Ферзан ОзпетекСердце под замком
Россане и Аличе
Нам не расстаться, пока жива память.
Ferzan Özpetek
CUORE NASCOSTO
Copyright © Ferzan Özpetek, 2024
All rights reserved
Издательство Азбука®
Найти студию оказалось несложно. Просторный, но при этом сумрачный павильон загромождала техника, кабели. Вышедший навстречу парень в ковбойке велел подождать у софита, о который она едва не споткнулась. В луче света перед камерой, взобравшись на табурет, отчаянно жестикулировала хрупкая рыжеволосая женщина. На нее невозмутимо взирал тип в сдвинутой на затылок бейсболке, который восседал на складном стуле, как на троне: должно быть, режиссер или еще какая-то шишка, подумала она, заметив вокруг него рой благоговеющих ассистентов. Охранник, маячивший рядом, внезапно исчез, и она снова ощутила себя робкой школьницей. Как всегда.
– Эй, красотка, а тебя как зовут? – поинтересовался один из ассистентов.
– Аличе, – едва слышно выдохнула она.
– Давай, Аличе, твой выход.
Рыжеволосая закончила, значит теперь ее черед. Трепеща, она доплелась до табурета. Луч прожектора слепил глаза.
– Сядь там, смотри в камеру. По сигналу можешь начинать. Понятно?
– Синьорина, смотреть нужно вот сюда! – выкрикнул кто-то.
Из-за бьющего прямо в лицо софита она ничего не видела.
– Так, немного правее!
Она повиновалась и, ориентируясь на огонек камеры, чуть сменила позу.
– Ну-с, поглядим… Расскажи нам что-нибудь, Аличе, что захочешь. Расскажи о себе. Давай! – велел тот, что походил на режиссера.
– Проба Аличе, дубль первый. Мотор! Хлопушка! – послышалось из темноты.
– Ой! Я… я…
– Стоп! Нет, так не пойдет! Ты голову опустила. Смотреть нужно прямо в камеру, ясно? – Голос режиссера полоснул резко, словно бритва.
Аличе застыла, еще секунда – и расплачется.
– Погодите, у нее лоб блестит. Мари, поправь, – вмешался новый голос.
Откуда-то сзади вынырнула девушка в нелепой жилетке с десятком карманов, из которых возникли пуховка и пудра. Аккуратно промокнув Аличе щеки и лоб, девушка достала щетку и пригладила ей волосы. А прежде чем снова исчезнуть, метнула на нее понимающий взгляд и прошептала:
– Говори, как с подругой. Или с мамой. Ты и она, никого больше – вот и весь секрет.
Разумеется, гримерша думала ее успокоить, но упоминание о матери вызвало у Аличе прямо противоположную реакцию. Услышав уже знакомый голос, подавший сигнал, она старалась не отрывать взгляда от камеры, но видела только Аделаиду, женщину, которая произвела ее на свет. Свою мучительницу. И поток слез, еще мгновение назад грозивший поглотить ее, вдруг отступил, а вместо него прорвался могучий, неудержимый гнев.
– Я так и не смогла сказать тебе, как сильно, сама того не сознавая, желала твоей любви. То и дело заходила на кухню, но ты меня прогоняла – у тебя ведь всегда была куча дел поважнее. Однажды принесла рисунок – ты на него даже не взглянула. Ночами я рыдала, сжавшись в комочек под одеялом, потому что боялась темноты, – в наказание ты заставляла меня спать на полу. Я очень рано научилась скрывать от тебя свои мечты – ты порвала бы их в клочья; не высказывала вслух ни единого желания, чтобы ты меня не осмеяла. Все детство я искала в твоем мрачном взгляде проблеск улыбки, но видела только порицание, ненависть, отвращение. Ты смотрела на меня как на червяка или мокрицу, мерзость, ничтожество, и в конце концов я и сделалась такой, какой меня видела ты: недостойным, неуклюжим, неуместным созданием. Мне было трудно принять, что для тебя я все делаю не так. Но как же иначе? Ведь я пришла в этот мир, чтобы разрушить твою жизнь. Однако от каждой болезни есть лекарство. Покинув твой дом, я наконец-то начала жить, дышать. Я уже не ребенок, я больше не ползаю – я встала на ноги…
Аличе на миг умолкла, словно заблудившись в собственных воспоминаниях, но тут же продолжила:
– Матерью называют ту, кто растит тебя в любви, кто пестует твои мечты и направляет первые шаги. Ту, кто поет песенки, чтобы ты уснула, кто держит тебя за руку, чтобы придать смелости, когда ты испугаешься буки, притаившегося в ночи. Ты для меня ничего подобного не делала. Иметь такую дочь было несчастьем для тебя – но и для меня это тоже было несчастьем. Так что теперь ты свободна: все равно я понятия не имею, что делать с такой матерью.
Слова, которые Аличе держала в себе бог знает сколько времени, она произнесла твердо, четко, а замолчав, почувствовала себя такой свободной и легкой, словно ничто больше не имело для нее ни малейшего значения.
Тишина в павильоне вдруг стала почти осязаемой. Потом кто-то захлопал в ладоши, за ним другой, третий…
I
6 августа 1978 года. Весь день лило без устали, что было несколько странно для самого разгара лета. Аличе укрылась на кухне: где еще в такой час спокойно помечтать, чтобы ни мать, ни брат Гаэтано не донимали? Аделаида все никак не могла взять в толк, как это шестилетняя девчонка может часами сидеть молча, рассеянно глядя по сторонам, вместо того чтобы играть с братом или в крайнем случае пялиться в телевизор. Сплошная нервотрепка с этим отродьем: никогда не знаешь, что у нее в голове. А до чего бестолковая! С другой стороны, кашу заварить, да такую, что и не расхлебаешь, много ума не надо.
Внимание Аличе привлекло влажное пятно на потолке, и она замерла, завороженно наблюдая: оно напоминало летящего дракона. Доброго дракона, решила она. Ей часто случалось задерживать взгляд на том, что для всех остальных не имело особого значения. Она тотчас представила, как взмывает в небо на спине этого фантастического существа, как летит меж золотых облаков и радуг, но восторг быстро угас. Казалось, этот день никогда не кончится.
И вдруг дождь перестал. Налетевший ветер, мощный и жаркий, сдул тучи, словно пыль, а на небе, осветив все вокруг, снова засияло солнце – будто и не уходило никуда. Аличе, раскрыв рот, следила из своего угла, как разноцветные блики танцуют в мерно падающих с водосточного желоба каплях. И тут послышался женский голос:
– Эй, народ! Есть кто дома?
Появление гостьи всколыхнуло монотонное течение дня, и это, если подумать, тоже было несколько странно, поскольку посетители, тем более нежданные, к семейству Филанджери почти не являлись. Аделаида зарабатывала шитьем – в основном штопала и перелицовывала изношенное старье, – но ее клиенты всегда предупреждали о приходе по телефону: дверной звонок давным-давно не работал. В тот час она строчила на машинке и не сразу поняла, что снаружи кричат. А открыв дверь, даже на мгновение потеряла дар речи, что для такой болтушки было уж совсем необычно.
На пороге стояла миловидная женщина в ярком цветастом платье; ее зеленые глаза, густо подведенные кайалом, подчеркивала короткая челка. Ветер трепал каре цвета воронова крыла, качал массивные золотые серьги.
– Ну здравствуй! Помнишь меня? – спросила незнакомка.
И, не успела хозяйка отпрянуть, стиснула ее в объятиях, да таких крепких, что у Аделаиды перехватило дыхание. Только тут она узнала гостью, хотя они не виделись много лет.
Аделаида была еще ребенком, когда Ирен, которой едва исполнилось двадцать, перебралась в Рим: вышла замуж за богатого старика, а тот через какие-то пару лет был так любезен, что скончался, оставив ей внушительное наследство. Так об этом судачили местные кумушки – те самые, что поспешили распустить мерзкие слухи о беспутной и расточительной столичной жизни молодой вдовушки, все реже наезжавшей в родной город.
– Какой сюрприз! Проходи, выпьем кофе…
Аделаида отступила на шаг, пропуская нежданную гостью в комнату. Потом позвала сына и дочь: она знала, что денег у Ирен куры не клюют, а вот детей нет, и собственная плодовитость давала ей приятную возможность отыграться.
– Гаэтано, Аличе, скорее сюда! Взгляните только, кто зашел к нам в гости!
Те, непривычные к чужакам, опасливо подошли.
– Это давняя подруга нашей семьи, она живет в Риме. Можете звать ее тетей, тетей Ирен!
Она и сама не поняла, почему так сказала, ведь Ирен была просто соседкой. Но едва это слово, «тетя», слетело с ее губ, Аделаида вдруг осознала, что мысль неплоха: упоминание о кровных узах, пускай и фиктивных, наверняка настроит эту богачку на нужный лад, заставив проявить щедрость.
Ирен рассказала, что приехала в Полицци взглянуть на старинный триптих, что хранится в церкви Успения Богородицы, а заодно воскресить в памяти места своей юности. Сказала, замуж после смерти супруга не вышла. Аделаида вспомнила, как видела ее в последний раз: это было на празднике святого Гандульфа, покровителя города, что приходится на третье воскресенье сентября. Лет восемь, наверное, прошло. Они с Микеле еще не обвенчались, да и о замужестве она тогда еще вовсе не думала: невинное дитя семнадцати лет от роду, сплошь мечты да чаяния. Кто мог знать, что впереди – только ненавистная череда обманов, за которые она и по сей день расплачивается? От теплых воспоминаний Аделаида немного смягчилась.
– Какой же у вас большой, красивый дом! Комнаты сдавать не думали? – вдруг спросила Ирен, расположившись в гостиной.
Аделаида снова рассердилась. Неужто они настолько бедны, что им непременно нужен жилец?
– Это еще зачем? Нет, мы как-нибудь сами, – сухо бросила она.
– Хорошо вам. А дом и в самом деле прекрасный, весь в зелени. Не представляешь, какая тоска по этим местам меня временами одолевает. Сотни раз уже думала вернуться, но нет, теперь вся моя жизнь в Риме.
Ирен улыбнулась – похоже, ей надо было выговориться, – и Аделаида наконец расслабилась.
Как бы то ни было, поутру гостья сходила в близлежащую церковь Успения Богородицы взглянуть на драгоценный триптих: она смутно помнила, что видела его в детстве, и надеялась освежить в памяти.