оборотах, но пробрало, как вы понимаете, до жути сильно.
– И как? – не сдавалась я, упорно пуская его руки вверх по своему телу. – Что там? Что с ней?
А он, словно с реальной дырой в груди, тяжело выдал:
– Люблю. Тебя. До гари.
Три секунды меня раздирало счастья. Три – гордость за Руса, что сумел сказать. И целую вечность – вся кипа спрессовавшихся, неразрывно слипшихся за год переживаний.
Я не хотела плакать. Понимала, что мои слезы причинят Чернову еще более сильный дискомфорт. Но… Зрело принимая взгляд, в котором множились выстраданные нами обоими чувства, видела и то, как Рус поджимает и втягивает губы, шумно тянет носом воздух… И не сдержалась. Горячие дорожки сами скользнули по щекам.
Сердце не гарцевало. Отнюдь. Оно выписывало самую кривую кардиограмму в истории человечества.
Но я вынудила себя собраться.
Приглаживая покрытый мурашками затылок Руслана, уверенно и, несмотря на слезы, достаточно ровно отразила:
– Я тоже. Люблю тебя, Чернов. Всем сердцем.
Глава 82. На 365 мое сердце у тебя
Когда ты ступаешь на тропу войны, тело на автомате становится полем боя. Но, к счастью, все войны рано или поздно заканчиваются. И вот моя выдрессированная намертво держать периметр душа, добровольно сложив оружие, сдалась женщине. Окончательно и бесповоротно.
СВОЯ же. СВОЯ.
До боли. До гари. До тьмы в глазах.
Я исключительно долго глушил себя. Настягивал, не переваривая, по итогу столько, что в один миг девяносто девять процентов моей сущности оказались пропитанными ею. Под весом этих чувств, едва они, почуяв благодатность почвы, распустились, чуть не рухнул.
Как трогать ее? Как касаться?
Я в шею носом ткнулся, и, мать вашу, защемило, как тварь. Затрясло, сука. Заколотило. От одного запаха внутри развился чертов сепсис.
Застыл, чтобы не раскидало.
Пока меня било дрожью, Милка гладила, «чесала» загривок и без слов тянула «Пруды». Блядь, она меня тупо успокаивала. Осознавал, но больше не ломался. Нуждался. Плавился. Горел.
Она все еще любила. Не собиралась уходить. Хотела быть со мной. Я это не просто слышал. Я, мать вашу, чувствовал. Шкурой, сука. Нет, нутром, блядь, ловил.
Всю ночь бы так и простоял. В контакте со СВОЕЙ. В соединении, что многим крепче формальных уз. В единстве обнародованной правды.
Но как только система начала сливать ебанувший было по всем маркерам стресс, в рост ушла другая тяга. Тяга любить СВОЮ. До судорог, сука. Всем, что дал Бог. Каждым закаленным нервом. Каждой прокачанной клеткой. Во всю широту той самой обтесанной в труху души.
Лапы, ясен хуй, нежнее не стали. Но как их держать при себе, если голод так люто вальнул по венам, что в пальцах задергало, будто в плоти завертелись черви? Все внутренняя энергетика – и плюсы, и минусы – тянула меня к ней.
Вдавил руки Милке в талию, и она поймала перемену. Оборвав размеренное «пение», с шумным вздохом перестроилась. Вскинув голову, заключил, что смотрит с той же мягкостью. И все же… в насыщенной синеве зрачков вспыхнули те самые токи, что полосуют небо перед грозой.
Я был мокрым, как после ночи в бреду. Когда вгрызался в СВОЮ взглядом, все линии жгли по оголенному – палило изнутри в аварийном режиме, не сомневался. Но боевые настройки, которые, как известно, уже не сбросить до заводских, схватив разряд, врубили мышечную память.
Надрывные выдохи стали последними сигналами, которыми махнулись, прежде чем я, стремительно рванув вперед, взял пятерней контроль над шеей Милки и, прижавшись губами к ее губам, вскрыл пышущий жаром и несметным блаженством рот.
Действовал, как при штурме, когда зная, что второго захода не представится, без раздумий прешь на верную смерть.
Жадно, сука. Грубо. С ебаным хрипом… Ворвался, блядь, и заякорился.
Не молился – это херово получалось. Но душу слил. Сразу. Без остатка.
СВОЯ же. СВОЯ.
И все то тяжелое, габаритное, вымученное, просоленное тоской – взорвалось, с охуительной силой вывернув мне нутряк.
В ушах зазвенело. Позвоночник прострелило электричеством. А ползущие по всему телу нервы развело, как разводные. Следом поэтапно накрыло кожу: ледяной коркой, жаром, трескучим на накаленной плоти потом.
А я только вжал Милку крепче.
На инстинктах двигался к эпицентру. Не оттолкнуть. Я бы и мертвый, сука, тот же маршрут проложил.
Вот она – точка. Ее рот. Головокружительная высота. Весь мир к ней стянуло. И похуй на все.
Горячая. Ядреная. Сладкая. Моя.
Я не целовал. Я зачищал, глотая с нее невъебенное желание жить.
Мудрая, мудрая Библиотека. Библиотека же. Никуда от этого не деться, в какой бы она, блядь, отдел не метила. Взрывной волной по мне прошлась. Но и сама, вмиг разбросав свою осознанность, тряслась, захлебывалась, всхлипывала. Тут уж точно никогда не конкурировали. Я вел. Я. Благословляя своей силой ее священную мягкость. Пусть хоть в хлам порвет.
Плечи, грудь – все так вздымалось, что казалось, будто я, как аномальная тварь, порами дышал. Но и ноздрями, тем не менее, валил – аж воздух от перегрева фонил.
По-быстрому накидавшись вкусом СВОЕЙ, ушел в разнос. В угаре качало только так, но я целовал без пауз. Хватит, сука, той, которая длилась год. Дышать ей не давал. Губы вспухли от натиска. Я же захватывал. Я терзал. Меняя угол, крыл как угорелый. Засасывал. Доводил до исступления. Языком – в нее, с нее, по пылающей мякоти. Безумными поцелуями по подбородку, шее, ключице, груди – спускался. Лапы не отставали – перебирали душистые волосы, стискивали затылок, тянули назад для лучшего доступа, сжимали хрупкие плечи, сминали полную грудь.
Воздух со свистом в легкие вошел. С хрипом на отдаче вышел.
Большие пальцы заскребли по соскам – Милка вздрогнула, шарахнула током и разлетелась тихими стонами.
– Руслан… Родной мой… Руслан…
Это место… Сука, это наебанное место, ясен хер, подстегивало. Помнил, как брал ее здесь. Никогда не забывал. Даже доски под ногами – триггер. Когда на седых пойдут сбои, буду кататься на гребаную дачу – принимать эту пахоту, как виагру.
Но сейчас понимал: если стоя в тело СВОЕЙ войду, рухну, на хуй.
Скользнув рукой за спину, оторвал от ограждения, прижал к себе и мухой утащил в дом.
– Русик… Русик… Я так истосковалась… – шептала Милка в ухо, пока шагал в сторону той самой дальней комнаты. – Я так… Слов не хватает, родной…
Положил на кровать и завис.
Халат, ночнушка или сарафан – в душе не еб, что на ней было. Заряжаясь лунным светом круче, чем палящим солнцем, жадно пялился на манкие изгибы, на бурно движущуюся в такт взбудораженному дыханию грудь СВОЕЙ, на обнажившиеся бедра, на провалившийся между ног уголок подола и деликатно обозначившийся холмик.
– Я люблю тебя, – повторил зачем-то.
Тупо в разгоне. Без мозгов. На инстинктах. Допирая мимоходом, что любовь – не чистого интеллекта единица. Не тропосфера души. И животной натуры часть.
– И я тебя, Руслан… Люблю…
Дождавшись ответа, прочистил глотку и занялся ремнем. Никаких очевидных приказов не выписывал, но Милка, рванув по пуговицам, освободилась от своей одежды. Бедра, пах, грудь – все оголила. Я залил взглядом и отвернулся. Потому что вальнуло гормонами так, что тело на обратной тяге чисто, блядь, по блату, вошло в клин. Сердце же гасило настолько, сука, сильно, что кровь не успевала поступать. Перегрелось, как движок без смазки. Вот и расхуярило.
– Рус?.. – позвала Милка на выдохе, не задавая наводящих вопросов.
Но я смахнул со лба пот и, все еще глядя прямо перед собой, ответил:
– Иду.
Скинул штаны и вернулся к кровати. На тело СВОЕЙ больше не смотрел. А вот она на мое – да. Так что, один хер, ударило дробью, стоило только поймать вспышки в синих глазах. Поспешил накрыть, словно рвануть могла. Одной ладонью у головы упор поймал, второй – осторожно приподнял, перебирая, прядь ее волос. Милка заластилась и потянула ближе – к лицу.
– Наждачка, – напомнил хрипом.
– То, что мне нужно, – заверила жена, потираясь о шершавые пальцы щекой.
И я отпустил. Без нажима, но позволил себе прикасаться к голой коже СВОЕЙ. Дыхание вмиг стало сиплым и рваным, почти звериным.
Вот он дембель после года в аду. Не приказ. Не чертова дорога домой. Женщина подо мной. Любимая женщина.
Хуй стоял как дурной. Тяжелый, сука. Гудящий. Как последняя мразь налитый. Будто от него зависела жизнь. Хотя в чем-то был прав. Зенит же. Боезапас всегда решает.
В порыве шального голода провел инспекцию всего тела СВОЕЙ. Добрался рукой между ног – там уже было влажно и скользко. Тактильные ощущения не забылись – снилось же всякое. Но определенно притупились. И вот я тронул, впитал и, мать вашу, чуть не взвыл. Порвало ведь заглушки. Слетели с цепей все внутренние твари: от боевого зверья до пацанского сантимента.
В чумке расчищая проход, загнал в нее пальцы. Под сладкие стоны Милки протрахнул. Раскрытая плоть еще больше секрета выдала, наполнив воздух распаленной пряностью. Пряностью, от которой мне срывало башню.
– Руслан… Руслан… – частила СВОЯ задушенно.
– Сейчас все будет, – пообещал я.
Заменил пальцы членом. Пропахал головкой снизу вверх и обратно. Милка, задрожав выразительнее, схватилась руками за мои гремящие, как сдвинувшаяся гора, плечи.
– Только не спеши… – взмолилась почти беззвучно.
Но я уже влупил. На треть – смело. Дальше по миллиметру, чувствуя, как обтягивает, не расширяясь, спазмирующее раскаленной магмой лоно.
Слишком туго. С перебором охуительно. Запредельно СВОЯ.
Родина. Пристань. Дом.
Самое дорогое.
– Ты чересчур зажимаешь, – хрипнул, проседая в ее блестящих глазах. – Пустишь меня? Я осторожно. Обещаю.
Она не сказала ни слова. Только кивнула и плавно, словно разогретый пластилин, расслабилась. Этого хватило, чтобы я с растущим благоговением продавил до отсечки.
Будучи полностью в ней, замер.
Потому что только в тот миг почувствовал, что, мать вашу, все еще живой. Сука, живой.