Зато теперь я точно знаю: под непробиваемой скорлупой в Полине прячется совершенно беззащитная ранимая плакса. И это совсем не напускное, это — она настоящая. Напускной она была в тот день, когда мы скрепили сделку безвкусным механическим сексом. И до появления сына такая она меня полностью устраивала. А теперь мне, как любопытному ребенку, хочется разобрать сломанную куклу на кусочки, рассмотреть, как она устроена, и почему вдруг безупречный механизм ее самозащиты дал сбой.
Мы в сущности очень похожи, поэтому я так хорошо ее понимаю — мы используем одинаковые способы защиты от внешнего мира.
Весь вечер по всем новостным каналам рассказывают, что ожидается чуть ли не буря столетия, громко вещают о штормовом предупреждении и рекомендуют не покидать дом без острой необходимости. И около полуночи начинается настоящая вакханалия природы. Молнии как будто все над моим домом, громыхает так, что даже непрошибаемый Ватсон ходит за мной по пятам и припадает на задние лапы, когда тишину разрывает угрожающий треск.
А мой сын спит в кровати, как будто ему и дела нет до всего вокруг, но даже во сне крепко хватает меня за палец, когда вкладываю его в маленькую ладонь. Это что-то вроде моего личного ритуала: мой Додо должен знать, что у него всегда будет поддержка.
Меня тянет улыбаться, когда замечаю несколько кресел-мешков и теплый плед. Полина знает, что я люблю валяться на полу, беспокоится, чтобы моей заднице было комфортно. Мне в принципе по фигу, я с детства привык спать даже на голых досках в доме без отопления, а у Доминика просто райские хоромы — пол с подогревом и мягкое покрытие.