– Руслан…
Уже как зов. Мольба. Привязка.
Вломило так, что мозги отказали. Грудь раскатало. Только тело, как на спецоперации, вперед несло.
«Своя» разомкнула ноги. Впустила.
Влажная. Трусы насквозь. И это уже не молоко. Это та самая готовность. Откровенное желание.
За ребрами, под мясом, так забилось, что напрочь потерял ровную линию дыхания. Нет, это гребаное сердце не билось. Оно вжаривало. Каждый толчок был похож на таран, в ситуации, где ставки идут не на жизнь, а на смерть. Под этим обстрелом руки делали свое дело – скользили, будто знали все точки. И карты не надо.
Тело требовало: бери. Мозг уже не мешал.
«Своя» горела, сжигая меня.
И тут… Ор. Сработала сигнализация.
Да твою ж мать. Сын.
Рефлексы не отпускали, хоть умом уже понимал: сорвалось. Именно поэтому продолжал удерживать жену. Когда она полностью в себя пришла и бросилась наутек, развернул. Взял лоб в лоб, чтобы не смогла спрятать взгляд. Не хотелось отката. Сука, я бы его не пережил. Только когда закрепил прорыв, отпустил.
Слева громыхнуло – Савин бросил трос. За этим звуком прорвались в сознание разговоры, смех и остальной шум.
– Чернов, ты так убиваешься, будто тебя дома только кормят, – отгрузил Долженко.
– Судя по профилю, так и есть, – подкинул в топку Бастрыкин.
– «Зенит» торчит, как на параде, – догасил Володин.
– Есть чему торчать – вот и торчит, – буркнул я, вытирая шею. – Рабочий инструмент. Всегда в боевой.
– Так, а сколько прошло? Еще, наверное, нельзя? – выдвинул Савин.
– Можно, – отрезал я. И ушел на полуправду: – Просто некогда. Мелкий плохо спит. Жена замученная, куда еще секс…
– Помню, помню это чудное время… – протянул Долженко. – Крадешься, как на спецоперации. Не разговариваешь. Все на жестах. Сука, не дышишь вообще. Тишина полная. Только сунул, раскачался слегонца…
– И на тебе – рев в сто децибел, – подхватил Савин.
– Ага, и ты, как был, с торчащим стволом, так и гоняешься. Только в руках не желанное женское тело, а бутылки, обоссанные пеленки, грязные подгузники, – развил тему Бастрыкин.
«Неужели у всех так?» – подумал я.
– Классика, – подтвердил Володин. – Спецназ по родительству – стезя не менее серьезная. Работа в условиях с полной потерей ориентации и вооруженным до зубов врагом.
– Особенно весело, когда этот враг с температурой, – заметил Долженко.
– Или поносом, – добил Савин. – Это тебе не «Зенит» в поле носить. Тут только хуй в руках, а в лицо струя без предупреждения.
Весь зал заржал. Я тоже. Год назад бы еще не понял. А сейчас, когда сам в деле, реально смешно.
– Вот еще… – ввернул Бастрыкин, поскребывая висок. – Имей в виду, что после родов с женой надо прям, как в первый раз. Аккуратно. Без спешки. Там все по-другому становится. Нельзя напролом – можно травмировать.
Тут я не совсем понимал, о чем речь. И остальные молчали. Видно было, что тема для всех деликатная. Больше никто не шутил и не ржал. Как там может быть «по-другому»? По логике, наоборот, должно просторнее стать. Но мать сказала, что все байки. И держала примерно такую же линию, как и Бастрыкин.
Кивнул, выражая какую-никакую благодарность, и встал с лавки.
Снова к груше пошел. Втащил. Еще. И еще. Без остановок. По венам вскоре пополз тот самый огонь – тугой и едкий, как перед выбросом на штурм. Пальцы заныли. Плечи повело. Все тело ушло в подрагивание.
В голове снова врубились личные записи. Вспоминал, как она смотрела сегодня, вчера, месяц, два, год назад, на даче, после дачи и после дня отряда… Вот что реально было по-другому. Взгляды. Она всегда по-разному смотрела. И я, как чертов снайпер, ловил, читал и распознавал. Без слов. Когда «нет», а когда «да». И вот, когда «своя» включала второй вариант, я держаться не мог. Внутри срабатывал инстинкт. Не бойца. Самца. Никакая дисциплина не спасала.
После праздника крышу рвало так, будто танк по ней проехал. И вроде понимал, что нельзя ей до осмотра, а готов был вдавить в матрас. От желания аж трясло.
Вот и свалил.
На даче всю ночь не спал. Крутило жестко. Дал команду «самоходу». Без толку. В яйцах будто целый взвод засел. Куда всех этих «Добрынь»? Когда думал, что дома «своя» в кровати, каждый дергал за спусковой.
Как не сорвался – хер знает.
Верняк, ее реакции на бухого пересилили. Все-таки в такси было что-то между «да» и «нет».
А утром туман. Люда прятала взгляд, а я без него не мог понять, что у нее за настрой. Почему шарахалась снова? Боялась? Стремалась? Или просто стеснялась? Словами не проясняла. И я, увы, в разговорах не мастак.
По новой шаг за шагом пошел, чтобы не наломать. Контроль выше уставного. Только ночью не выдюжил.
Вспомнил, и снова в затылке шарахнуло. В паху свело судорогой, как в тот момент, когда она разомкнула бедра. В животе запекло, будто пороха насыпали и подожгли. Вся кровь туда – одним сносом.
Только перебрался обратно к штанге, затрещала рация.
– Всем бойцам! Сбор у сектора «Альфа»! Готовность первая! Повторяю – первая! Время на построение – пять минут!
Зал будто током дернуло. Вся группа замерла на секунду, а потом, как слаженный механизм, сорвалась. Без паники. Но с пониманием ситуации.
Метнулись в раздевалку. За секунды натянули на себя поддевку, форму, берцы. Сорвали с ящиков броню – кто на себя успел надеть, кто в руках потащил. В соседнем помещении по отработанной схеме похватали турникеты, аптечки, балаклавы и шлемы. Дальше – оружейка: пистолеты в кобуры, автоматы на плечи.
Через пять минут на точке.
По команде Сармата загрузились в «Газель». В дороге, пока мчались по городу, слушали вводную – задачи, ориентиры, алгоритм действий.
Ни одной мысли о доме. Только цели. Только объект.
Но я все равно чувствовал, как в груди горит. Не адреналин. Не тревога. Сердце в режиме «не против».
Глава 30. Про любовь, про тебя…
Я заверила Чернова, что мы с Севой продержимся без подгузников до вечера. И мы держались. Но легко не было. Уже к середине дня я ощутила стыдливое чувство несостоятельности – ведь наши родители как-то справлялись. А у них не то что подгузников, даже автоматических стиралок не было. И тут я, неженка, суток не прошло, уже выбилась из сил.
Хорошо, что мама навезла когда-то клеенок и настояла на том, чтобы я их положила хотя бы под пледы, которые обычно стелила под простыни для тепла и комфорта. Матрасы не пострадали. Но стирки собралась целая гора. Весь день бегала – одно вынимала, другое закладывала.
На Севушке, естественно, моя халатность тоже сказывалась. Без подгузников он не мог толком спать. Бедный малыш – и часа не проходило, как сырость выдергивала его из сна, уюта и покоя. Он морщился, кряхтел и обиженно плакал, не понимая, что за подлянки я ему устраиваю.
– Хороший мой… Мама неспециально… – бормотала я ласково, переодевая сына. – Папа бы тебе лучше объяснил, правда? И рассмешил бы… Как всегда…
Улыбнулась, вспомнив те фирменные выражения, от которых у меня обычно округлялись глаза. Поначалу сомневалась и в уместности этих слов, и в его чувствах к ребенку. Все казалось грубым и даже странным. Но за два месяца наблюдений я изменила свое отношение к шуткам Чернова. Его собственный отец ведь тоже постоянно что-то такое выкатывал, обращаясь к своим сыновьям. Сейчас я не сомневалась, что Руслан любит Севу. Ну вот такая у Черновых форма нежности. Мужская, что ли. Без сюсюканья, но с искренней заботой. Для меня дико, потому что пока я росла, в нашем с мамой окружении настоящих мужчин не было. Только особи мужского пола, которые путали уверенность с хамством, а ответственность – с подачками после пьянки. Никто из них и дня бы с младенцем на руках не провел. А уж говорить с ним, успокаивать, находить подход, как это делал Руслан, которому отцовство буквально на голову свалилось – и подавно. Но страшнее всего было то, что эти «мужчины» пользовались своей силой, чтобы получить желаемое от тех, кто по природе слабее. Мама это называла «животной натурой» и говорила, что они все примерно одинаковые. Вот я для себя и решила, что жить с таким никогда не буду. А раз других нет, то лучше одной. И в МВД пошла не только, чтобы уметь постоять за себя, но и защищать других.
Так что никаких симпатий, никаких желаний, никаких бабочек в животе… Пока в зону моего личного пространства не вошел Руслан Чернов. Именно вошел. Не ворвался. Характерно, как входит истребитель – целенаправленно, точно по координатам, с тем самым стальным самообладанием, за которым скрывается ударная мощь.
Но угрозы от него я не чувствовала.
Долго прятала от себя, но помнила до мельчайших деталей, как резво застучало сердце, стоило ему оказаться рядом. Не от страха. От растерянности и… незнакомых желаний.
Руслан был сильным, горячим, сосредоточенным и настойчивым. Целовал с напором, но этим напором не ломал, а будто разгонял мою нерешительность. Вел в нужном направлении и брал ответственность на себя. Всеми действиями он словно бы говорил мне: «Смотри, мне можно доверять. Я сильный, главный, но тебя не обижу». А в прикосновениях читался самый важный вопрос: «Можно?». Он будто даже не верил, что я позволяю. Перепроверял. Читал не только по отклику, но и по глазам. Я точно знала: если оттолкну, он отступит. Но я не отталкивала. Не хотела. Пусть и дрожала, словно от холода, внутри было тепло.
Новое, удивительное и очень приятное тепло.
Да, я молчала. Но не потому что терпела. А потому что захлебывалась эмоциями и ощущениями, в которые ранее не доводилось падать.
И когда все случилось… мне не было больно, как отовсюду пугали.
Близость с Русланом Черновым была чрезвычайно чувственной, до невозможного телесной и попросту оглушительной.
Так что после я не могла ни смотреть ему в глаза, ни находиться в его энергетическом поле, ни даже просто рядом дышать. Казалось, что тело стало прозрачным, нервная система – обнаженной, а сердце – чересчур большим, чтобы умещаться в грудной клетке.