Чувствуя, что краснеет от возбуждения и стыда, она с трудом выдавила:
– Ну, летом у меня был роман… Только ничего путного не вышло…
– Достаточно, подробности меня не интересуют, – перебил Чезаре, сопроводив слова досадливым жестом. – Поверь, потенциал у тебя есть, но мне хотелось сперва прояснить ситуацию. Весь мой опыт с девственницами был крайне неудачным, так что теперь я их избегаю. Это вопрос принципа.
Когда пришло время расплатиться по счету, выяснилось, что кошелек он забыл в кабинете. Конечно, Аличе была только рада заплатить за них обоих. Едва оказавшись на улице, Чезаре схватил ее за руку, затащил в укромный уголок и, стиснув в лихорадочных объятиях, принялся страстно целовать. Выходит, это все-таки любовь? Аличе ответила с тем же пылом – и вдруг он резко отстранился. Естественно, он ее хотел, сомнений нет, но, к несчастью, дела…
– А что скажешь, малышка, если ближе к полуночи мы встретимся у меня дома? Дай-ка я запишу адрес. Есть у тебя бумага и ручка?
– Есть только ручка, – вздохнула Аличе, порывшись в сумке.
Чезаре пришлось накорябать несколько слов прямо у нее на ладони. Потом он еще раз коротко поцеловал Аличе и исчез.
Всю дорогу она берегла правую руку, стараясь ничего не касаться, – вдруг от пота и трения драгоценный адрес исчезнет (что, разумеется, не помешало ей выучить эти несколько строк наизусть). А когда наконец добралась до дома, то, не дожидаясь лифта, помчалась вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, чтобы ничего не забыть.
Квартира тети Ирен снова показалась ей самым безопасным убежищем на свете. Записав на клочке бумаги адрес и предстоящий несколько часов спустя маршрут, Аличе рухнула в постель, чтобы хоть немного отдохнуть: утром ей пришлось встать с рассветом, а вечер явно предстоял долгий. Она даже завела будильник и попыталась уснуть, но от волнения сон не шел: в голове снова и снова крутилась хроника сегодняшних событий, а особенно – сцена, в которой Чезаре ее целовал. Пленка то и дело возвращалась к ключевому фрагменту, воссоздавая эти движущиеся картинки, это ощущение, этот вкус и даже головокружение: вот настойчивый язык проникает к ней в рот, вот подгибаются колени, а тело запрокидывается назад, стоит Чезаре стиснуть его в своих крепких объятиях…
Аличе вспомнила, в каких словах Ирен описывала безумную, всепоглощающую любовь к юному Танкреди, ту страсть, что объединила их, заставив отгородиться от мира и с головой погрузиться в свое искусство, в желание, придававшее их жизни смысл. Их с Чезаре тоже объединял интерес к искусству, правда, к другому, к кино; а вдруг и между ними уже успела зародиться великая история любви?
Этот дом, наследство Ирен, принес ей счастье: не будь его, Аличе сейчас прозябала бы за кассой супермаркета. И все-таки она поймала себя на мысли, что без колебаний отказалась бы от наследства, лишь бы только Ирен осталась жива, могла дать ей совет и ненадолго пригласила в гости. Аличе накрыла волна тоски. Она была рада, что ушла от семьи, где ее не понимали, что перестала отвечать на звонки Аделаиды, только и знавшей, что говорить о деньгах и настаивать на продаже квартиры, – но ей ужасно не хватало любящей матери, которой жизнь ее обделила.
Вот тетя наверняка знала бы, как подарить Аличе надежду, уверенность в себе, как даже в самые трудные минуты сохранить уважение к собственным способностям и талантам. Ирен была женщиной смелой, способной резко менять курс, задаваться непростыми вопросами, отвергать предначертанное и противостоять слабостям ради того, чтобы однажды пережить нечто новое. Она познала истинную любовь – ту, что ищет ответа и отпирает замок, настежь распахивает сокрытое сердце, ничего не требуя взамен.
Но что же стало с тем чувством, что, казалось, будет жить вечно?
Прочтя развешанные по стенам и подчеркнутые красным заметки Ирен о водовороте творчества и страсти, поглотившем ее и Танкреди, Аличе часто о них думала. В верхнем углу первого листа стояла дата: 18 августа 1977 года. Выходит, подсчитала она, на Сицилии и у них на пороге Ирен внезапно возникла примерно год спустя, в начале августа 1978-го. О личной жизни она ни при Аделаиде, ни в их с Аличе короткой беседе не упоминала; с другой стороны, ничего странного в этом нет, учитывая, что взрослые едва знали друг друга, а Аличе, тогда шестилетняя, была совсем малышкой, впоследствии, к тому моменту, когда они с Ирен говорили по телефону, превратившейся в проблемного подростка – последнего, кому имеет смысл доверять свои душевные терзания. Да и потом, стоит ли спустя столько лет ворошить прошлое?
Что же разлучило тетю с ее юным возлюбленным? Аличе не сомневалась: произошло нечто страшное. Кто-то кого-то предал или бросил. И событие это оказалось столь чудовищным и болезненным, что Ирен больше не желала возвращаться туда, где пылала их любовь. Она навсегда покинула эту комнату – если не считать нескольких мимолетных визитов и нескольких новых фрагментов ее таинственных жизненных перипетий.
Но что же случилось с Танкреди?
Минуло уже почти двенадцать часов. Я уговариваю себя, что вот-вот услышу, как поворачивается в замке ключ, и этот кошмар закончится. Совсем как на прошлой неделе, когда ты вышел днем, а вернулся только под утро; или два дня назад, когда исчез на три часа, выскочив покурить. Имеет право, повторяю я себе. Месяцами, поджимаемые сроками выставок, мы живем в творческом пузыре, и вполне естественно, что время от времени нам хочется из него вырваться. Точнее, только тебе: со мной такого не случается. Ты – все, что мне нужно: воздух, которым я хочу дышать, убежище, где прячусь.
Но ты – не я, и пылающий в тебе огонь тебя же и пожирает.
Когда ты так со мной поступаешь, когда исчезаешь, не сказав ни слова, я ненавижу тебя – о, как я тебя ненавижу! Но стоит тебе явиться снова как ни в чем не бывало, с этой бесстыдной ухмылкой и жаждой ласки, стоит мне взглянуть на тебя – и все дурные мысли разом улетучиваются.
Чего же ты ждешь сегодня? Что тебе нужно, чтобы вернуться? На прошлой неделе к этому времени ты уже давным-давно был здесь.
Вчера звонил галерист, требовал по меньшей мере десяток работ, а ты опять не желал их «отпускать»: они, видите ли, не кажутся тебе законченными. Ты вечно пытаешься что-то добавить, что-то убрать, что-то подчеркнуть. И никогда не бываешь доволен до конца. Может, именно поэтому ты все никак не вернешься? Временами я спрашиваю себя: а что, если в глубине души ты и ко мне так же требователен?
Когда эти побеги только начались, я считала, что так ты проверяешь нашу любовь, что хочешь узнать, готова ли я к страданиям. Но потом поняла, что не имею к этому ровным счетом никакого отношения: это собственная неуспокоенность заставляет тебя время от времени выныривать из творческого процесса, чтобы потом, восстановив силы, окунаться в него снова.
А теперь я уже и сама не знаю, чему верить. Вздрагиваю от малейшего шороха. Но всякий раз это снова не ты.
«Пойду прогуляюсь, глотну свежего воздуха». Ты непринужденным жестом сложил перекрывающиеся сердца и сунул их в карман, исполнив тем самым наш немудреный ритуал. А после, уже зажав между пальцами сигарету, торопливо чмокнул меня в губы.
Я как раз работала над фоном одной картины, сосредоточившись на выборе подходящего цвета, и на твой поцелуй ответила рассеянно, едва ли получив удовольствие. Слышала только, как удаляются по коридору твои шаги, как потом сухо щелкнул замок.
Без тебя в мастерской неуютно, и я, перейдя в гостиную, выглянула в окно в надежде увидеть твою высокую, стройную фигуру в темной куртке с капюшоном, пробирающуюся меж раскрытых зонтиков. Небо с самого утра затянуло тучами, накрапывал дождь. Еще только начало декабря, но в витринах уже появились первые рождественские украшения.
Куда же ты, черт тебя дери, запропастился? Чем сейчас занят?
Когда ты уходил, дождь перешел в ливень. Слушая сквозь забранные ставнями окна мастерской, как бурлит поток в водосточной трубе, я пыталась подобрать именно тот оттенок фиолетового, который себе представляла. В какой-то момент шум дождя стал просто оглушительным. Взглянув на часы, я поняла, что уже за полночь. Не знаю, в котором часу ты ушел, но прошло не меньше сорока минут. Я еще подумала: «Вернется весь мокрый» – и, бросив работу, сходила за полотенцем, которое отнесла в мастерскую; оно по-прежнему лежит там, на матрасе.
Потом я вернулась к картине: единственный способ не думать о тебе. Покрыла фон сетью темно-синих прожилок – не сработало. Тогда добавила несколько мазков красного, и в итоге фиолетовый получился именно таким, как мне хотелось. Отложив кисть, я еще раз взглянула на часы: четыре утра, а тебя все нет.
Сейчас уже почти полдень. Я пишу эти строки, чтобы не сойти с ума. Даже краски больше не отвлекают. В голове безостановочно роятся подозрения, одно другого чудовищнее. Где же ты? Куда пропал? Может, заскочил к кому-нибудь – знакомому, приятелю – переждать, когда закончится дождь и ты сможешь вернуться? Если так, почему не позвонил, не предупредил?
Я отчаянно стараюсь не думать о том, что ты, возможно, просто с другой. Той самой, с кем, вероятно, провел ночь, исчезнув на прошлой неделе. Той, что моложе меня, твоей ровесницей, жизнерадостной, милой, энергичной, не создающей проблем. Понимаю, доказательств у меня нет, это скорее подспудный, безотчетный страх. Твой образ в объятиях другой женщины преследует меня, и чем сильнее я пытаюсь прогнать его, тем глубже он проникает в мой разум.
Как я ни пытаюсь не обращать внимания на растущую панику, завладевающую каждой моей мыслью, каждой клеточкой моего тела, все впустую. Взгляд беспорядочно блуждает по стенам, неизменно возвращаясь к пустоте, зияющей там, где до вчерашнего дня было твое сокрытое сердце. И я уже не могу делать вид, будто ничего не произошло.