С какой целью Милка так делала?
В новом письме рассказывала, что Сева делает первые шаги. Что любит стучать ложками по всем поверхностям. Что начал говорить: мама, папа, баба, дай, на…
Как это? Не мог представить. Услышать бы.
О себе – как обычно, молчок.
В декабре написала мать. Увидел ее имя на конверте – внутри оборвалось. Думал, беда. Иначе на хуя? Звонил же. Периодами. Что размазывать по листкам? Не в ее духе.
Всю ночь и первую половину дня чистили. Только отмылся и догреб до столовки. Не было сил шухериться. Вскрыл прям за столом, когда другие уже вминали обед.
Текста, хвала Богу, не было. Только записка в одну строку: «Любим. Ждем.».
И фотки.
Настроился увидеть сына и вытряхнул.
А там… Не только «Добрыня».
СВОЯ.
Мурашками захуярило разительнее, чем осколками от фугаса. Едва, сука, по периметру не раскидало.
Смял фотографию в кулак. С грохотом подорвался. Не размениваясь на взгляды по сторонам, двинул на воздух. Пиздовал, как бронебойный, пока до речки не добрел. В голове в тот миг такое гремело, что даже если бы вылезли «заряженные», не услышал бы. Сердце и подавно в измену ушло. Не билось. Вертело, как бур, воронку. Вширь, вглубь – меня разрывало.
Дойдя до точки, припал задницей к земле, не обращая внимания на снег. Прибился к стволу дерева спиной. Башкой втрамбовался.
Вдохнул. Выдохнул. Вдохнул. Воздух шел по нутру, как ртуть.
Ебаный ад.
Медленно разжал кулак. Все, сука, скомкано. На колене разглаживал.
Грудь покидали какие-то хрипы. Не стоны, блядь. Отзвуки застрявшей где-то под броней боли.
С тополя что-то хлестало. Каплями. Не с меня же. Я не мог.
Огрубевшими, подранными и вечно грязными пальцами бережно смахивал, чтобы не промок ни один, мать вашу, миллиметр. Когда изображение более-менее ровным стало, время застыло.
Не было ни ветра. Ни капель. Ни холода. Ни выстрелов. Ни бродячей собаки смерти. Ни хуя.
Только они. СВОЯ и «Добрыня». Дом, который я проебал.
Милка, блядь. Моя Милка. Румяная. Улыбающаяся. Цветущая.
Красивая – пиздец просто. Я, сраный вояка, из-за нее дышать не мог.
Чужая.
И один хер – моя. Частично всегда будет. Через сына.
На снимке она сидела на том самом деревянном ограждении, у которого я ее первый раз приговорил, и держала на руках результат этого приговора. Сева, взмахнув кулаками, смотрел точно в кадр. А Милка с недоступной мне одному любовью – на него.
Не знаю, сколько сидел, наматывая ебучие сопли. Забив на пустой желудок, дождался фазы, после которой из-под щита выдрало все гнойники.
Когда возвращался, темнеть стало.
Бастрыкин у входа в казарму перехватил. Сунув мне в руку оставленный в харчблоке конверт, зарядил с очередной промывкой:
– Ты куда гонял?
– Неважно.
– Все тоскуют по дому, молодой. Че ты, как железный, заржаветь боишься. В тяге нет ничего постыдного.
– Я не тоскую. Мне нормально, – отрезал я грубо.
А сам, блядь…
После всех режимных хороводов не мог уснуть. Пока не нащупал под флиской кольцо. Вцепился, сука, шершавыми пальцами. Зажал, как гребаную чеку. И, мать вашу, молился на эту хватку, словно если отпущу, разнесет к хуям.
Утром, чуть свет-заря, не успели прокоптиться табачной отравой, рванули по отмашке к телефонам.
Я к своему зачем-то тоже полез. Не сразу. Проторговавшись с гордостью.
Седьмой час, блядь.
Пока слушал гудки, за грудиной будто с ручника какую-то махину запустило.
Не сердце же. Нет.
Хер знает что. Я за содержимое этого проклятого бака давно не нес ответственности.
– Руслан?!..
Мурашки. Твари. Такие мелкие. Тупо крошка. Я с такими не был знаком. Пробились по всему телу. Изменили структуру кожи. Застолбили позиции и пошли в раж.
Ну, короче, мне перекрыло все пути: и голосовые, и дыхательные.
– Привет, – все, что смог выжать.
И смолкли оба.
Не знаю, с каким настроем заглохла Милка. А я сглотнул шрапнель. Слова не лезли. В глотке и дальше все слиплось, будто кровяхой залило.
Хотел ее слушать.
Из родимого нутра – что угодно. Хоть заметку из энциклопедии натуралиста. Хоть статью из газеты. Хоть сводку о подкожных клещах.
Последние, к слову, у меня как раз завелись.
Сука…
Что-нибудь.
Собрал тягу, отчаяние и куски мяса. Из всего этого, как из говна и палок, мост сейсмического безразличия слепил.
– Че молчишь? Совсем сказать нечего? – запрягал таким похуистическим, что охуел бы сам Заратустра.
Отец высоких материй, лядь.
Ну а я подзалупник. Затвердевший, как потрескавшийся натоптыш на пятке. Шлифануть бы и стереть, на хрен.
Мать вашу, внутри так жгло, что я еле-еле перед самим собой держал лицо.
– Я писала недавно. Все рассказала. Ты должен был получить, – оттарабанила отличница.
– Не получил. Еще, – припиздел в полном, сука, отрыве от происходящего.
Голос свой глухой, как после контузии, посекундно раскидал. И, один черт, жестко прозвучал.
– Сева… – дала Милка огня и снова замолчала.
Я ухватился.
Потянул:
– Что Сева?
– Рвется бежать, а равновесие еще плохо держит. Упал. Впечатался в порог. Подбородок расшиб. Пять швов наложили, – докладывала то, что я читал в том самом письме, которое еще не получил. – Переживаю, что останется шрам.
Я не знал, что сказать. Не знал, чем дышать.
– Шрамы украшают.
– Кхм-кхм… Сева так плакал… У меня чуть сердце не разорвалось!
А у меня, по ее мнению, ни хера не разрывалось?!
Лучше бы что-то хорошее сказала.
– Ты же там… ни с кем?.. – налетел без прикрытия.
Сам не понял, как прорвало.
И главное… Зачем?!
В ту же секунду захотелось себя уебать. Так уебать, чтобы после без трехчасовой работы хирурга встать не смог.
– Ну ты что?.. – дохнула Милка тихо.
А у меня грудная клетка, как та самая пасть, схлопнулась и заклинила.
– Все, давай. Пора. Не болейте, – громыхнул.
И отрубил связь.
Полгода, сука, копил силы, чтобы ей позвонить. Вломился, как под раздачу. По итогу едва выгреб из-под этого завала…
И один хуй, поплелся после завтрака к начальству.
На автопилоте. Чисто кривая вела.
– Рапорт на отпуск, Чернов? Ты же только-только на второй срок переподписался.
– Все верно, товарищ полковник. Прошу пару суток отдыха.
– Причина?
– Голова горит. Надо выдохнуть.
– К семье тянет?
Я по привычке хотел было распиздеться. Вовремя понял, что без честности себе же в ногу выстрелю.
– Есть такое, – выдал коротко, по уставу.
В целом выправку держал. От волнения только моргнул.
Командир глянул в упор. Краем рта усмехнулся.
– На самоволку не дернешь?
– Никак нет.
– Хорошо. Напиши на трое суток. Подмахну.
– Есть, товарищ полковник. Благодарю.
Оформился, в общем.
Ночью выходили. Вернулись с потерями. Одним из них был Дед. Не смог вытащить, как он меня. Разбередило на нерве не просто виной. Глубже. Ощущалось, будто отрезали очередной кусок.
Короче, отпуск начался с похоронки.
Глава 69. Не отпускай меня
Женщина – это дом.
Не стены и потолок, а сама жизнь. Жизнь, которая не должна была застывать, даже когда вокруг все рушилось. Она латала дыры, укрепляла, исцеляла и вдыхала силы.
Сердце рвалось. Мучило без передышки.
Но у меня не было права размениваться на слезы, крики и обслуживание своих страхов.
Плакать буду потом. Сейчас – не время.
Сколько бы боли во мне ни скопилось, я по-прежнему любила Руслана.
Я уважала его как мужчину.
Его выбор. Его позицию. И даже его сомнения. Все его чувства. Без исключения.
Я понимала, что не могу влиять на его личность. Так же, как и он на мою.
Но я оставалась его женой. Не по паспорту. Душой и телом.
Я растила нашего сына. Держала быт. Собирала посылки. Писала письма.
И молилась.
Без крестов и свечек. Просто становилась перед Богом на колени.
Невзирая на вросшуюся в каждый орган боль, чувствовала, что в силах уберечь Руслана перед всем миром.
Молча, терпеливо, с прямой спиной и пульсом на грани выгорания я ждала его дома. Пусть такого же непреклонного. Пусть даже полностью охладевшего. Главное – живого и невредимого.
Когда Чернов позвонил, первой моей реакцией был страх. Я не то что из запрограммированного равновесия вышла. Казалось, душа тело покинула. Имя его, наверное, прокричала. Вопрос, восклицание, отчаяние – в интонациях было все.
Голос Руслана разительно ровно звучал.
Но это был его голос. Его. А потому он вошел мне под кожу, как каленая металлическая стружка. Ранил. Разволновал до озноба. Так сильно, что стало в каждой клеточке тела физически больно.
Все, на что был способен мой организм, справляясь с эмоциями, которые накрыли, как ураган – рыдать.
Но плакать было рано. Нам еще нужны силы.
– Совсем сказать нечего?
Заставил собраться.
Как говорить о простых вещах, когда хочется просто всем сердцем объять? Училась в процессе.
– Ты же там… ни с кем?..
И вопрос этот, и сам голос – грубоватый и рыхлый, будто надорванный – дали понять, что Руслан Чернов все еще мой. Что не охладел. Что ему не все равно.
Господи…
Мое сердце не то что до предела расширилось… Гораздо дальше границ нормы ушло.
– Ну ты что?.. – пожурила Руса на выдохе.
Бережно и нежно. Со всем уважением.
Как мог подумать только?
Хотела сказать, что люблю. Но Чернов резко попрощался и отключился.
Я снова собралась. Снова замкнулась.
В себе. Все в себе держала. Держала, но толком не переживала.
Относительно Руслана настолько зажатой была, что даже ночью, наедине с собой, не выпускала. Уже не могла.
Душевное состояние пошатнулось. Стало каким-то нестабильным.
Но Сева и быт под это подстраиваться не могли. Жизнь шла своим чередом. Требовала моего участия, внимания, сил.