Найдя утешение в церкви, я почувствовала, что справлюсь и с последней задачей, которую себе наметила, – неприятной и поэтому оставленной напоследок в надежде, что решать ее не понадобится. Хотя, с другой стороны, все вышло не так уж и плохо.
К моему облегчению, здесь Танкреди тоже не появлялся. Я и в самом деле не знаю, как поступила бы, узнав, что он вернулся в город, который ненавидел больше всего на свете, откуда сбежал и где теперь, презрев мои муки, как ни в чем не бывало влачит прежнее существование.
Нет, его я не нашла, зато вдруг совершенно ясно поняла, что есть и другие причины жить. Поездка на Сицилию стала для меня концом эпохи, за которым неизбежно придет новое возрождение.
Вчера вечером, едва вернувшись в Рим, я вошла в мастерскую, огляделась по сторонам, погружаясь в застывшее время, и на какое-то мгновение вдруг снова ощутила, какая невероятная красота скрывается среди всей этой боли. А потом вышла, заперев за собой дверь. Навряд ли я когда-нибудь открою ее еще раз. Тому, что случилось, больше не повториться: талант и вдохновение покинули меня вместе с Танкреди.
Я буду путешествовать, общаться, веселиться, встречать рассветы с любовниками на одну ночь. Но сердце мое навсегда останется под замком за этой дверью.
И все же не могу отрицать, что временами меня посещает одно видение, самое страшное и темное из всех: видение твоей смерти. Ты идешь по пляжу в направлении моря и исчезаешь в волнах, добровольно отказавшись от своего счастья, – этакая Венера наоборот, убитая морской пеной. Нет, это просто ночной кошмар, говорю я себе в такие моменты. Это не может быть правдой.
XV
Привкус у воды в душе был странный, соленый, будто в море: Аличе несколько раз облизнула губы, прежде чем поняла, что плачет. Неблизкий путь от холостяцкой берлоги Чезаре до дома она прошагала, как робот, на негнущихся ногах: в голове туман, и только сердце бешено колотится – единственный живой орган в теле механической куклы, движущейся, пока не кончится завод. Но теперь, когда вода, стекая по ее телу, уносила прочь остатки дня, Аличе понемногу оттаяла и вновь почувствовала себя цельной, наконец избавившись от мерзкого ощущения насилия и грязи.
Давиде оказался прав: Чезаре ее не любил. Как не любил никто и никогда. Зато теперь, достигнув дна, можно хотя бы оттолкнуться – и снова начать подниматься.
Выйдя из душа, она закуталась в новый, всего неделю как купленный махровый халат. Впрочем, и жизнь у нее теперь тоже новая, с иголочки. Отныне Аличе никому не позволит ее испортить.
Стоило мысленно вывести эту формулу, как зазвонил телефон. Она прекрасно знала, кто это, но вместо ужаса вдруг ощутила решимость и трубку сняла с неожиданным даже для себя самой спокойствием.
– Неужели синьорина в кои-то веки соизволила откликнуться на зов несчастной матери? – взревела на том конце провода Аделаида: классика ее пассивно-агрессивного репертуара. Но, ощутив, что роль жертвы для нее мелковата, немедленно перешла в атаку: – А что, твой «друг» не передавал, сколько раз я звонила? Разумеется, передавал, но ведь наша синьорина вечно занята… Так вот, слушай! Я тут поговорила с нотариусом, и он сказал, что без проблем продаст квартиру. Только позвони, остальное он сделает сам! Тебе останется взять билет на поезд и как можно скорее вернуться домой. Ясно?
Она так вопила, что Аличе пришлось отвести трубку подальше от уха. Пожалуй, чтобы расспросить об Ирен и, главное, понять, не знает ли мать чего о Танкреди, придется сперва перевести разговор в более мирное русло…
– Прости, мам, я как раз собиралась позвонить, но ты меня опередила, – вкрадчиво солгала она. – Ты права, я очень скучаю по дому…
Аделаида на секунду умолкла, вероятно потрясенная внезапной обходительностью дочери, и Аличе, воспользовавшись этой передышкой, сразу перешла к больной теме:
– Знаешь, в мастерской Ирен я обнаружила целую кучу картин, и, по-моему, они очень ценные. Часть написана одним художником… Ты, может, о нем слышала, он родом из городка по соседству с Полицци… Звать его Танкреди, фамилии не знаю, но начинается на букву «П»…
На том конце провода повисло тягостное молчание.
– Тебе-то почем знать, ценные они или нет? – спросила наконец Аделаида холодным и колючим, как острие ножа, тоном.
– Да вот я и не знаю, но, на мой взгляд, картины замечательные. Когда-то давным-давно этот Танкреди жил с Ирен, а потом пропал, и больше его никто не видел. Может, домой вернулся… Ты ничего о нем не слышала? Может, фамилию знаешь?
Аделаида ответила не сразу, будто тщательно взвешивала слова. Но в итоге все-таки не выдержала и взорвалась:
– Стало быть, решила, что бог весть какое сокровище нашла? Только время зря тратишь! Танкреди всю жизнь был нулем без палочки, от таких одни неприятности. Зато каким великим художником себя мнил! Куда там! Только дуры вроде тебя на такого и купятся! Фамилия его, если ты и впрямь хочешь знать, была Петрароли. Танкреди Петрароли. А домой, в Кастеллану, он и в самом деле вернулся, да только вперед ногами! Как копыта откинул, так и вернулся, уж сколько лет назад…
Выплеснув этот поток совершенно необъяснимой ярости, Аделаида немедленно оседлала любимого конька и перешла к привычным угрозам, которые, по ее скромному разумению, должны были убедить дочь «ради блага семьи» продать полученную в наследство квартиру.
Но Аличе ее не слушала.
Значит, Танкреди мертв? Без конца измышляя причины, заставившие его безо всяких объяснений бросить Ирен и начать новую жизнь, она и подумать не могла, что за столько лет он тоже мог умереть, унеся свою тайну в могилу.
– Выходит, он вернулся на Сицилию? А ты хорошо его знала?
Но вместо очередной порции откровений она получила от разошедшейся матери только оскорбления и ультиматумы. Разговор, как и все предыдущие, быстро закончился ссорой, после которой Аличе так и осталась сидеть, ошеломленно глядя на телефон. Она думала только о Танкреди. Тот был моложе Ирен: к моменту исчезновения ему, наверное, исполнилось каких-то лет двадцать пять. Что же случилось? Ведь что-то явно должно было случиться. И пускай для нее Танкреди – всего лишь призрак, неизвестный автор мучительно прекрасных картин, но от известия о его кончине у Аличе перехватило дыхание: так бывает, когда узнаешь о смерти близких.
Мать сказала, это было давно: возможно, Танкреди обнаружил, что серьезно болен, и решил добровольно отдалиться от Ирен, не желая отравлять их любовь собственными страданиями? Нет, пожалуй, это чересчур мелодраматично даже для такого прихотливого ума. Интересно, знала ли о его смерти тетя Ирен, подумала вдруг Аличе. Но поняла, что ответ на этот вопрос – у нее перед глазами, в той самой мастерской, что долгие годы простояла запертой, словно последняя глава преданной забвению книги. Мозаика дневниковых заметок, развешанных на стенах, эта карта безнадежных поисков, яснее ясного говорила: нет, Ирен так ни о чем и не узнала.
XVI
Впрочем, была в этом злополучном разговоре и положительная сторона: мать ее больше не беспокоила.
– Целых три дня – и ни одного звоночка? Может, она решила заявиться лично? – съязвил Давиде, потягивая кофе.
Воскресное утро выдалось сырым и серым, за окном моросило, стрелки кухонных часов близились к одиннадцати. Когда зазвонил телефон, оба вздрогнули.
Аличе осторожно сняла трубку – и тут же вздохнула с облегчением:
– Привет, Себастьяно! Ты даже не представляешь, как я рада тебя слышать!
В других обстоятельствах подобное приветствие могло бы показаться излишне теплым, однако сейчас она была бы рада кому угодно, кроме Аделаиды.
Молодой человек тактично поинтересовался, когда можно будет взглянуть на мастерскую, но Аличе перебила его, желая как можно скорее поделиться тем, что узнала от матери.
– Так он и правда мертв? Что ж, это все меняет. В каком, говоришь, году он ушел из дома? – спросил Себастьяно.
– Если верить записям Ирен, в декабре семьдесят седьмого. И что же это меняет?
– Пока не знаю. Должно быть, то, что тогда произошло, не оставило ему другого выхода. Не просто же так он ушел не оглядываясь.
– Да, я тоже об этом думала. Возможно, он обнаружил, что болен, или подсел на наркотики, и в конце концов тяга к саморазрушению взяла верх. Ирен было уже за сорок, Танкреди исполнилось всего двадцать пять, он был еще молод и мог от нее устать или вляпаться в какую-нибудь историю. Тетя писала, ему уже не раз случалось уходить из дома без объяснений, но он всегда возвращался в течение дня…
– А как тебе такая мысль? Есть у меня один приятель в полиции. Позвоню-ка я ему и попрошу проверить в архиве. Теперь, помимо месяца и года, мы знаем еще и фамилию Танкреди, не говоря уж о его родном городе. Может, что и всплывет!
– Даже не знаю, как тебя отблагодарить…
– Разумеется, знаешь: приглашением в гости! Мне не терпится увидеть работы Танкреди! И Ирен, конечно, тоже. Кстати, я переговорил с Валерио, он тоже заинтересовался. Если картины ему понравятся, может, и выставку устроит!
– Было бы чудесно, – мечтательно вздохнула Аличе.
И как это она сама об этом не подумала? Наверное, все дело в том, что, не будучи частью мира искусства, она просто не знала, с чего начать. Но разве есть способ лучше отблагодарить тетю, чем продемонстрировать всем истинный масштаб ее таланта и таланта Танкреди?
Из чувства благодарности она предложила молодому человеку зайти сегодня же вечером, а заодно и поужинать.
– Надеюсь, чудес ты не ждешь, поскольку готовлю я не очень.
– Не волнуйся, мои ожидания не выходят за рамки твоих кулинарных умений, – ответил Себастьяно с некоторой долей ехидства.
– О, да ты покраснела! Кто он был? Надеюсь, не тот гов… – встревоженный Давиде даже выскочил в коридор, где стоял телефон.
– Не переживай, это всего лишь Себастьяно. Ну, помнишь, тот молодой человек из галереи, я тебе рассказывала…