Чернов вжал в себя. Плотно. В упор расстрелял. Так, что даже мои внутренние колебания расползлись. На стороны, будто взрывная волна.
– Моя… Моя, блядь… Моя… – выдавал мне в губы.
И с бешеной силой трахал, фактически не выходя, просто вглубь.
Я плакала от наслаждения. Фонила. Исходила паром.
– Всегда… Всегда твоя…
После этого Рус, на самом пике, когда член еще дергался во мне, когда из него еще выбрасывало семя, когда вокруг еще сгущалась тьма, остановился и, выпуская себя полностью, выдал мне в шею длинный натужный стон.
Все его тело содрогнулось. И я не могла это игнорировать – затряслась так, словно холодно стало. А на деле от жара аж выкручивало кости.
– Жива? – спросил Рус многим позже.
– Не уверена, – шепнула я, не желая от него отлипать.
– Одежду не потеряла?
– Нет, – ответила и сама этому факту поразилась.
Пауза. И рассмеялись.
– До гари, Милка.
– До гари, Чернов.
Это больше, чем страсть. Глубже, чем любовь. Сильнее, чем привязанность.
Это то, что не умирает от боли, обид и тревог. То, что выдерживает расстояние. То, что живет без слов.
Это ритм сердца, который чувствуешь, даже если не слышно. Это второй позвоночник, который держит, когда заканчиваются ресурсы. Это присяга, которой не страшны никакие прицелы.
ЭПИЛОГ
Крайний выезд выгреб по нервам двойным тарифом.
Теракт. Ликвидация гребаных экстремистов. Освобождение заложников.
Столько лет прошло. Я, мать вашу, во главе группы. Давно не зеленый. А, один хуй, все чернушные мероприятия против гражданских пропускал через нутро. Пусть мозги оставались холодными, за ребрами сидел адский страх – увидеть среди толпы ее глаза. Или глаза наших детей. Мир – такая еботень. Никто не застрахован.
База. Разгрузка. Душ. Медпункт. Все этапы контроля позади.
А тело еще гудело напряжением. Позвоночник горел. В висках рвало.
– Товарищ майор, – обратился дежурный. Говорил ровно, но для меня, на измене, голос поплыл. – Наверх вызывают.
– Принято, – отозвался. И уточнил: – Все мои разъехались?
– Силаев в раздевалке.
– А новая смена?..
– Уже на выезде. Снова что-то экстренное.
– Еб же ж их… – буркнул под нос. – Ладно, ступай. Я поднимусь. Только Силаева проверю.
Сержант отбил честь и ушел.
Я двинул в заявленном направлении. Рассекал звенящее пространство, когда из нагрудного полилась минорная растяжка мобильника.
Выдернул. Глянул. «СВОЯ».
В груди качнуло. До глотки дошло. Шмальнуло жаром по ожесточенной роже. А она уж, на коротком вольном, позволила губешне дрогнуть в улыбке. Втянув нижнюю в рот, с внушаемой грозностью раздул ноздри.
Принял вызов и, приставив аппарат к уху, сипло врубил:
– На связи.
– Цел? – выдохнула Милка.
Сжало до хруста. Но тут же, как по команде, отпустило. Все. Вырубило даже те зажимы, что держались с выезда.
– Цел, – отбил, не переставая шагать.
– Господи… Слава тебе… – с облегчением. И следом сбивчиво: – По телевизору пустили репортаж… Да-да, не волнуйтесь, с папой все хорошо. Идите играть, – это уже мимо динамика детям. И меня снова заломило. Гарью повело. – Я как тебя увидела… Думала, сердце остановится… – продолжила после четкого хлопка двери.
Внутри уже вовсю коптило. Но я не тушил. Принимал как должное.
– Меня увидела? В снаряге?
– Господи, Чернов… – снисходительно, но с любовью. Тем же нутром чую. – Я тебя и в масксети узнаю, еще не в курсе?
– Опасный вы человек, товарищ старший лейтенант, – жахнул и улыбнулся.
Милка рассмеялась.
Пиздец меня продрало. Не нахрапом. Ни хуя. Упало от глотки до пупа перьями. Защекотало с зудом.
Тут-то и напрягся. Напустил важности. Небрежно оглянулся.
Чисто.
Брови в куче держались, когда СВОЯ осторожно спросила:
– Все вернулись?..
– Да. Есть раненные, но не критично.
– Ну все тогда… Не буду мешать… – вздохнула. Помолчала. И нежно всадила: – Мы тебя ждем, слышишь?
Сглотнул.
И хрипнул:
– Слышу.
Милка уточнила:
– Скоро будешь?
– Скоро.
– Люблю тебя, – довела до сведения с улыбкой, которую я, блядь, зная ее, мог «видеть».
– До гари, – врубил шифром в ответ.
Он счастливо хихикнула.
И распрощалась:
– Давай.
– Давай, – выжал тем самым глухо-притушенным тоном, который она знала и понимала, какие бы при этом не цедил слова.
Еще один смешок… И тишина.
Спрятал телефон. Прочистил горло. И завернул в раздевалку.
Силаев сидел на лавке. В штанах, но без верха. На боку пластырь с кровавым ореолом.
Увидел меня – встал.
– Сиди, че подскочил? – выдал я с послаблением. Но боец остался на ногах. – Как оно? Дорогу домой вывезешь? Или подкинуть?
– Вывезу. Это тупо царапина. Артерию не задело, суповой набор на месте… В общем, хуйня.
– Ага. Только бронник вскрыло так, что в утиль ушел. Хуйня полная.
Силаев выкривил губы в ухмылке. Порядок, значит.
А что в башке?
К тридцати пяти я, ясен хрен, мастером по трепу так и не стал. Напротив, привычка держать язык за зубами укоренилась в железобетон. Но работа командира группы, так или иначе, предполагала тесный личный контакт с бойцами. Психологи психологами, а я должен сам понимать, кого пускаю в замес, если из-за одной неустойчивой единицы может лечь вся группа.
А потому, будучи в курсе основной проблемы бойца, проявил участие:
– С женой че?
Ратмир в момент помрачнел, словно из него именно в эту секунду всю кровь выкачали. Черты лица затвердели, прорезались жестче. Кожа потемнела. А глаза остекленели, будто по проводке удар тока прошел. Все в нем горело, но наружу ни одной искры не выбилось.
«Знакомо», – хмыкнул мысленно.
Силаев между тем прохрипел:
– Разберусь.
И так резко двинул плечами, что «лепнину» на боку повело.
– Если крыша едет – говори. Будем разгребать.
– Да норм все, командир. Решу. На работе не вылезет.
– Ок, только давай без фокусов, – продавил я, сверля последним въедливым взглядом. Ратмир как раз, сжимая зубы, натягивал футболку. – Доедешь – маякни. Понял?
– Понял, товарищ майор.
Я кивнул и вышел. Направился наверх – к начальству. После короткого стука протиснулся в кабинет.
– Чернов, – проскрипел Сарматский, отрываясь от бумаг. – Присядь. Есть разговор, – констатировал то, что и так понятно. И, сделав быстрый глоток из чашки, процедил вдогонку: – Кофе будешь?
– Нет, – отбил я, опускаясь в кресло.
– По последней операции… Отработали чисто. Без провалов. Хвалю.
– Трехсотые есть, – напомнил я сухо.
– Ну, от этого никуда не деться. По лезвию ходим.
– Тоже верно, – согласился, глядя в одну точку.
Образовалась пауза. Ненадолго. Буквально пару секунд. А после Сармат поставил ладони на стол, подался ближе и проинформировал:
– Руслан, слушай… Там в управлении вакансия нарисовалась… На должность старшего офицера по оперативному... Это связующее звено между штабом и боевыми группами. Нужен человек, который щупал эту систему изнутри. Знает изнанку. Не по рапортам, а по крови. Я пробросил твое имя. Пока неформально. Решение за тобой.
Я никаких реакций не выдал. Просто потому что их не было. В башке только гул с выезда звучал.
– Не торопись с ответом, – продолжил Сарматский. – Подумай. Это не просто ступень. Это другая зона ответственности. Но и перспективы соответствующие. Есть реальные шансы дорасти до зама. А при желании – и выше…
– Я за должностями не бегаю, – хрипнул в раздражении, источником которого являлось полное, блядь, замешательство. – У меня здесь команда. Не просто коллектив. Та же семья. Мои люди. Зачем мне штаб и бумажная еботня?
– Затем, что бесконечно работать на штурмах никто не может. Это физиология. Это, мать твою, жизнь, – толкнул жестче. – В управлении ты можешь заниматься той же работой… Поддерживать своих. Влиять на процессы. Продвигать нужное. Что-то менять… Ты один из немногих, кто способен говорить и здесь, и наверху.
Я фыркнул, но без злобы.
– Говорить – в принципе не мое. Да и в политоту я не лезу.
– Да не в политоте суть! И не в дурной болтовне, – отрезал Сармат уверенно. – Там тоже нюх на таких. Пустозвонам быстро дверь на выход показывают. Без ковров и реверансов, – усилив давление, в запале взял голосом высоту. – Я знаю, о чем говорю. И кого куда рекомендую – тоже соображаю. Ты за бумажками людей видишь! Ты, блядь, своими ногами по всему этому дерьму ходил, в глаза смерти смотрел… А не по картам пальцем водил, понимаешь... Вот, что важно!
Я замолчал.
Не то чтобы внутри что-то щелкнуло… Но чаши весов в башке нарисовались. Нарисовались и качнулись. Здоровье, более свободная воля, помощь своим – это, конечно, тянуло вниз. Дети растут, Милка переживает… Может, правда, пора?.. Сармат, черт его дери, все по делу сказал. Летать по выездам до пенсии еще никому не удавалось. Хоть какой ты железный, рано или поздно ломает.
– Я подумаю, – выдавил тяжко. Дальше на скрипе зубов легла пауза. А затем, больше для себя, вестимо, уточнил: – Дома переговорю, и подумаю.
– Подумай, ясен пень. А я тебе что говорю?.. Я ж не гоню. Думай, – забухтел по-стариковски. – Но резину не тяни. Такие предложения долго в воздухе не висят.
– Все. Мне пора, – выдохнул, поднимаясь.
Сармат угрюмо кивнул.
По формальностям не расшаркивались. Давно это отвалилось. Я просто покинул кабинет, и на том все.
Прошел все посты. Сел в тачку. Завел. Включился обогрев, чтобы оттаяли расписанные морозом стекла. И застыл, блядь – старая привычка. Кто-то преет по каким-то там ментальным практикам, кто-то с мозгоправами застои разжевывает, кто-то лишнюю тягу в спортзале берет… Я торчал в машине. Пять минут тишины хватало, чтобы разграничить поля – службу от гражданки.
Вытащил из куртки портмоне. А уже из него потянул фотки детей, Милки… Подвис.
Двое у нас. Два сына. Всеволод и Мирослав.