Не оборачивался. Просто остановился и повернул голову вбок. Достаточно, чтобы дать знать, что слышу.
– Что готовить на ужин? – тон еще сильнее сбился.
Я не мог не реагировать. Пробирало.
– Мне вообще через плечо, – толкнул глухо. – Готовь, что планировала.
Пауза.
Ни я, ни Милка не шевелились. Не было понимания, что тема закрыта.
– Но ты же скучал?.. По каким-то определенным вещам? Чего недоставало?
И вот он снова. Сука. Тот миг, когда чье-то слово находит брешь и пробивает глубже.
Я не сглотнул. Нечем. Только горло сдавил. Двинул челюстями. И хрустнул собранными в кулаки пальцами.
Вдохнул. Выдохнул.
Выдал:
– Любая домашняя еда – топ.
– Ясно, – пробормотала СВОЯ. – Если хочешь отдохнуть, крайняя спальня свободна… – проинформировала, будто я, блядь, сам не знал каждый чертов метр этого гребаного дома. И с уточнением добила: – Сева туда не заходит. Замок тугой, он открыть не может… Вдруг что, не помешает.
– Нет нужды. Я в норме, – отрезал и через силу сорвался с места, к которому, сука, будто прилип.
Не спецом, но перекрыл дыхалку. Только на спуске с веранды во двор раздал и втянул воздух. Там же пошла в расход первая сигарета.
Первая, потому что дальше, когда без всякой необходимости, сугубо по выучке, как в приграничке, пустился в обход периметра, налегал конкретно.
Разница тут и там, естественно, ощущалась. Тут, если узнавали, приходилось здороваться, притормаживать, слушать, в двух словах отвечать. Все, кроме ближайшего соседа, у которого шкет-каскадер недавно «восьмерку» на столб намотал, а теперь метит в МВД, твердили одно. Про жену. Мол, умная, ладная, хозяйственная, верная, боевая и далее по списку. Сухо соглашался. Как иначе? По существу – все верно.
Подустав от людей, метнулся к киоску, купил еще пачку сигарет и вышел к морю.
Пляж пустовал. И виной тому была не погода. Солнце шпарило – все, как надо. Просто место скрытое. Батя, как ни крути, нюх имел. Соображал, где корни пускать. Не прогадал ни с одной стройкой. И дача исключением не стала. Участок – в стороне от общего движа. Днем – напостой тишина. Соседи – все возрастные – сползались либо на зорьке, либо вечером.
Сдернул майку, скинул вьетнамки – все швырнул под дерево. Пробил ладонями по карманам шорт. Мобила, сиги, зажигалка – вытряхнул сверху.
Побрел к воде.
Плавал не меньше часа, прежде чем на берегу нарисовались СВОЯ, «Добрыня» и бродячий пес.
– Севушка, не надо собачке досаждать. Мы ей дали покушать. Немножко погладили. Больше не надо трогать. Пусть отдыхает.
Малой словам матери, конечно, внимал, но и сам, как говорится, не плошал. Пока та раскидывала подстилку и ковырялась в сумке, и за ухом псине начесывал, и «сиской» своей делился.
Я прищурился. Дергано скользнул по губам языком. Свистнул. Сердито сплюнул попавшую в рот соль.
– Э! – высадил на связках и свистнул злее.
Милка спохватилась и поймала «Добрыню», не дав ему доесть тот огрызок, который остался в обслюнявленной руке.
– Господи… Сева… Ты меня сегодня загонял… Аж голова кругом… – приговаривала, скармливая псу остатки палки. – Сколько я тебе говорила: кушать после животных нельзя. Вот не дуйся теперь, сыночек. Ты сам себя сосиски лишил. Ладошки сюда давай… – велела после того, как смочила платок водой из бутылки. Мелкий подался, начала вытирать. И не только руки. За хмурую мордаху «Добрыни» тоже взялась. Отполировала, пощекотала, погладила… – Чудо ты мое! – выдохнула со смехом, когда малой захохотал. – Я так тебя люблю!
Я, блядь, на каких-то гниющих осадках варился. Но шел к берегу. Не сидеть же в море, когда СВОИ рядом. Едва Милка зарядила про любовь, хоть и адресовано было не мне, стало трудно дышать. Грудная, мать ее, клетка, как ржавый бак, на хрен, вогнулась вовнутрь. В этом положении меня и защемило. Как бы ебанутый мотор не долбился, выровнять не получалось. Только хуже было.
– Лю! – врубил Сева.
И, вытянув губы, клюнул в щеку.
– Ты мое золото… – умилилась Милка. – Дай я тебя тоже поцелую… – исполняя намерение, оформила четкий чмокающий звук. И снова засмеялась. Малой – за ней. С раскатами. – Мой ты хороший! Самый лучший! Люблю, люблю, люблю, – по полной гогочущую моську зацеловала.
Я притормозил у кромки. Резко отряхнулся от воды. Заодно и мозги на место встали, и грудь, сука, раскрылась.
Лишь после этого двинул к СВОИМ.
Они как раз прикрутили нежности и уселись на плед. Шкура валялась рядом. Разинув пасть и отвесив язык, тяжко хрипела из-за жары, но всем своим видом демонстрировала искреннее собачье счастье. Ясен черт, она же в составе их группы успела пристреляться.
Это я проебался. Утратил свое право. Стал чужим.
– Вы в воду не заходите? – бахнул, дыша, блядь, чуть ровнее, чем изнывающая псина.
Милка взмахнула ресницами, мазнула по мне взглядом, порозовела, будто что-то противозаконное обнаружила, и уткнулась в разложенную на коленях книгу.
– Нам сейчас не стоит, – шепнула, приподнимая губы в той самой легкой улыбке.
Что подразумевала? Я не допер. Решил уточнить.
– Почему не стоит?
Она закусила нижнюю губу. Играя на моих нервах, как на долбаной волынке, мягко ее пожевала. Только после этого вскинула взгляд и заскользила по моему «холодильнику». Да, я был уверен, что протечки нет. Никаких, ебаный в рот, трансляций. От комбинации «ни хуя». Собственно, Милка особо не копала. Быстро скатилась ниже. А вот там уже, расширив глаза, застопорилась.
«Сука. Обручалка на цепи», – догнал, что спалился.
И еще более жесткий мороз врубил.
Так что, когда СВОЯ вернулась к лицу, ни хрена не выдал.
И она это абсолютно спокойно приняла.
– Солнце жгучее. Я боюсь, чтобы Сева не обгорел, – пояснила тем же ровным тоном, только паузы чуть больше брала. – Безопаснее будет потусить с игрушками в теньке.
Я выдохнул и опустился на корты.
Наблюдая за тем, как «Добрыня» лопает ягоды, так завтыкал, что в какой-то момент ослабил контроль.
– Сева, не спеши, родной, – тормозила его Милка. – Не забывай, что мы дышим носиком. Делай паузы, прошу.
– Угу.
– Ну-ка подыши, моя радость.
Малой тут же выполнил просьбу – прищурился, собрал губы в трубочку и запыхтел, как еж.
СВОЯ кивнула и дала добро дальше есть.
– Ты можешь плавать, – шепнула мне. Шепнула, выражая очевидный дискомфорт. – Мы подождем.
Но я, блядь, не врубился, что слишком близко присел.
Ни когда схлестнулись взглядами на минимальных. Ни когда крепко, до треска внутри, ее запахом затянулся. Ни когда по мышцам пошли судороги.
Очухался, приняв мокрой кожей ее теплый выдох.
Организм к тому времени уже гасил все клетки, которые, сука, казались ему чересчур нервными. На инстинкте. Но это ни хуя не спасало. Напротив. Было ощущение, что по моему телу, как по заминированному полю, побежали партизаны. Оно и жахнуло взрывами. По всей, мать вашу, площади.
– Накупался, – продавил, поднимаясь.
Отошел к дереву, у которого оставил вещи. Встал спиной и закурил. Не хотел больше ни СВОЮ сканировать, ни себя откапывать. Хватит уже эксгумаций.
Харэ, блядь.
Харэ, не харэ, а предпросмотр хранилища, которое никак не мог отправить на утилизацию, включил. Впрыски яда в кровь, ебучая дрожь, обратная тяга в груди – все повторялось. На протяжении треклятого года.
И только сейчас… Под черепушку уперся вопрос. Не просто уперся. Ввинтился как каленый шомпол.
Что, если бы действовал как-то иначе?
Не загонял в угол. Не заламывал. Не выжигал. Не рвал все, на хрен, с мясом.
Ответа, ясен пень, не находил. Но, сука, как же меня выворачивало.
– Сколько тебе отпуска дали? – спросила Милка, когда я, выкуривая ее, уже третью тягу вгонял.
– Обещали сорок пять дней, – прогундосил, пуская ноздрями дым. – Завтра поеду отмечаться. Гляну, что там точно по приказу.
Без задержек потянул новую дозу.
– Не против провести их здесь? С нами.
Мне вгасило по мозгам. И вовсе, блядь, не табачной копотью. Гарью. Своей. Привычной. Той, которая подымалась, когда нутро горело от чувств.
Это шаг? Она предлагает остаться?
Гордость держала меня за горло. Не позволяла принимать подачки и отступать от своего слова.
Но я зачем-то повернулся к ней.
Встретились глазами и будто скинулись на дурь. Разобрало в моменте. Люто.
– Если не помешаю, – пробросил сипом, вместе с переработанным в разбавленный никотином воздух.
– Ну нет, конечно, – спешно заверила СВОЯ. – Сева по тебе очень соскучился, – притопила, чтобы больно высоко не взлетал. А заодно и бетонную плиту в виде чувства вины на шею скинула: – Парню нужен отец. Я все не могу закрыть, как бы ни старалась.
Все зажгло. И внутри, и снаружи.
Так накрыло, что первично перекосило. Вторично – замутило. В глаза давануло кровью – чуть, мать вашу, не вылезли.
Чесалось рубануть по существу, что я, сука, не в запое кис. Не по курортам катался. Не баб топтал. Я служил. Такая работа.
Но в один миг шарахнуло.
Сдохнуть за кого-то – проще простого. Гораздо сложнее ради этого «кого-то» съехать со своего характера.
Я выдохнул. Затянулся.
Решил не разгоняться.
И…
Рванул.
– Если так считаешь, давай тогда тянуть не до конца отпуска, а до «Добрыниных» восемнадцати. День в день.
– Тянуть с чем? С разводом? – уточнила Милка, прочищая горло. – Ради сына?
– Так точно, – зарядил. И четко выдал по мишеням: – Чтобы у пацана было нормальное детство. Мать. Отец. Дом. Все, как положено. По классике.
– Мм-м…
СВОЯ имела полное право ткнуть меня рылом в мое же дерьмо. Развести на условия. Проехаться по не закрытым вопросам.
Но она молчала.
Смотрела так, будто я задел за живое. И на том все.
А я, блядь, не хотел ничего разбирать. Хотел, чтобы, как раньше, согласилась без оглядки. Просто по факту. Остальное – потом.
– Не против?
– Нет, – выдохнула, дрогнув голосом. – Не против.