Только вышли с Милкой за порог, понеслось.
– Зятек! Живой! Родной! Ой, не могу… – гасила теща сиплым и ломанным, идущим из самых глубин, голосом. Прижимая ладонь к груди, то ли плакала, то ли хохотала – хер поймешь. Одно точно – объемы под «леопардом» ходили. – Дай расцелую, – выдав намерение, тотчас его исполнила. Я принимал на уверенном. Пока теща, закончив с дежурными объятиями, сварливо не заорала: – Людка не обижает? А то я ей…
– Хорош уже, – обрубил глухо. Со всем уважением, но настоятельно. – У нас все по уставу. Не лезьте со своими разборками во внутреннюю дисциплину. Сами порешаем.
– А я че?.. Я ниче… – забормотала, сдуваясь. Плечи опали. Воинственность схлынула. Слезы в глазах встали, как ширма на границе радости исключительно сильного, много повидавшего и не привыкшего сдаваться человека. – Я только рада!
Кивнув, позволил ей после экспрессивного всплеска ладонями повторно обнять.
После влилась моя куда более сдержанная мать.
– Сына, – вальнула, прижимаясь. И если с тещей держался, то тут за грудиной дрогнуло. Крепилась же, вдыхала, гладила… То ли в разлуке дело, то ли в смертельной опасности, по краю которой все эти месяцы ходил, то ли в наличии «Добрыни» – эмоционально, без перекладных, рванул в ранее детство. В те дебри, в которых нуждался в ней, и которые, казалось, забыл. – Хоть бы показался, а! – заругала по-доброму. – Переживаем ведь! Скучаем! Ждем! – акцентировала, задевая все глубже. – Слышишь меня? – со счастливым смехом обхватила ладонями лицо. Разглядывая, вслух проговаривала: – Жив, здоров, не исхудал?
– Звонил же, – напомнил с угрюмостью, за которой тупо прятал все, что расшевелила. – Порядок. Все путем.
– Должна же я убедиться! Воочию!
– Да не гони…
Но на ребра давило.
Скучал же.
И по разбалтывающей нутро нежности матери. И по бесячим наездам отца.
– Угу, угу, – забухтел батя, будто мысли мои прочитав. – Гляди, какой взрослый… Большой да важный. Вырастили. Воспитали. А он теперь и поздороваться не заедет. Это я, отец, – с нажимом, – трясти костями в жару да через весь город должен. Я, – шпарил с до боли знакомыми замашками. Настолько предсказуем был, что растянутое с ехидцей: – Понимаешь… – предвидел за секунду до того, как он выдал.
– Ты поругаться приехал? – вскинулся, мрачно сдвигая брови.
Отец скривился, демонстративно сплюнул, затолкал кепарь на затылок и полез обниматься. Чисто по-мужски – молча, нахраписто, крепко.
У меня в глазах темнота поплыла. Не от силы отцовской, вестимо. От шквальной волны, что ударила по груди.
Старый же. Батя.
Как ни держал лицо, внутри чиркнуло. Загорелось и пульсом пошло.
И вроде не разводили особо сырость, а синева Милкиных глаз заблестела.
– Ты че раскисла? – хрипнул, притягивая к себе.
– А не все такие деревянные, как ты, – гаркнул маячащий сбоку батя.
– Сначала: «Не ной», «Ты мужик или кто?», а теперь соплей ждешь? – выдал с усмешкой. – Воспитал же.
– Травма у тебя, я не пойму?
– Да отстань ты… – отмахнулся. За спиной застучало. Пятками по полу. – Разбудили нам «Добрыню», – выдал буром, а внутри так тепло стало.
Оборачиваясь к богатырю, просел при виде его округлившихся глаз.
– Мидеть?! – выдохнул малой, не переставая перебирать ногами.
И тут уже на серьезе потекло по нервам.
– Нет, сын, не медведь. Дед родной.
Батя фыркнул, снял кепку и опустился на корты. Сева – без остановок же – влетел ему в грудь снарядом. Влетел и заржал. Дед, затискав мелочь, тоже хохотнул. А через две секунды, якобы строгим голосом, напомнил:
– Где честь, боец?
И малой отбил – с четко поставленной ладошкой, с прищуром и с выдержанным замиранием.
Я смотрел на них и думал: вот оно звено. Связь. Чисто мужская линия.
Дед. Отец. Сын.
И каждый, так или иначе, зеркалил другого. В походке. В повадках. В голосе. В упрямстве. И в этой невозможной душащей любви, которую принято прятать за броней.
После, ясен пень, окружили бабушки. Окружили и захватили.
С одной стороны – моя мать:
– Где панамка? И ножки-то босые… Мил, скорей, дай нам сандалии.
С другой теща:
– Яблочко будешь? А булочку?
И снова моя:
– Писять хочешь? Пописаем?
Малой едва успевал крутить головой, поднимать ноги, отвечать и на все сразу реагировать.
– Караул, нах, – дохнул я, перехватывая взгляд СВОЕЙ. – Вы надолго? – жахнул родне без всяких вступлений.
Они, ясное дело, раскудахтались, но, черт возьми, и не думали обижаться. Накрыли на стол, расселись, вмазали по стопке той самой вишневой наливки… С холодцом-то, хули. Таская, трещали все активнее.
– Дед же с твоим рождением в запас ушел, – зарядил батя, прохаживаясь по мне взглядом. – Мать через пару месяцев на службу рванула, а он сидел. С рук тебя не спускал. Муштровал на раз-два. Не помнишь, нет? Ты у него даже на подушке «смирно» лежал. А в полгода кулак по команде сжимал.
– Ой, а Люда в полгода уже первые слова говорила! – врезалась в этот лютый бред теща.
Мы с Милкой только переглядывались. Мама хохотала.
– Вообще не плакал. Головой клянусь, ни разу не слышал, – поднимал градус батя. – На первом дне рождения уже строевую отбивал. Не помнишь, нет?
– Это моя Людка в саду всю группу читать научила! Воспитутка – в запой… А эта, – наваливала, хитро кивая на дочь, – всех накормит, вымоет, по горшкам раскидает, спать уложит, сказку прочитает, позаплетает, занятие проведет…
– Мам, ну что ты сочиняешь?! – вспылила Милка. – Не перегибай.
– Ну ты, пасатри! – засвистела теща, возмущенно треская ладонью по столу. – Все-то она лучше матери знает! А мать, получается, врет? Мать врет! – ударила мощнейшим тоном. Никто не удивился. Даже наворачивающий оладьи под повидлом «Добрыня» не шевельнулся. Эта теща… Очевидно, у нас у всех она уже в крови. – Мне поднять архивы?!
– Какие еще архивы? – вздохнула жена, устало потирая висок.
– А тетя Ира для тебя не авторитет, что ли?! Она все помнит! Все подтвердит! И эта… Как ее?.. Райка-руки-крюки! Она, между прочим, в то время кухаркой в саду работала.
– Тоже мне архиваторы, – буркнула СВОЯ.
Я высадил на стол локоть и, растянув под носом большой и указательный пальцы, прикрыл тянущийся в ухмылке рот.
– Вот именно! – жахнула теща. И скомандовала, поднимая стопку: – За архивы!
И мерялись полкан с комерсшей, пока до высшей кондиции не дошли. А как дошли, то затянули «Там, где клен шумит…».
– Ой, ну зачем же такие грустные песни? Давайте что-нибудь веселое, – перенаправила мама, промокая платком уголки глаз.
И эти двое, раскинув крылья, врубили «Дельтаплан».
Мама подпевала. «Добрыня», сверкая всем набором зубов, с восторгом аплодировал. А мы с Милкой, покачиваясь, целовались. Само собой, не с языком. Но так – хорошо вприсоску. И никто нас не остановил.
– Все! На рыбалку! – скомандовал батя ближе к вечеру. – А то с этими бабами можно и характер потерять. Да, Всеволод?
– Всеволода еще попробуй испорти… – засмеялась мама. – Там не характер, а бронепоезд. Только на рельсы поставь, и попрет.
Я хмыкнул.
И подумал: как бы нас ни корежило от закидонов родни, пока у нас есть эти посиделки, держится семья.
А это, хоть ты тресни, счастье. Не громкое. Но настоящее.
Глава 88. Если б не было тебя…
– Ты че, в танке? Че нахлобучил? – рубанул, косясь на ватную ушанку бати. – Жара же. Сам орал, что плавишься, как сало на сковородке. После всего… упаковался, блин.
– Ыба! – гаркнул не сводящий глаз с поплавка «Добрыня».
Вскочил на ноги, лодка даже не качнулась, но я на рефлексе придержал за локоть, чтобы на эмоциях за борт не ушел.
– О, гляньте, заговорил… – пророкотал батя с исключительным спокойствием. – Зато комары мозги не грызут, – пояснил со знанием дела. На подсказки внука, ухмыляясь, все так же без напряга взялся подсекать. Ближе к поверхности удочку начало вести. Сева заорал, предвкушая размеры улова. А батя, поддав корпус назад, запыхтел сквозь зубы: – Ты посмотри… Сволочь какая… Гад морской… Сюда иди… Сдавайся, падла…
– Ыба! Давай-ся! – подхватил малой.
– Не дергай ты, сорвется, – просипел отцу, перетягивая «Добрыню» себе между колен и закрепляя там. – Мягко веди. Одной линией.
– Не учи ученого, е-мае… – рыкнул батя, но совету последовал. И как только над поверхностью воды блеснул пузом здоровенный луфарь, от души загоготал. – Аха-ха-ха! Хороший какой! Зубастый! С метр будет! Е-мае! Махина!
«Добрыня» от восторга аж присел. Повиснув на моих коленях, на пару секунд притих. А потом, когда чешуйчатый благополучно плюхнулся на дно лодки, взвился как пружина вверх.
– Ыба! Ыба! Ыба! – кричал, отбивая чечетку.
Батя еще давай показывать луфаря вблизи. Потрогать позволил. Счастью Севы не было предела.
– О-о-ф… Нисе-бо! Байшой фост!
– А то. Целая подводная лодка, – важничал отец. – Зубы, глянь, какие, а…
– Огомные, – заключил «Добрыня», округляя глаза и сотрясая руками воздух.
Старый со смехом потрепал его по макушке и, хрустнув костями, уселся обратно на банку.
– Все, братцы, – хрипнул довольно. Вытирая под ушанкой пот, заключил: – На уху есть. Не стыдно возвращаться.
– На уху? – хмыкнул я, бездумно обнимая сына. – На весь поселок варить собрался?
– Да хоть и на весь… Почему нет?..
– Ну-ну.
– Алексей и Михаил должны подтянутся. Понятно, что семьями. А там еще… То ли сослуживцы твои, то ли однокашники из академии, то ли все в куче.
– Сообщаешь, как всегда, вовремя, – буркнул я, слегка ошалев.
– А че нам?.. Главное, чтобы стол не пустой был. А с нашими хозяйками – это исключено. Остальное по ходу дела отладим, – заверил с тем же спокойствием. А потом, резко переключившись, вдруг без каких-либо прелюдий зарядил: – Я че сказать-то хотел… Повезло тебе с женой, е-мае. Как смотрит на тебя, замечал? Как на старшего. С уважением. С лаской. От души угождает. Все при том, что стержень в ней самой – железобетон. А почему? Потому что любит. Как есть любит. С возрастом такие вещи, знаешь ли, невооруженным глазом видишь, – акцентировал, покряхтывая. – И ты, смотрю, остепенился. Гибче стал. Проще. Человечнее. Сам, чуть что, ее глазами ищешь.