— Была ли среди них девчонка лет четырнадцати, Машей зовут?
— С поротым задом?
— Она, — мрачно кивнул Матвей.
— Была. Купил ее.
— И где же сейчас твои ясыри?
— Еще вчера с аргишем пешими отправил, — пояснил вогул. — Догоню. У меня быстрые олени.
— Послушай, Пылай, — подступился Калина. — Продай мне эту девчонку. Гляди, что плачу, — Калина выволок из-под рубахи тамгу.
Пылай даже открыл рот, увидев ее.
— Это очень высокая цена, — уважительно сказал он. — Девчонка того не стоит. Кан Асыка даст за тамгу целый гурт — нет, три гурта!
— Забирай тамгу себе, а девчонка — наша.
Матвей уже ликовал. Кондинец задумчиво пососал тростину, выпустил облако дыма.
— Нет, — сказал он. — Меня мой кан за рабами посылал, а не за тамгой. Я рабов и приведу. Кану рабы нужны, а не тамга.
— Так ведь ты на эту тамгу вдвое больше рабов купишь, чем уже есть! — убеждал Калина.
— Я уже купил, сколько нужно, — ответил вогул.
— Ну как ты не понимаешь!.. — Калина начал горячиться. — Тамга ведь дороже! Прибытка больше! Ты не десять, а двадцать рабов купишь!
— Зачем мне дважды делать одну и ту же работу?
Калина растерялся, не зная, чем прошибить этого тугодума.
— Нет, ты меня не понял, Пылай, — начал растолковывать он. — Я отдам тебе тамгу, за которую ты купишь три гурта оленей. А ты за это отдашь мне девчонку…
— Я понял тебя, роччиз. Но зачем мне тамга, даже такая ценная? Меня ведь послали за рабами. Когда я иду рыбачить, мне нужен крючок, а не полоз от нарты. Когда я иду на охоту, мне нужна собака, а не ведро.
— И я понял тебя…— сдался Калина. — Но послушай… Нам очень нужна эта девчонка!
— Она твоя дочь?
— Нет.
— Его невеста? — вогул указал на Матвея.
— Тоже нет.
— Тогда она вам не нужна.
— Не тебе судить! — крикнул Матвей.
— Он, — Калина тоже указал на Матвея, — он обещал ее выкупить. Это его долг.
— Долги надо отдавать, — согласился кондинец. — Но боги судьбы мудрее даже памов, не только нас, простых людей. Иногда они заставляют человека сделать долги, которые он отдает всю жизнь, но так и не может отдать. Эти долги держат человека в жизни, не дают умереть, ведь человек умирает, когда отдает все долги. Пусть мальчик не отдаст своего долга. Ты ведь поймешь меня как мужчина мужчину. Неотданный долг сделает мужчиной и этого мальчика.
— Не учи меня! — злобно закричал Матвей, вскакивая.
— Ты меня обидел во второй раз, — с сожалением сказал вогул. — Я больше не хочу с вами разговаривать.
Пылай поднялся и пошел к оленям. Калина хотел пойти за ним, но работники Пылая заслонили собой хозяина.
Калина и Матвей растерянно смотрели, как уходят олени вогулов.
— Надо нагнать их в лесу и отбить Машку! — сипло сказал Матвей, еле сдерживая жгучие слезы ненависти.
— Не справимся, — тихо ответил Калина и, помолчав, добавил: — Пропала твоя Машка.
Матвей вдруг побежал к реке, сел в лодку и повернулся спиной.
— Поплыли домой! — заорал он так, что и вдалеке люди оглянулись.
Калина подошел к лодке, яростно столкнул ее на глубину и прыгнул на свое место.
— Греби живей!
— Не ори! — заорал и Калина. — Я тебе не возчик, князь ты драный!
Он зачерпнул веслом воды и плеснул в Матвея. Тот сидел согнувшись, спрятав лицо в коленях, — плакал от бессилья.
Глава 29Чердынь — русская застава
Михаил возвращался — и возвращался князем.
Башня сгоревшего острога для жилья не годилась, и Михаил вместе с Аннушкой поселился до следующей весны в монастыре. Настоятель Дионисий сам предложил ему жить у себя, а не христарадничать по домам.
Михаил крепко переменился со времен похода московитов. Он понял, что княжить надо иначе. Но как? Можно было страхом дружины… Да маловата была дружина, и не хотел он стать своему народу Батыем. Можно было сплотить Пермь, найдя ей общего врага. А кого сделать врагом? Москва сильнее. Новгород теперь почти московитский. Татары далеко… Оставался третий путь: новое, последнее крещение, от которого пермяки уже насовсем бы сделались русскими. О крещении надо говорить с попами. Михаил поначалу хотел обсудить свой замысел с Дионисием.
Он долго присматривался к игумену, и старик начал ему нравиться: строгий, твердый, честный. Но как-то раз Михаил увидел, что молодой послушник о чем-то просит Дионисия, а старик, насупив брови, сердито кричит в ответ: «О чем думаешь, греховодник! До конца света семнадцать лет осталось! О спасении думай, вот чего!» И Михаил не стал вызывать Дионисия на разговор, раз старик решил, что мир в преддверии Страшного суда.
Оставался Филофей. Епископ вернулся из Усть-Выма в марте. Он выслушал Михаила, понимающе кивая головой.
— Согласен с тобой, князь, — сказал он. — Да и дело это Богу и Москве угодное. Но скажи, кто тебя надоумил пойти ко мне? Сын?
— При чем здесь Матвей? — удивился Михаил.
Филофей успокоился и рассказал князю все, что он с Матвеем тогда еще удумал.
— Хитер ты, владыка, — удивился Михаил..
— Так ведь Пермь — не первая страна, которую к Христовой церкви приобщают…— скромно сказал епископ, опустив глаза.
— Значит, что ж мне теперь, надо князей на совет созывать?
— Погоди немного. Для начала нужно еще Дионисия уломать, чтобы попов дал.
Через несколько дней инок позвал князя в келью к игумену. Дионисий, завесив глаза бровями, сидел у своего стола, заваленного пергаментами, положив на грамоты руку. Филофей торчал на скамье напротив, поставив меж острых коленей резной Стефанов посох. Рядом с кипой свитков в руках притулился его служка — дьячок Леваш из Усть-Выма. Михаил поклонился и сел на лавку в стороне, как чужой.
— Я, епископ Филофей, божьей милостью и волей митрополита шестой епископ Пермский, созвал вас, набольших людей княжества Пермь Великая, на совет, как нам вместе довершить дело пермских владык — Стефана равноапостольного, Исаакия, Герасима, Питирима и Ионы, — торжественно огласил Филофей. — Изложи, княже.
Михаил, чувствуя себя неловко, коротко пересказал Дионисию то, о чем они с Филофеем давеча говорили.
— Каково же, отец, мнение твое? — спросил Филофей.
Дионисий качнулся, словно пробудился, и зыркнул на епископа блеснувшими под кустами бровей глазами.
— Не дело то, — веско сказал он.
— Как же не дело? — удивился Филофей. — Паствы прибудет, храмов…
— Паствы, храмов, причта — да, а верующих — нет.
— Объяснись, — строго велел Филофей.
Дионисий вдруг возвысил голос так, что свитки посыпались у Леваша из рук.
— Я-то, дурак старый, думал, что после прохвоста Ионы к нам благонравный владыка прибудет! Поверил грамоткам твоим из Ферапонтовой обители! Позор на мои седины! Еще на Руси увидел я, что церковь — невеста Христова — в вавилонскую блудницу превращается! От того окаянства бежал сюда, в глухомань, — а скверна и сюда добралась! Мирские дела непотребные именем церкви вершить — грех! Вслед за Стефаном вашим лжеапостольским и сюда, в чащобы пермские, поп с мошной приполз!
— Ты что ж, подвиг Стефанов отрицаешь?
— Отрицаю! Не верю ему! И право на то имею, потому как никто его еще не канонизировал, слава богу!
— Канонизируют, — будто с угрозой, предупредил Филофей.
— С тобой — да! — разозлился Дионисий. — Все о тебе знаю, владыка! Ты Стефана на хоругвь подымаешь, потому как тебе то выгодно! Ты его в месяцесловы включил, ты по нему греку Пахомию Логофету заказал службу с акафистом и житием! А своей славы у Стефана нет!
— А Епифанов труд? — опешил Филофей.
— Что — Епифаново житие?.. Епифан со Стефаном бок о бок в Ростове, в Григория Богослова обители в Затворе блох кормил!
— Ну, ты, отче, крут…— протянул Филофей, приходя в себя. — Мои труды скромные ты, конечно, отрицать вправе, но как отрицать святость Стефанову, явленную через чудеса?
— Какие чудеса?
— Да многие… По дальности обители твоей и глухомани, ты, небось, и не знал о них, хотя должен был бы знать… Ведь еще Прокопий Устюжский рождение Стефана предсказал. И здесь Стефан премного Богом отмечен был. Когда язычники его убить хотели — ослепли же они от его молитвы! И когда в ладье на Вычегде на него бес в ризах напал, утопить хотел, от молитвы закипела ж вода, и сварился бес! Стефан — чудотворец, в том сомненья нету! Он в Бондюг по Каме на камне приплыл — поди, взгляни, тот камень по сей день на берегу лежит. И с Сергием по дороге в лавру он за девять верст говорил! Икона его письма — образ Николая Чудотворца, что написана им в честь его первого прихода в Усть-Вым в Николин день, — чудотворна! А вспомни образ Святой Троицы с зырянской надписью, что Стефан оставил в храме в Вожме, когда в последний раз в Москву уходил? Трижды новгородцы сей образ крали и к себе увозили, и трижды он обратно сам возвращался!
— Ты меня бесами вареными не убедишь! Шаманы и кудесники тоже чудеса творят! Не верю я в чудотворность сына причетника из Успенской церкви Устюга и зырянской девки Машки! Не верю в чудотворность епископа, что чертову дюжину лет епископствовал! Все чудеса Стефана им самим и его присными придуманы! Кто свидетель? Когда Стефан с памом спорил и предлагал в огонь войти и подо льдом проплыть — почему не вошел и не проплыл? Только словеса плесть хитер был да ловок дурачить! Не святой он!
— Святостью Господь не только за чудеса облекает! Вспомни Александра Невского — тот чудес не творил! По делам чин!
— По каким делам-то? Что от него осталось? Ты мощи его видел?
— Мощи его, в храме Спаса на Бору в Кремле, не вскрывались еще, но вот дела его по сей день землю украшают! Храмы Усть-Вымские — Благовещенский, Никольский, Архангельский! И монастыри его — Троицкий на Печоре, Михаила Архангела в Яренске, Спасский близ Усть-Сысолы — мало?
— Мало! Храмы, монастыри — того для святости мало!
— А грамота зырянская, азбука? Как Кирилл и Мефодий…
— Азбука! — перебил Дионисий. — Переписал двадцать четыре пермских паса на греческий лад, вот тебе и азбука! «А-бур-гаи-дои… пеи-реи-сии-таи…» Кто ее знает-то теперь, эту азбуку? Кто ей пользуется? Разве что ты, когда грамотку подмахиваешь: «Пилопий»! Да и ты ее только год назад вызубрил!