– Радик лежал, лежал. И умер, – вздохнул Маркушин.
Он хотел пальцами коснуться раны, но спохватился и отдернул руку. Как будто голова током билась.
Поворачиваясь к парню спиной, Холмский потрогал видеорегистратор, спрятанный в нагрудном кармане, выглядывал только глазок. Время звонка четко зафиксировано, видеозапись с хронометражом, так что вряд ли Маркушины смогут обвинить скорую в медлительности. Но попытка будет, шестое чувство редко его обманывает.
К дому подъехал полицейский «уазик», а диспетчер передал новый вызов. Подозрение на ангионевротический отек, свободных экипажей поблизости от адреса нет, Холмский уже закончил здесь работать, через десять минут он уже может быть на месте. Если поспешить. С отеком Квинке шутки плохи, поэтому с полицией объясняться он будет потом, каждая минута дорога.
Выходил он через кухню, Маркушина стояла у стола, она торопливо поворачивалась к нему. В кулачке девушка что-то сжимала, Холмский не стал спрашивать, с безучастным видом прошел мимо. Но глаза его жили своей жизнью, он успел заметить, что со стола исчезла губная помада. И сумочка, кажется, уже не висела на спинке стула.
Дверь главного входа оставалась незапертой, Холмский не поленился подняться на крыльцо, открыл дверь и велел старшему наряда не сводить с покойника глаз. Сказал, что все вопросы потом, и уехал.
Ангионевротический отек подтвердился, до удушья дело не дошло. Помощь оказали вовремя, адреналин и преднизолон, капельницу ставить не стали. Выявление аллергена и медикаментозное лечение оставили на совести больного, пусть обращается в поликлинику, там помогут. Если есть желание лечиться.
В девятом часу Холмский сменился, подвез Лию к дому, подмигнул ей на прощание и отправился к себе. В свое тихое болотце, в тоску и одиночество, которое он с легкостью для себя смог перевести в статус комфортного существования.
Два года уже прошло, как с ним нет Риты. Пятьдесят лет, считай, вместе прожили. С первого класса дружили, сразу после школы расписались, в мединституте вместе учились, работали в одной больнице, он доставлял пациентов, Рита их лечила. Она сделала карьеру, он – нет. Жена стала главным врачом, а муж так и работал на скорой, в постоянном контакте с носителями острых инфекций. Рита заразилась коронавирусом и умерла, а он так и продолжал работать. Потому что без работы совсем тоска.
Дети уже выросли. Старший сын дом себе построил, младший живет в родительской квартире, у всех своя жизнь, приезжают иногда, навещают отца. Но сегодня никого не будет, можно с головой погрузиться в работу.
С домом все в порядке, ремонт капитальный сделали, железные трубы заменили на пластиковые, мебель обновили. Рита все собиралась на пенсию, да и Холмский хотел жить, не особо напрягая себя заботами по дому. А какие могут быть заботы с магистральной канализацией и централизованным водоснабжением? Трубы только крепкие поставь, чтобы не протекало. Отопление газовое, котел новый, зимой даже думать ни о чем не надо, да и вода летом греется без сбоев, в любое время дня и ночи душ принять можно. Но Илья Геннадьевич больше уважал баньку, дрова у него березовые, сухие, горят жарко и быстро. Но это все потом. Сначала огород. И на клумбе работа есть, обрезка, подкормка. Рита очень любила свои цветы. Завтра на кладбище надо будет сходить, пионы как раз зацвели, грех букетик на могилку не поставить…
Закончил Холмский в начале седьмого, банька к этому времени подоспела, помылся, убрался, зашел в дом, бросил в кипяток пельмени. Накрыл стол в гостиной перед телевизором, чистый, напаренный. Поставил перед собой графинчик с водочкой, двести граммов, больше ни-ни. Да больше и не захочется, он же не алкоголик какой-то…
Первые пятьдесят граммов приятно согрели кровь, вторые – энергией жизни растеклись по организму, третья стопка окончательно сняла усталость. А после четвертой затрезвонил телефон, звонила следователь Парфентьева. Она вежливо, но сквозь зубы потребовала сегодня же явиться к ней на допрос, даже время назвала – в девятнадцать тридцать. Принудительным приводом не угрожала, поэтому Холмский также вежливо и с открытой душой пообещал явиться завтра утром. Принцип у него, под градусом людям не показываться.
Требовательный тон следователя сдвинул его с точки душевного равновесия, но увеличивать свою норму он не стал. Выпил, посидел немного перед телевизором и отправился спать.
А утром, как и обещал, открывал дверь шестнадцатого кабинета. Гладко выбритый, хорошо одетый, голова легкая, дыхание чистое. А какое может быть похмелье после двух по сто? Если организм крепкий.
За столом, опустив голову над открытой папкой, сидела приятной внешности русоволосая женщина лет тридцати пяти, на плечах золотые погоны, звезды капитанские, но сверкали они как одна генеральская. Застывший взмах руки, в длинных пальцах остро заточенный карандаш, то ли женщина собиралась дирижировать оркестром, то ли разгадывала кроссворд. Но, скорее всего, она просто изучала материалы уголовного дела, папочка перед ней тонкая, видимо, следствие находилось в начале пути. Через горы и завалы других, прошлых и настоящих дел. Только на столе восемь папок, все на одной стороне ровной стопкой. Также папками с текущими делами была занята целая полка канцелярского шкафа. Полкой выше размещались архивные дела, в папках-регистраторах с отметками на широких корешках. На одних таких папках надписи отпечатаны на принтере, на других написаны небрежно от руки. Возможно, такой перепад – признак смены настроения. У школьников, например, это сплошь и рядом. Первое сентября начинается с почерка, близкого к каллиграфическому, потом желание учиться с чистого листа пропадает, и дальше уже как курица лапой…
– Разрешите? – спросил Холмский, закрывая за собой дверь.
Парфентьева слегка повела рукой, нацелив на него карандаш, но взгляд от бумаг не оторвала.
На третьей полке шкафа красовались две почетные грамоты, одна взята в рамку, другая просто приклеена к стенке. Здесь же и фотографии – хозяйка кабинета с каким-то полковником, на второй она уже с генералом, на третьей и четвертой в окружении коллег, майоры, подполковники, ни одного капитана или старшего лейтенанта. Рамочки выстроены строго в ряд.
На столе порядок, отдельные бумаги в двухрядном лотке, карандаши-авторучки в подстаканниках, два телефона один к одному – стационарный и мобильный, в сторонке будильник, дырокол, зеркальце и расческа, под рукой калькулятор, кружка с горячим кофе и трогательной надписью на ней. Большой принтер на низком столике, там же фотография в рамке, не видно, кто на ней изображен. На лотке несколько стикеров с напоминаниями – о делах текущего дня. И еще Холмский обратил внимание на часы, одни висели у двери, другие за спиной хозяйки кабинета – под президентским портретом. На одних часах половина десятого, на других столько же, ни минуты разницы. Можно не сомневаться, что и на будильнике то же самое время.
Парфентьева старалась выглядеть безупречно, китель отглажен, погоны новые, но вторая сверху пуговица разболтанно висела на нитке. То ли нити сами по себе ослабли, то ли кто-то дернул за пуговицу. Да правый рукав отглажен не так хорошо, как левый. И галстук приколот к рубашке как-то уж очень странно. На рубашке маленькое пятнышко, едва заметное для глаза.
Макияж неяркий, ногти нарощенные, но не длинные, каре – волосок к волоску. Обручальное кольцо – на безымянном пальце левой руки. На дворе конец июня, женщина уже успела загореть, а на правом безымянном пальце едва заметная полоска, след от кольца. Коллеги знали, что у Парфентьевой нет мужа, поэтому кольцо у нее сейчас на левой руке, но статус незамужней женщины ее явно тяготил, поэтому, отправляясь домой, она и перекидывала кольцо с пальца на палец. А своему статусу следователя она придавала немалое значение, потому и фотографии высокопоставленных коллег у нее на виду.
– Холмский Илья Геннадьевич!
Женщина воткнула карандаш в подстаканник – острием вверх.
– Капитан юстиции Лидия Максимовна Парфентьева, следователь следственного комитета, – распрямив спину, представилась она.
Голову она держала прямо, смотрела посетителю в переносицу, но хотела видеть его целиком. Хотела, но не очень-то получалось. Зато беспристрастность ей удавалась. Женщина она не совсем молодая, одинокая, мужчина перед ней в годах, но еще не старик, выглядит неплохо, довольно бодрый для своих лет, одет хорошо. Но если Парфентьева по достоинству оценила гостя, то виду не подала, потому как умела скрывать личный интерес под маской профессионала.
– Почему вчера не явились на допрос, гражданин Холмский? – строго спросила Парфентьева, желая с первой же ноты навязать собеседнику позицию оправдывающегося и поставить оппонента в зависимость от себя.
– Меня в чем-то обвиняют?
Холмский выдвинул стул из-за приставного стола. Нет у него чувства вины, его пригласили в этот кабинет, он гость, а значит, имеет право сесть, не спрашивая разрешения. Парфентьева изобразила возмущение, вскинув брови, но возражать не стала.
– Улица Вавилова, дом семьдесят девять, вам это место о чем-нибудь говорит?
– Место преступления. Убит некто Лаверов Родион Александрович. И девушка, имени которой я, к сожалению, не знаю.
– Какая девушка? – заметно растерялась Парфентьева.
Именно этого Холмский и добивался, потому как не хотел быть ведомым.
– Давайте начнем с вашего тона, что я не так сделал в доме семьдесят девять по улице Вавилова?
– Прежде всего вы уехали, не оказав помощь гражданину Маркушину. – Парфентьева говорила одно, а думала о другом.
И это Холмский поставил ее на растяжку, как снег на голову вывалив второй труп, в существовании которого он не был уверен. Шепот шестого чувства не в счет.
– Еще что вам сказал Маркушин? Что скорая помощь приехала поздно?
– И что смерть Лаверова вы установили на глазок, – кивнула Парфентьева.
– На глазок?! Оригинально! – улыбнулся Холмский.