Адам сжат, натянут до отказа, как «Порше», который еще хочет рвануть с места, но уже стоит на приколе. И в воздухе почти отчетливо слышен запах счесанных об асфальт шин. Я просто слизываю напряжение с его стиснутых губ, пока он немного — совсем чуть-чуть — не расслабляется. Дает опрокинуть себя на постель. Голова вминает скомканное одеяло, волосы черной роскошью рассыпаются вокруг, а зрачки устало замирают под веками. И только руки тянутся ко мне, сгребают в охапку в совершенно новом, еще до конца неосознанном ни им, ни мной жесте — жесте мужчины, который присваивает свое. Наконец-то, без всяких послесловий.
Мы просто лежим так, и я каждый раз вздрагиваю от сладких мурашек, когда пальцы Адама как бы невзначай скользят по моей спине продавливают позвонки, вынуждая поддаться к нему, превратить себя в воду, которая идеально заполнит каждый изгиб его тела. А я просто удобно устраиваю ладони у него на груди, наслаждаясь каждым ударом сердца.
Проходит куча времени: где-то на заднем фоне пиликает его телефон, но Адам вообще никак не реагирует. Только морщится пару раз, когда звонки не прекращаются. Три или четыре подряд, кажется, практически без остановок.
— Как все прошло у доктора Берра? — Мне не хочется нарушать момент прекрасного, но я должна знать. Он был в руках опытного специалиста, и этого должно быть достаточно, чтобы изжить тревогу из моей души, но пока сам Адам не скажет, что все хорошо — я так и буду сидеть на пороховой бочке. Потому что он никогда не стал бы мне врать. И не станет, даже если правда размажет меня по стенке.
— Нужно будет делать МРТ по графику, — говорит он, не трудясь открыть глаза.
Перечисляет еще какие-то процедуры, ни на секунду не убирая руку с моей спины. И я нежусь в этой скупой ласке, словно лиса на солнышке.
— Мне понравилось, — слышу внезапную улыбку себе в волосы пополам с такими… особенными нотками, что сразу же понимаю, о чем он. И краска приливает к лицу, заполняет щеки. Дыхание становится таким горячим, что опаляет даже обратным потоком, отбиваясь от груди моего мужа.
— Я просто очень… — Я просто «очень-очень-очень» все! Сошла с ума, потому что получила то, о чем мечтала каждую ночь в пустой кровати.
Адаму приходится постараться, чтобы отодвинуть меня на расстояние, подходящее для наших скрещенных взглядов.
— Если я сказал, что мне понравилось, Пандора, то мне понравилось, и твои покрасневшие щеки, хоть и выглядят очень сексуально, надеюсь, что вижу последний раз. Здесь только ты и я.
— В твоей кровати? — подначиваю я.
— За закрытой дверью, — более широко трактует он.
— Правду говорят, что мужчины любят блудниц, — посмеиваюсь в ответ. Это просто смущение, настолько сильное, что, даже если краснота сойдет, я еще долго буду вспоминать те слова. Вспоминать, но ни капли не жалеть о том, что казала их, поддавшись импульсу.
— Мужчины любят своих женщин, — как всегда переиначивает Адам, чтобы оставить за собой последнее слово. — И абсолютно все, что выходит из их рта. Даже ругательства.
Это звучит приятнее, чем признание в любви, потому что я знаю, чего стоили эти слова моему непробиваемому молчуну.
Глава сорок первая: Адам
— Я правда… не нарочно… Адам Александрович… я просто…
— Как можно не нарочно рассказать о том, что написано в моих медицинских картах, Марина?
Я даже не чувствую злости, я просто стою возле окна и разговариваю с моей помощницей спиной. В кабинете тихо, как в могиле, слышны даже тяжелые шаги эСБэшника за дверью. Я сказал, что девчонка не убежит, но у Михаила свои мысли на этот счет. И он до сих пор не может мне простить, что я не дал слить девчонку в правоохранительные органы за слив информации в пользу конкурентов. Но мне, правда, не нужна никакая справедливость, тем более не испуг на зареванном лице, поэтому и не хочу на нее оглядываться. Ну и еще потому что доверял Марине почти так же сильно, как себе самому.
— Я просто… Ваша жена…
Я вскидываю руку — почти незаметный жест, но Марина же знает мои повадки, умеет видеть то, что может замечать только человек, который провел рядом так много времени, что выучил все повадки. Замолкает, к счастью для нас обоих. Потому что я совершенно не готов вплетать Полину в это дерьмо, которое и сделано то по глупости.
— Предательство, Марина, это всегда осознанное действие одного человека. Полина, насколько мне известно, не приставляла нож к твоему горлу. Ты могла бы все рассказать мне, а не искать желающих заплатить за твое унижение.
Еще когда она пересказала тот их с Полиной разговор, я все никак не мог понять, почему моя умница-помощница, которая прекрасно знает, что о таком нужно рассказывать, как на исповеди, вдруг ничего мне не сказала. А ведь она рассказывала о куда более страшных и неприятных вещах, например, когда нанятые конкурентом отморозки поймали ее и час прессовали в фургоне в какой-то подворотне, пытаясь выудить интересующую их информацию. Я пытался делать вид, что это просто странность, недомолвка, в конце концов просто нежелание встревать в семейные дрязги. Но именно эта «странность» не дала мне окончательно списать Марину со счетов.
Когда я позвонил Михаилу и дал добро на слежку и проверку, уже к вечеру он вывалил мне увесистый список всех ее грешков. Правда, все они начались сразу после угрозы Полины. До этого в прошлом Марины даже мой ушлый безопасник не смог найти ничего крамольного.
— Я всегда была рядом, когда была вам нужна! — слышу истерические нотки в голосе своей, теперь уже бывшей помощницы. — Всегда рядом. Исполняла все, что вы захотите, все капризы!
— Капризы? — Эта откровенная нелепость заставляет меня повернуться к ней лицом.
Марина яростно вцепилась в коробку со своими вещами: оказывается, в моем кабинете их было прилично. У нее заплаканное лицо, и мне почти жаль эту девчонку, потому что ей всего двадцать пять, она чуть младше моей жены и действительно прекрасно выполняла свои обязанности, но после этой выходки она не дождется хороших рекомендаций. Не потому, что я мстительная сволочь — я отпущу Марину с тяжелым сердцем, потому что надеялся видеть ее на этой должности как минимум до наших седин. Просто я дорожу своим именем, и не могу разбрасываться рекомендациями направо и налево. Марине будет трудно найти новую работу на аналогичной должности и таким же окладом. Но она, я уверен, не пропадет.
— Я всегда вам угождала! — продолжает Марина. — Все, чтобы вы были довольны! Я была с вами, когда никто не был! Я же… я же…
Она уже не сдерживается, кричит, как ненормальная, и Михаил врывается в кабинет с шашкой наголо, готовый отстаивать мою жизнь даже ценой своей. Понимаю, что это его работа, но чувствую себя паршиво: уж от женщины меня точно не нужно защищать.
— Все в порядке, — говорю прежде, чем он тяжело опускает ладонь ей на плечо, и Марина немного проседает в коленях. — Мне не нужна помощь. Проведи Марину до выхода и поймай ей такси.
Я знаю, что она хотела сказать, и рад, что моя бывшая помощница не успела закончить.
Михаил возвращается минут через десять, буквально за шиворот тянет мальчишку-курьера с желтым бумажным пакетом в руках.
— Не захотел отдавать, Адам Александрович, личная доставка прямо в руки.
Пацан воровато озирается и протягивает планшет, где я оставляю свою подпись.
Михаил не спрашивает моего разрешения, чтобы вскрыть его. Бросает короткий взгляд, хмурится — и протягивает мне перетянутую двумя красными резинками пачку фотографий.
Среди моих знакомых нет тех, кто срочно женился, и я точно не пропускал никакое важное событие, чтобы на меня вдруг свалились какие-то фотографии. Я и фотографии-то полюбил только после того, как увидел снимки Полины и Гнездо птицы Додо.
На плотных кусочках глянцевого картона какие-то неясные тени. Пытаюсь рассмотреть несколько наугад, но не вижу ничего, что могло бы привлечь мое внимание. Бросаю на Михаила вопросительный взгляд. Он сразу понимает: вертит конверт, смотрит все опознавательные знаки и с минуту вчитывается в бирку, где указан получатель.
— Все правильно, Адам Александрович.
Я мысленно передергиваю плечами, перекладываю фотографии сверху вниз, и когда уже собираюсь от них избавиться, посчитав чей-то дурацкой шуткой, что-то цепляет мой взгляд. Даже не сразу понимаю, что: обычная, такая же, как и предыдущие, размытая фотография, как будто снимали на камеру старенького телефона. Освещение плохое, на заднем фоне тусклый свет за разноцветными, плотно закрытыми занавесками. А всем снимке только одно светлое пятно: что-то белое, скомканное. Интуитивно разворачиваю фото — оказывается, я смотрел на них не с того ракурса.
Она лежит на боку: совершенно голая, с растрепанными волосами и руками, которые связаны запястье к запястью. Толстая веревка тянется выше, крепится в удавке на шее. Тут даже без тонкого знания материала понятно, что любая попытка освободиться будет сдавливать горло. Я понимаю, что привлекло мое внимание: глаза, хоть девушка и не смотрит в камеру, но именно в этом все дело.
Она смотрит в пол, между бровями напряженная складка. Как будто прячется от того, что ей омерзительно. Очень знакомый жест.
Я судорожно листаю фото, ищу доказательства своей ошибки. Это же ошибка, просто галлюцинации? От напряжения слишком сильно сжимаю пальцы на стопке, и когда пытаюсь снять верхнее фото, то просто рву его, потому что бумага не хочет выскальзывать из тисков судорожно сжатых пальцев.
На следующей фотографии уже очень хорошо видно лицо: это Полина, хоть ей здесь совсем мало лет — нет восемнадцати, я бы сказал, а то и шестнадцати. Губы разбиты, глаза красные от слез.
Я недосматриваю до конца. Кладу снимки «лицом» на стол, хватаюсь за столешницу так сильно, что боль простреливает от суставов прямо в запястья. Во рту горько и мерзко, словно съел могильной земли. Пока Михаил молча ждет моих указаний — я его не отпускал — иду к бару, наливаю сразу полстакана сам не знаю чего — схватил бутылку наугад. Выпиваю в три глотка, но алкоголь на вкус как вода.