Волна адреналина буквально внесла ее в парикмахерскую, о чем возвестил пронзительный трезвон колокольчика.
– Вы по записи?
Аличе удивленно обернулась: голос, гулкий и низкий, доносился из того угла, что не был виден с улицы. Она ожидала увидеть мужчину, однако навстречу ей поднялась женщина в возрасте.
– Проходила мимо, а у вас тут такая красота! Я просто остолбенела, – решила подольститься к ней Аличе. – Особенно вон тот рисунок с перекрывающимися сердцами. Имя художника не подскажете?
– А, этот… – вздохнула женщина, представившаяся как Рози. – Он и Сильвано, мужу моему покойному, тоже понравился. Представьте, вышел как-то раз с утра открыть парикмахерскую, а рисунок на тротуаре валяется. Измятый весь – бог знает, может, потерял кто или выбросил. Той ночью лило как из ведра, а он целехонек: Сильвано говорил, настоящее чудо. Обрамил да в кабинете у себя повесил. Что говорить, романтик он был, нравилось ему, что эти сердца будто обнимают друг друга. Там, в кабинете, рисунок до последнего времени и висел. Но кто автор, мы так и не узнали…
– Простите, где именно ваш муж его нашел? – Аличе сама не понимала, почему этот момент показался ей невероятно важным.
– Понятия не имею. И Сильвано, к несчастью, уже не спросишь… А что?
Девушка уже собиралась рассказать, что знает, кому раньше принадлежали эти пылающие сердца или, по крайней мере, чья рука их нарисовала, но передумала. В конце концов, Рози это нисколько не волновало: сердца были для нее лишь памятью о покойном муже. Что касается самой Аличе, разве имела она право требовать рисунок обратно? Нет, сперва следовало побольше о нем разузнать.
До начала смены оставалось всего ничего, пришлось поспешить в тратторию. В тот день в «Поллароле» было особенно многолюдно, и Аличе без конца сновала между кухней и столиками с огромным подносом в руках. Часам к двум появился Давиде вместе с еще одним парнем, возможно коллегой, но она была так занята, что лишь издали махнула им рукой.
Всякий раз, когда хлопала дверь, ее сердце сжималось в предвкушении новой встречи с Чезаре. Хотя, конечно, это никак не мог быть он: в такое время все кастинг-директора заняты на студии. Да и в любом случае, упомянув, что работает официанткой, Аличе не уточнила, в какой именно траттории и где та находится. Однако не оборачиваться к двери, вздрагивая, как от удара током, уже не могла. Неужели это и есть любовь? Быть может, Ирен знает ответ…
Пять месяцев без тебя.
Не понимаю – и потому бешусь. Зачем уходить вот так, бросив все, чем жил до сих пор? Без объяснений, без измен, ссор, пощечин, без последнего поцелуя или даже банального оправдания, какие изобретаешь, когда не хватает духу покончить с романом, который, как ты считаешь, больше не про тебя. Не забрав даже стопку набросков.
Я без конца задаюсь этим вопросом – но ответа найти не могу.
Ты называл меня светом, озарившим все твое существование. Трепетом ресниц, мурашками по коже, кровью в венах. Неужели все это – ложь?
Почему? И почему именно от меня? От той, кого так нежно и настойчиво целовал, кого обнимал, как величайшую драгоценность, на кого не уставал смотреть… От меня, твоей наперсницы, подруги, возлюбленной, женщины, родившей тебя заново, – ты сам мне это говорил. От меня, лишь пару минут назад бывшей любовью всей твоей жизни…
Несколько дней, не теряя надежды, я пыталась тебя найти. Долгие часы провела в тоске и муках – но все напрасно. Обошла соседние улицы, укромные уголки, сады, церкви, думая отыскать тебя где-нибудь на скамейке, мертвецки пьяного. Обращалась в полицию, обзвонила десятки больниц, но везде слышала, что подобную информацию они уполномочены предоставлять только родственникам. Даже в вещах твоих рылась, как последняя воровка.
Может, твое исчезновение было просто спектаклем? Коварным планом, чтобы скрыть двойную жизнь, тайное существование, о котором я не подозревала? Вот до чего я додумалась. Правда, уже после того, как расспросила багетчика, который выгнал тебя, лишив работы и крыши над головой, а в ответ услышала, что он понятия не имеет, куда ты свалил, задолжав ему за пару месяцев.
– Выходит, вас он тоже обвел вокруг пальца? – сочувственно вздохнул старик.
Я расплатилась и побрела домой, разбитая, поверженная в прах.
За периодом надежды, когда кажется, будто еще ничего не потеряно, всегда приходит время смирения – и ярости. Да, я отказываюсь принять, что ты и в самом деле меня бросил! И чем дольше пытаюсь заставить себя проглотить эту горькую пилюлю, тем сильнее обида. Она совсем меня вымотала.
Я сдалась, когда поняла: ты просто не хочешь, чтобы тебя нашли. И все же не могу не вспоминать наш последний вечер вместе, проживая его снова и снова, как финал триллера, что с каждым разом становится все более запутанным. Как же я могла ничего не понять? Какие намеки упустила?
С твоим уходом моя жизнь остановилась: теперь она состоит лишь из пустоты, хаоса и отчаяния. Ты говорил, что любишь, а оказался жестоким мучителем, и с тех пор каждый день, час, каждую минуту терзаешь меня своим отсутствием.
Пять месяцев без тебя. Теперь тешить себя иллюзиями на возвращение может только та, что совсем отчаялась.
Когда ты, натянув капюшон, вышел под дождь, было начало декабря, но вот уже возвращаются теплые весенние деньки, наполненные ароматом цветов. Природа пробуждается, прорастает, расцветает, а с ней, кажется, обретают новую силу и мои страдания. Я теперь даже черт твоих представить не могу. Знаю только, что ты разгуливаешь под этим ласковым солнцем в незнакомой рубашке, поскольку вся твоя летняя одежда по-прежнему здесь, со мной.
Я тебя люблю; ничего не поделаешь, это сильнее меня. Люблю – и одновременно ненавижу. Как сложно разделить эти чувства! Люблю и ненавижу – издалека, где бы ты ни был, и чувства эти настолько сильны, что временами страшно.
Если не считать накатывающих приступов ярости, ты ничего по себе не оставил: ни случайного отпечатка пальцев, ни следа губ на кофейной чашке, ни измятой простыни на том краю постели, ни записки от приятеля, ни шлейфа слухов, ни цепочки улик, ведущих прочь из этой клетки, где ты меня запер, из этого пузыря застывшего времени. А картины твои мог написать кто угодно, даже я сама.
И все же, как ни трудно в это поверить, иногда у меня снова возникает подспудное желание тебя отыскать, – наверное, потому, что я догадываюсь, где ты. Конечно, мне вряд ли удастся убедить тебя вернуться, да уже и не очень хочется, но пора бы покончить с ожиданием, испив эту чашу до дна.
Мыслями я то и дело возвращаюсь к твоим рассказам о жизни на Сицилии, когда ты был еще наивным сорванцом, жаждущим настоящей жизни. О том, как, потеряв надежду когда-либо хоть издали увидеть свою первую любовь, ты с разбитым сердцем покинул родные края, чтобы уже никогда не вернуться.
«Не стоит ревновать, – успокаивал ты меня, касаясь щеки перепачканными в краске кончиками пальцев. – Я никогда больше ее не увижу».
Вот только теперь это «никогда больше», на которое ты так упирал, кажется мне все менее правдоподобным.
И чем чаще я об этом думаю, тем сильнее убеждаюсь, что именно там тебя с самого начала и следовало искать.
Потому что бросить меня ты мог ради нее, и только ради нее.
XIII
– Слушай, Аличе… Там опять твоя мама звонила. И когда я сказал, что тебя нет дома, – что, кстати, было чистейшей правдой, – она проорала мне прямо в ухо с полсотни оскорбительных слов, повторять которые я не стану только потому, что воспитанный. Но учти, следующего раза не будет! Если она перезвонит, я брошу трубку!
Разумеется, Давиде шутил, но было видно, что он здорово рассердился. И Аличе не могла его винить. Она прекрасно знала, каким неприятным может быть разговор с матерью: в конце концов, ей самой пришлось терпеть эту женщину первые восемнадцать лет жизни! Закатив дочери сцену после отказа вернуться на Сицилию, Аделаида на несколько недель пропала с горизонта, ни о чем больше не спрашивая и не подавая вестей, – испытанная, проверенная временем тактика, чтобы заставить собеседника почувствовать себя виноватым. Однако на сей раз трюк не сработал. Проведя пару месяцев в тщетном ожидании, что Аличе одумается и явится домой, посыпая голову пеплом, она обрушила на дочь шквал телефонных звонков, всякий раз заводила одну и ту же заезженную пластинку. Что это за блажь такая – в Риме жить? Совсем умом тронулась? Или опять на кино потянуло? Чтобы стать актрисой, красота нужна – что тут непонятного? А для тебя – пустая трата времени и денег. Заканчивались эти тирады одинаково: Аделаида заявляла, что и так слишком много ей позволяла. Если Аличе не вернется домой, мать приедет сама и увезет ее. Блудная дочь просто обязана воссоединиться с семьей! А квартиру Ирен нужно как можно скорее выставить на торги.
Звонила она, как правило, вечером, не понимая, что в это время Аличе дома не бывает. И отвечать приходилось Давиде, который как раз возвращался с работы.
– Прости, мне ужасно жаль… Я знаю, как с ней непросто. Разрешаю послать ее… куда пожелаешь, – пробормотала Аличе, надеясь утихомирить приятеля.
Вышло, впрочем, не слишком убедительно: возможно, потому, что сейчас ей хотелось только свернуться калачиком под одеялом. И если она до сих пор этого не сделала, то лишь потому, что не хотела напугать Давиде, который, едва стрелка кухонных часов указала на восемь, вышел приготовить спагетти на ужин.
Аличе тяжело опустилась на стул. Она чувствовала себя совершенно разбитой. Пришлось даже пропустить курсы актерского мастерства, настолько ей было тяжко.
– А что это ты на занятия не пошла? – поинтересовался Давиде.
– Голова болит, – соврала она.
– Ну-ка, что там такое? – встревожился жилец. – Выкладывай!