– Мы тебя одну не оставим, – заверила моя мать, когда жена уже забирала у нее сына. – Провожай Русика. И сразу собирай себе и Севе вещи, – расписала план, который мы обговаривали ранее. – Что сидеть в городе? Мы с папой заберем вас к себе.
Я напрягся в ожидании реакции, словно это на что-то влияло.
– Спасибо, мама… Я подумаю, как будет лучше… – выдала СВОЯ.
А я сглотнул. Сглотнул так, что в ушах заложило.
– Что тут думать? – зарядила теща. – Одной с ребенком тяжело. Немного у сватов, немного у меня – все вместе справимся!
– Сказала же, подумаю сама. Не торопи, – отрезала Милка. – Доброй ночи, – распрощалась, не особо смягчая тон.
И двинула с Севой к выходу.
Я пожал отцу руку, взял сумки и пошел за ними, чтобы успеть открыть дверь. Тупая привычка. Аукнется, когда сам буду.
Дорога до квартиры, которую мы начали было считать своим домом, тянулась в той же атмосфере гробовой тишины. Только сын разбавлял. Поднял кипиш, едва тронулись. Требовал сиську. СВОЯ, хоть и знала от матери, что он полчаса назад ел разогретое, продукцию не зажимала. Кормила прям в пути, прикрываясь пеленкой. От кого пряталась, гадать не приходилось. Все было понятнее, чем когда-либо. Сидела рядом, а ощущалось, будто через ров с закладками.
Бес во мне кипел на полной тяге. Хрен знает, как не сорвало.
От души налупившись, «Добрыня» забылся крепчайшим сном. Не шелохнулся ни в момент заглушки мотора, ни на подъеме в квартиру, ни даже когда Милка опустила в кроватку.
Учитывая, что теперь единственная точка пересечения – сын, на время его сна разошлись по углам.
Было тихо. Однако не как в доме. А как на складе с боеприпасами: вроде все целое, однако риск детонации присутствует, сука, по факту.
Расположившись на кухне, налил себе стопку. Выпил. За грудиной зажгло так, что слизь поперла. Но я, блядь, скривил губы и сразу же повторил.
Что только не вывез, психику особо не плющило. Но конкретно сегодня впервые нуждался не просто в снотворном. В гребаной анестезии.
Чтобы не помнить, кто я.
Чтобы не чувствовать, что потерял.
Чтобы не выть от боли.
Чтобы пережить эту проклятую ночь.
Глава 64. Я себя буквально убиваю
«Ночь отгремит, утром попустит», – давил себе на мозги, закидывая третью стопку.
Как мог, блядь, себя обтесывал. До мяса, сука, обдирал. Только бы вырвать все, что мешало существовать без перегрева. А при учете, что горела каждая, на хрен, клетка, маячила догадка: чтобы не болело, придется выпалить все живое. Под корень.
Четвертую махом взял.
Двигался, мать вашу, по плану. Результат? Болт. И никакого намека на успех. Залил черепушку до нужной крепости, и хуяк, ку-ку: взорвало архив. Выбросило, блядь, все подчистую. Я бы вывез, если бы адский калейдоскоп по итогу выжгло. Но все эти кадры, как бы ярко они ни полыхали, в пепел не распадались.
От первого до пятого курса, углубляясь с особым усердием в последний год, вскрывал завальцованные эндорфинами пазухи. Пропитанные гарью моменты счастья. Не убивались, падла, ни волей, ни градусом, ни злостью.
Свесил голову. Обхватывая руками, едва ли не до треска стиснул.
Шагов не слышал. Нутром присутствие СВОЕЙ поймал.
Вскидываясь, все защитные шипы выпустил. Один хер, при виде нее дернуло, сука, каждый нерв. А через миг, после принятия на все точки восприятия, и дыхалку зажало.
Думал, она спит давно. А она – все в том же платье. В том самом купальнике под ним. Визуальное напоминание о первом заходе – удар по печени. Без каких-либо предпосылок. Без шансов на повтор. Я же, блядь, под анестезией. Почему, сука, продолжал все чувствовать? Было стойкое ощущение, будто очнулся последи гребаного распила.
Основным инструментом расправы, вестимо, являлись глаза Милки. Мать вашу, вдруг это навсегда? Если она и через полгода вскрывать будет, я застрелюсь.
Но сейчас не двигался. И взгляд, ясное дело, не отводил. Держался в пассивно-агрессивной обороне, словно она меня не только под пытки, но и под допрос собиралась катать. Я в этой каше уже обварен. Язык себе, к хуям, отъебашу, но лишнего слова не выдам.
Милка подошла. Потянулась к бутылке. Я сразу не вкурил. Думал, порядки свои, как обычно, наводит. В последний момент засек, что ее пальцы смыкаются на горлышке, чтобы забрать бухло. Среагировал на перехват – обхватил снизу, грубо дернул. Она, естественно, тотчас потеряла контакт.
– Хватит... Тебе вставать рано… – понеслось учащенное.
Четыре слова. Каждое никак не в тему. Неоправданные паузы. Громкое и перебитое придыхание.
Но, блядь… Она говорила. Со мной говорила.
А у меня хуй стоял.
«Секс. С ней.», – эта резкая, хищная, пошлая мысль въебала точно в центр моего обезвоженного мозга и, как разрывная пуля, разлетелась микрозарядами на стороны.
Воспоминания. Фантазии. Глюки. Искажения.
Все процессы на раз включились.
В цвете. С деталями. В сверхзвуковом режиме.
Башка за две секунды вспухла. Натягивал на все это дерьмо разум, как сову на глобус. Перекрыл. Но, прежде чем управился, пульс до шизанутых пределов дошел.
– Ложись спать, Руслан.
Гасился от гнева, но волну ее ловил.
– Руслан…
Блядь, я в кизяк, а она по имени фигачит.
– Тебе рано вставать, Руслан.
Сука, заело, что ли?!
Угандошил ладонью по столу так, что стопка подскочила и откинулась на бок.
– Вышла отсюда, – рванул жестким хрипом, указывая СВОЕЙ на дверь.
Она даже не дернулась. Глазом не моргнула.
А я рассчитывал напугать.
Как еще с ней… расстаться?.. Как ее, блядь, вытравить?!
Я, на хуй, задыхался от боли.
– Не выйду, Руслан. Пока ты сам спать не пойдешь.
Не первый раз она не подчинилась. Не первый раз копнула до живого. Не первый раз пробила по основанию.
Но конкретно сейчас все это лихо истощало мою гребаную выносливость. В ноль, мать вашу.
Поправил стопку. Налил пятую. Вкатил. Чувствуя, что уже не развозит, без всяких фильтров предъявил Милке взглядом пиздец какое обвинение. Размером с те, блядь, вершины, что гордо торчали на этикетке бутылки.
Все верно. То, что делало меня мужиком – не одна высота. Целая цепь неприступных зубчатых скал.
Выстою. Без вариантов.
Продолжая продавливать Милку, сердито бахнул донышком стопки о стол. Этот стук прозвучал словно контрольный. Саданул по нервам обоим. Только она поморщилась, а я – нет. Потому что, сука, экономил ресурс. Все примитивные реакции отстегнул. То, что серьезно бурлило, срезая силы, не поднимал на поверхность. Беспощадно рушил глубинные пласты. До заводских настроек меня уже, один хер, не откатить.
Встал. Без рывков, разумеется. Но воздух качнуло.
Выполнив один слаженный маневр, чисто тактически заставил Милку развернуться к столу спиной. Все до банального просто: я с определенным расчетом перемещался, а она, в попытках держаться ко мне лицом, отражала.
– Уходи. Последний, блядь, раз говорю, – отгрузил, вбиваясь взглядом все глубже.
Пока Милка анализировала, медленно, но без остановок наступал. И чем ближе я, мать вашу, подходил, тем ниже сдвигалось мое сердце.
Диафрагма. Живот. Пах.
Все в порядке с анатомией. Но если это не сердце, я, сука, не в курсе, что за аномалия там включила жизнь.
Когда уже был уверен, что Милка не уйдет, подпер ее, вынуждая прижаться задницей к столу. Чисто на автомате еще и руками оградил, хоть и видел, что она не собирается метаться. Грудью и бедрами с ней не соприкасались лишь потому, что я в наклоне был, чтобы держать на прицеле через зрительный контакт ее, мать вашу, душу.
– Ты ведешь себя как зверь, – выдала все еще жена тем самым «библиотечным» тоном.
Спокойно и строго, но без осуждения. С тем внутренним, будто церковным, звоном, от которого по моему хребту шел резонанс.
Вливающе, блядь.
Ясен хер, лезла со своим внушением. Этим часть ее заботы выражалась. Я признавать не хотел, однако так получалось, что воздействовала не просто на сраную голову. Внедрялась, зазноба, в код сборки – в чертову цепь ДНК.
– Исключительно? – рубанул с наездом.
Но СВОЯ не дрогнула.
– Исключительно!
Пизда рулю.
А где остальное? Выпилила? На свое усмотрение?
– Хуй там, Милка, – закинул с тем тяжелым убеждением, которое самого тащило на дно. И, обнажая нутро, грубо раскидал: – Зверь не голодает из гордости. Не дохнет за веру. Не душит инстинкты. Не скидывает клыки – даже дома. И уж точно, блядь, не гасит свою хищную суть, когда его ломают. Зверь бы тебе себя пиздить не дал – в ответку кровь пустил бы, и не ебет. Так что, ХУЙ ТАМ, – добил повтором на набравшем мощности выдохе.
Она упорно держала стойкость. Но глаза… Нет, не вина из них полезла. Скорее, ответственность. Она готова была к справедливой расплате. Все прочие чувства, а привалило там предостаточно, также молча давила.
Мать вашу…
Что за баба?..
– Ну, говори, – подбил на широкую душу. С запасом чертовой боли. – Дальше, блядь, давай.
– Что говорить?
– Что испортил тебе жизнь, – озвучивая неудобную правду, мотнул головой. Самого от себя воротило. – Уже можно не скрывать. Расставим все точки. Один хуй, назад пути нет. Разойдемся с чистой совестью.
После этих слов сердце, вернувшись в сектор постоянной дислокации, с такой дури вальнуло в ребра, что я аж язык прикусил. И все равно… Ударило болью, как радиоактивными лучами. Ушло с прострелами в глотку, в спину, в низ живота. Казалось, даже руки без реакции не остались. Я чувствовал, как трескаюсь. Был бы из гранита, рассыпался бы. А так – только коррозией покрылся.
Сука…
Держался на каркасе.
– Зачем ты так? – вытянула Милка приглушенно, с дефицитом кислорода.
– По факту, – отрезал сухо. – Если бы я тогда не полез, не было бы Севы и декрета. В понедельник бы уже шароебилась в какой-то ментуре. Мечту воплощала бы.
– Я не жалею. Подожду. Сева – самое дорогое теперь, – прошептала, пуская эмоции расчетливой очередью.