Но я не плакала.
Слишком больно было.
Да, как оказалось, есть такой диапазон боли, при которой обычные человеческие механизмы клинит.
Дрожала, аж гудела. И на том все.
Шла вдоль трассы в темноте. Ни фонарей, ни ориентиров, ни даже проезжающих мимо машин – ничего не было. Но я знала, что доберусь до сына, какие бы дороги мне ни довелось преодолеть.
Даже если понадобится идти всю ночь. Даже если придется стереть ноги в кровь. Даже если каждое движение станет пыткой.
Глава 63. Ту самую, одну на свете
Первое. Она устроила разгон.
Второе. Она ударила.
Третье. Она ушла.
Разнесла по всем фронтам. И перед кем? Не бабки под подъездом свидетелями стали. Свои. Весь состав.
Это, блядь, лютый пиздец.
И дело не в гордости. Не в понтах. Не в самолюбии.
Это, мать вашу, поражение в основание. В гребаную суть меня.
Милка не просто авторитет мой шатнула. Она ослабила всю конструкцию.
Когда только выбила стакан и подняла крик, я, ясен пень, вместе со всеми охренел. Но на инстинкте оперативно сориентировался. Без промедлений по заученному протоколу пошел, когда давить бунт полагалось силой.
Меня же по жизни хер подкосишь. Что бы ни происходило, с холодной башкой не сходил с заданной траектории. И минимально не выбивался. За ребрами будто дополнительная подложка имелась – вмонтированный бронежилет. От себя же. Личный щит. Даже в самых жестких операциях – сука, с врагом впритык – не вылетал.
Но тут, блядь… Если начистоту, хуярило эмоциями с первых секунд.
На столкновении с непрописанным сценарием систему нещадно засбоило. Оно и неудивительно. Я, мать вашу, почувствовал себя зеленым-зеленым. Салагой, который не то что с врагом, даже с собственной женой справиться неспособен. Все посыпалось. Пошла по пизде не только внешняя, но и внутренняя вертикаль.
Умом догонял, что передо мной не какая-то там истеричка. Что на все есть причины. Что рвет Милку, потому что довели до предела.
Но по уставу и неписанному кодексу чести должен был сохранить высоту. Сохранять, пока не разбросало по периметру мозги. Это, блядь, вшито на подкорке. Вот и наехал на СВОЮ – сквозь собственные ярость, стыд и страх – как чертов танк.
Только бы остановить. Только бы удержать контроль.
Но Милка не подчинялась. Сука. Ни в какую.
А когда я повысил градус, влупила мне по лицу.
С таким я, мать вашу, не то что не сталкивался… Ебаный, на хуй… У меня даже в оперативной матрице похожих пунктов не содержалось. Ни в бою, ни при штурме, ни уж тем более на гражданке по роже меня не били. А тут – баба. Пусть и СВОЯ. При всех.
Она не ударила. Она меня выключила.
В ушах встал гул, как от взрыва. Мир дернулся и завис. Все рефлексы насмерть коротнуло.
Я, без преувеличений, озверел от этой подачи.
От того, что она себе позволила. От того, что все это со мной.
Со мной, блядь.
С внутренним подрывом вальнули вышибающие ту самую основу эмоции. И сходу по всему организму врубило сирену боевой тревоги.
В моменте угрозой стал. Себе. И другим.
Но прямо по курсу не террорист. Не обколотый отморозок. Не горелый псих.
Жена.
Что с ней делать? Как все это вытащить, не потеряв головы?
Включил все механизмы сдерживания. Перекрыл подачу кислорода. Заблокировал импульсы. Дал на зверя наркоз. Максимум. До клинической.
– Не смей так со мной разговаривать, – вытянула та, что сама не просто в позу встала, а в лобовую пошла.
Я не отреагировал.
Все вокруг не просто застыло. Все, на хрен, умерло. Муха не летела. И я стоял с тем лицом, с каким стоят на похоронах. В прощальном строю. Ни одним мускулом из регламента не выбился. Хоть глаза и горели. Как никогда прежде горели.
За грудиной твердь. Но эту твердь трясло.
Особенно, когда СВОЯ уходила.
Пошли расколы. По всем направлениям.
А я стоял и смотрел ей в затылок. Не бросаясь в атаку, держал точку. По связи, которая у нас хоть и рваная, один хер, не потерянная, приказывал ей, блядь, вернуться.
Назад! Я не кинусь. Не после того, как ты меня при всех обнулила. Сосать. На хуй. Не пес.
Что бы там внутри ни выло, гордость стояла стеной.
Выше ее «люблю». Выше моего «до гари». Выше всех «мы».
Ебать, блядь… Ты не слышала, что ли?! Я сказал, назад!!! В дом, сука!!!
Злость залила всю проводку.
Или я ее теряю. Или себя.
На этих агрессивных мыслях нутро закрутило в мясорубку.
Но я стоял. Потому что не из тех, кто ползает. Лицо, грудь, спина, кулаки – в цемент. А под ним – адское пламя. Все тело в тонусе. Пульс на грани. Между лопаток ледяной пот.
Объект покинул зону покрытия. Система слежения потухла. Только один радар орал, уверяя, что конкретно на той, которая наперекор идет, мир, сука, клином сошелся.
На хуй.
Сгорю здесь. На месте. На своей позиции. В агонии, но не на коленях. Не сдам себя. Даже ей. Даже если на кону выживание. Не просяду.
Повел взглядом по зашевелившейся толпе. Десятки свидетелей падения моего режима раскидали свои глаза кто куда. Только не на меня. Делали вид, что ничего не было, чтобы не добивать. Мне их поблажки не уперлись. Знал, что сам себя добью.
Веселье кончилось.
– Давай пойду за ней, – вызвался Косыгин.
Никак не успокаивался. Рыцарь, блядь, на побегушках.
– Не суйся, – отрубил, закачивая в легкие кислород.
Все в курсе: тренированный боец без воздуха протягивает от двух до пяти минут. После – необратимые последствия. Я держал три. Мой личный максимум. Что странно сейчас – с первым вдохом не оценил, как обычно, привилегию жить.
Не насытило.
Будто не тем воздухом дышал. Или не тем человеком стал.
Снова по потерянным лицам товарищей. Долженко, сцепив руки, в полном загрузе смотрел в полотно стола. Переверзева, открыв было варежку, намеревалась что-то вальнуть, но поймав мой взгляд, стушевалась, к херам.
– Я пойду, – дернулась Маринина, демонстрируя недовольство, которое, кроме нее, очевидно, никто больше выразить не посмел бы.
Я зажал пасть, чтобы не сорваться. Двинул челюстями до щелчка.
– Всем, сука, оставаться на местах, – зарядил, как бывало на штурме. И без какого-либо просчета кинул себя в наступление: – Моя жена – моя зона ответственности. Сам решу.
Переобулся в полете.
Но все это не про сопли. Не про бег за бабой. Это восстановление режима безопасности. По тому же треклятому кодексу чести я ни оставить жену в беде, ни кому бы то ни было делегировать не мог.
Не мог, блядь.
В дорогу рванул не сразу. Хер знает, что пытался по мозгам разнести, но, махнув в запале к тачке, выждал. Пока курил, сердце долбило в бешеном темпе. Из-за этого грудь взлетала, как при гребаном выбросе – аж ребра бренчали.
Привык рассчитывать на свои силы. Я же, сука, в огне не горю, под давлением не ломаюсь. Что бы не прилетело, в любом замесе вытягиваю. Создан под крайняк: чем жарче ад, тем злее собираюсь.
Но, тут, блядь… Сомневался.
Впервые в жизни в себе так жестко сомневался.
Выстою?
Какая там стойкость… Ебаный… Крутило всего, аж суставы выворачивало.
Прыгнул в тачку. Вырулил на трассу. Врубил дальний.
Метров через триста увидел СВОЮ.
Сердце в ту же секунду трансформировалось в бронебойный таран. Хуярило так, что грудную клетку вело. Пулеметная очередь в упор не дала бы такого эффекта. Сука, я весь вспотел от этого накала.
Она держалась у обочины. Шагала, не оглядываясь. Как на марш-броске, хоть и одета была в это гребаное платье.
Ярость херачила изнутри током.
За то, что СВОЯ не смогла прогнуться. За то, что пошла войной. За то, что снялась с позиции и в ноль сделала этот брак.
И вместе с тем… Хрен пойми, что за дичь, но между языками пламени билось уважение.
За то, что Милка стояла, как вкопанная. За то, что, сука, была верной своим принципам. За то, что даже передо мной не струсила.
Пусть и прошлась по моим же костям.
Один хуй, мне такая не нужна. После конченого замеса ни о каком примирении речи быть не могло.
Я не тот, кого можно рвануть и склеить. Я тот, кого в морге собирают по кускам.
Даванул на рефлексе газ в пол. А как только пролетел Милку, выжал тормоз. Машину занесло поперек трассы, отрезав ей путь.
Я выскочил. Хлопнул дверью. Обогнул по бамперу, чтобы встать перед женой.
Вытянулись друг перед другом. Только что честь не отдали.
В прямых позах, в выдержанных лицах, в мечущих осколки глазах – возобновилось противостояние. Характеры плюс школа жизни давили, не позволяя терять территорию.
Меня, ясен черт, дальше ебенило злобой. Выгребало из нутра тотально. По сердцу уже непонятно было – оно ушло под завалы. А вот в висках трещало по минимуму двумя сотнями выстрелов в минуту. Все, в общем, накрывало болью. Но я игнорировал.
Хотел бы вздернуть СВОЮ так, чтобы на всю жизнь запомнила. Но умом же понимал, что это ни хрена не решит.
Мы потому и молчали, что все. Пробег не скосить. Что намотано – не отмотать.
Открыв перед ней пассажирскую дверь, обугленным голосом велел:
– В машину.
Милка не двигалась. Еще какое-то время сражались взглядами. Но тут я на всем кипевшем, определенно, внушительнее был.
Продавил. Села.
До дома моих родителей не проронили ни слова. Ехали в тишине. И тишина эта ощущалась высшей формой конфликта.
Стоило предупредить всех, что не получилось у нас, чтобы за полгода свыклись. Но мы какого-то черта смолчали.
В момент, когда теща, уловив напряжение, начала задавать Милке вопросы, я сам зачем-то впрягся, чтобы сухо вставить:
– Поезд завтра.
Мои знали. Сразу поняли, о чем толкую. Поменялись в лицах. Потянулись обниматься. Ларису Аркадьевну вводили в обстоятельства по ходу. Она, конечно же, включила никому не нужное квохтанье. Сдержанно принимал. Куда деваться? Милка же продолжала молчать, еще и взгляд опустила. Все и поспешили с выводами, что тучи над нами из-за отъезда.