– Да не грузи, – толкнул я глухо. Каждое слово отца гвоздем входило в броню. Нутро под ней заныло и тотчас забродило, давая максимально неловкую хмельную реакцию. – К чему этот треп?
Но бате – хоть бы хны.
– Зная тебя, честно, и не думал, что вы с Людмилой Ильиной… кхе-кхе… – прокашлялся, когда я, ясен хер, мрачным прессом даванул, – …что вы вообще когда-нибудь на одной волне сойдетесь. Даже планов таких не строил. Представь мое изумление, когда здесь, – кинул взглядом за плечо на дом, – вас вдвоем застали. Думал, разорву тебя. Ну потому что… Знаю же подлеца! Такую девчонку попортил! Жалко же… Жалко, – пробрюзжал и, заморгав, так тяжело сглотнул, что у меня внутри все сжалось. А когда отпускать стало, долбаная часть со свистом ушла вниз. – Потом беременность… – пробормотал, глядя на беззаботно пританцовывающего в кольце моих рук «Добрыню». Сцепляя пальцы на запястье, с трудом держался, чтобы не стиснуть мелкого. От него сейчас штормило, мать его, аж вело. – Снова думал, убью… Но сошлись. А потом, смотрю, притерлись. Срослись. Выстояли. Знаю, что тебе на горло своему характеру пришлось наступать. Вот тем, что смог – горжусь, – выдал, прижимая ладонь к груди, словно под гимном стоим. – Семья – самое дорогое. Что бы вокруг ни творилось – цени, береги, держи. Не просри.
Я увел взгляд за горизонт. Зарево заката било по глазам, как сварка. А я не моргал даже. Не мог. В каком-то оцепенении застыл. Чтобы разбить, пришлось скрипнуть челюстями. За скрежетом пошли медленный вдох и постепенное расслабление окаменевших мыслей.
– Не просру, – все, что смог выдавить.
Не для красного словца. Спустя этот адский год был уверен в том, что буду – бля, буду – шеймить свою сраную гордость, учитывать интересы Милки, присматриваться, прислушиваться и выводить нас в плюс.
Батя кивнул. Похлопал по плечу.
И замолчали оба.
Только Сева, расслабившись, бубнил что-то и молотил пятками по дну лодки до самого конца рыбалки.
Швартанулись. Вытряхнули улов. Побрели к дому.
Там, как и предполагалось, уже вовсю движ кипел – раскладывались столы во дворе, носились скамейки, стелились скатерти и половики, гремела посуда. От печи в саду шел дым и разлетались охренительно-вкусные ароматы еды. На кухне, судя по мелькающим в открытых настежь окнах силуэтам, суета дублировалась – под руководством моей драгоценной тещи что-то резалось, шкворчало и душилось.
Я искал СВОЮ. Побоку на всех.
Но только мы с батей ступили за ворота, нас окружили. Братья, невестки, племянники, сослуживцы, бывшие сокурсники – все лезли обниматься.
– А ты че думал? – выдал Айдаров. – Год миновал! Мы же договаривались! Только пошел слух, что ты вернулся – все мигом организовались.
«В рот ебать, какая радость…» – мрачно крутнул в голове, как только вычленил в толпе Косыгу.
Сердце забомбило очередью, словно могло этого патлатого падлу расстрелять.
– Ну че? На месте былой славы… – толкнул, со смехом раскидывая свои лапы. – Че ты как не родной? Скажи, что не скучал… – топил с привычной легкостью.
– Гнида, сука. Не хватало тебя, как мозоли в рейде. Еще лет сто прожил бы ровно, – бахнул, не повышая тона.
Но обнял гада.
Потому что знал, что больше к моей Милке не полезет, что бы ни чувствовал. А если и полезет, она дистанцию выдержит.
– Как ты? Не женился? – двинул я, подхватывая на руки кружившего рядом «Добрыню».
– Не всем так везет, Чернов, – быканул Косыгин со своей фирменной ухмылкой. Задержал взгляд на малом. И отметил: – Все больше на тебя похож.
– На кого же еще?.. Мой же, – отбил я.
– Говорю же, счастливый.
Пацан заерзал, закрутил головой. Пробивая взглядом по все еще пустым столам, явно искал, что схомячить. Проголодался в море – как пить дать. Милка это, очевидно, раньше меня поняла. Подошла к нам с бутером – маленькой, будто специально для «Добрыни» жареной котлетой на куске хлеба.
– Держи, рыбак, – шепнула, подавая мелкому перекус. Тот сходу повеселел. Схватил, вгрызся и начал так жадно жевать, будто мы его неделю не кормили. Я усмехнулся. СВОЯ – тоже. Только потом, глянув на Косыгина, поздоровалась: – Привет, Жень. Давно не виделись. Как дела? Как работа?
– Все отлично, Людмила. Привет! Сама как?
– Хорошо, Жень, – шепнула, выдавая счастье тоном и глазами.
И все бы ничего. Все заебись. Все под контролем. Но то, как Косыгин смотрел на нее – с немым, сука, обожанием – при всей уверенности, расхуярило мне диафрагму.
Он не мог ее не любить. Я не мог на это не реагировать.
Меня всегда, мать вашу, будет задевать. Так или иначе.
Терпел, тупо считая, сколько секунд он на нее так пялился. Не дикарь же. Держал табло. Но стоило Милке забрать сына и уйти в дом, повернулся всем корпусом и, нависая, вбил последнее китайское предупреждение:
– Ты, если с фильтрами не умеешь, вообще, на хуй, на нее не смотри. Заебал.
Тон ровный. Без наезда. Но с глаз предохранитель уже снят.
Косыга залился красками.
– Соррян. Не спецом, – выдвинул сипло. – Твоя же…
– Вот именно – моя, – продавил я жестко. – Даже пасть свою не разевай.
– Да понял я. Понял. Дружба выше. И семья ваша не вызывает вопросов. Ненароком получилось.
Я стиснул зубы. Кивнул. И двинул в дом, намереваясь принять душ. Там, конечно, черт знает что творилось. Все носились и орали.
– Люда, соли мало! А я говорю: мало! Добавь!.. Так, салат пора заправлять! Че он вхолостую преет? Где соус? Тоська, ты еще его колотишь? Это тебе сметана на масло, ой ли?! Сюда быстро! Та-а-ак… А морковку кто резал? Ну что за люди?! Что за люди?! Крупно, Тося, крупно! Доведете меня! Нож в мойке кто вот так оставил? Я спрашиваю, кто оставил?.. Тоська, поедешь ко мне! Ой, поедешь! Я тебя жизни научу! – в главных ролях ходила, как я сразу подметил, теща. – Дай ребенку блинчик! Что ты за мать?! Да зачем с творогом, Люда? С мясом! Он же мужик! С мясом! Господи, все сама! Все сама! На, ти, ти, соколик, Всеволод Русланович, бабин пирожочек, – резко сменив боевой тон на сюсюкающий, защебетала с «Добрыней». – Голодный, да? Ну все, все… Ешь, не спеши ток. Бабуля тебя ни-ког-да в обиду не даст! Пусть зарубят себе все на носу!
– Уймись уже, – строго приструнила Милка. – Помолчи, Бога ради, хотя бы пять минут…
Я усмехнулся и зашел в ванную.
Там тише, конечно, не стало. Все слышал, пока мылся. Еще и замок кто-то периодически вырывал.
– Че ты прешься? Че ты прешься? Не видишь, заперто?! – и тут успевала теща.
– Так ведь непонятно… – узнал я голос одного из тех, с кем первые полгода шерстили приграничье.
Блядь… Ну теще-то похую, кого воспитывать. Хоть с погонами, хоть с медалями, хоть с боевым, сука, ранением – поблажек не дождется никто.
– Мне табличку повесить? Сказано-велено: по нужде – на улицу! Хоть в море ссыте! У нас канализация не резиновая!
– Господи, мама… Простите, офицер…
– Да какой офицер, Мила… – со смешком пришел в себя Бастрыкин. – Игорь.
– Да, Игорь, извини… У нас мама недообследованная…
Я хохотнул и вывалился в коридор. На выходе дернул Милку за руку и, не расшаркиваясь, увел в комнату.
– Идем. Найдешь мне чистую одежду, раз у нас гулянка.
В спальне мы, ясен хер, задержались. Как пацан, закреплял позиции. Взял ее губы. Вкус натаскал. После даже перебивать куревом не захотел. Сел за стол вместе со всеми. Батя неожиданно уступил место во главе.
– Это твой вечер, – брякнул и ушел к братьям.
Без лишних слов. Просто передал командование.
Я разлил горючее всем, кто рядом сидел и изъявил желание. Подхватил свою стопку. Поднялся. Все остальные – даже дети – подорвались следом.
«Хер знает, что говорить… Не балабол же…» – пронеслось в голове.
Но молчать – тоже не дело.
Выдохнул. Прошелся взглядом по лицам.
Теща. Мать. Отец. Братья. Родня. Друзья. Сослуживцы. «Добрыня». Милка.
– За дом. За всех наших. За СВОИХ, – выдал без нажима.
Но вложил все те чувства, которые тянули в малую родину.
– За СВОИХ! – громыхнули гости хором.
Хлопнули и осели на лавки. В моей тарелке нисколько не чудесным, но самым родным образом лежал фаршированный перец. Горло сдавило. Не за вилку схватился. А за Милку. Пустив руку по хрупким плечам, сдержанно прижался губами к виску, волосам… Ею и закусил. Без слов. Хоть глотку и плавило «спасибо», вытолкнуть его не смог.
Милка, вскинув взгляд, с нежной улыбкой зарядила:
– До гари, боец?
Я не спасовал.
– До гари.
И она сама поцеловала. Просто прижалась губами, а меня рубануло разрядами.
«Добрыня», медведь, естественно, всю малину испортил –вцепившись Милке в платье, стал карабкаться вверх, пытаясь встать на ее колени ногами.
– Ты че творишь? – ругнул я резко. Он накуксился. Но зареветь не успел. Я забрал к себе. Вручая кусок отбивной, пояснил: – Либо сидишь, как положено. Либо отправляешься в свой стул.
– Неть, – мотнул головой. Все еще хмурый, высунув язык, он принялся полным ходом облизывать биток. – Селовод не хосет в свой стул, – озвучил противным от вредности голосом. Но особые усилия приложил, чтобы, сотрясая раскрытой ладонью, сообщить: – Там нет еды!
Все, включая Милку, захохотали.
Я улыбнулся. Но тон держал.
– Тогда веди себя как мужик.
– Хойосо, – согласился уже на позитиве. А после, крутанув головой назад, обезоружил: – Лю, – жахнул, прикасаясь жирным пальцем к моим губам. – Па-па, – со всей тщательность выговорил. И повторил: – Лю.
Я двинул плечами, чтобы незаметно ослабить вспыхнувшее под ребрами жжение. Прочистил горло.
И прохрипел:
– Я тебя тоже… Люблю.
«Добрыня» засиял. И вернулся к своему битку.
А я застыл, не зная, как все-таки, сука, дальше дышать.
– Ой, ну ешьте, что сидите? – выручила теща воплем. Отвлекая толпу, она даже подскочила. И, размахивая над блюдами салфеткой, включила режим агрессивной рекламы: – Печенка свиная в виде рулета – с яйцом, зеленью и моей душой! Рыба, жаренная в кляре, от сватьи – отменная, я проверяла! Желудки куриные в сметане – кто не попробует, того догонит! Индейка, мать ее, по-голливудски – три часа с ней возилась! Салаты «Мужской каприз», оливье, винегрет, ми-мо-за – плохо не будет, майонез домашний! Холодец из петуха – неповторимый! Нигде! Вот вам крест, нигде такого не отведаете! Так, теперь по икре – кабачковая, баклажанная, изысканная! Не для понтов, но пальцы сгрызть можно, как вкусно! Морковка по-корейски – настоящая! Это ж меня настоящий кореец учил! Секреты не выдам, хоть запытайте… Аха-ха-ха… Пирожки!!! С капустой и грибами! С картошкой! С ливером! Картофель – самый молодой, аха-ха-ха! Котлетосы, блины, битки, б