Квартира встретила ее ароматом нероли, который она уже научилась распознавать, – стойкими нотами духов Ирен, очевидно самых любимых, поскольку элегантный флакон с ними стоял на туалетном столике в спальне.
Проходя через залу и коридор, она, как и каждый вечер, включила повсюду свет – ее собственный метод получше узнать место, где еще не до конца освоилась, а заодно сообщить о своем приходе тете. Аличе по-прежнему ощущала присутствие Ирен, такое же стойкое, как ее духи, – теплый поток воздуха, несущий с собой надежды, смех и слезы, крупицы мудрости и историй, которые еще только предстоит рассказать.
Шаги отдавались гулким эхом. Аличе снова поймала себя на мысли, что эта огромная, пустая квартира слишком велика для одного человека. Сколько места пропадает зря! Правда, тетя, судя по всему, вела активную светскую жизнь: на столе обнаружилось несколько приглашений на вернисажи, запланированные на ту неделю, когда Ирен умерла. И все же она, пускай и по собственной воле, жила здесь совершенно одна, по крайней мере в последнее время. Вот только Аличе – совсем другая. Одиночество уже начинало ее тяготить. Кроме того, жилец, готовый снять комнату, мог бы существенно пополнить ее скудный бюджет. А деньги лишними не бывают.
Но вот и запертая комната. Ключ повернулся без малейшего усилия, как будто замок недавно смазывали. Распахнув дверь, Аличе нащупала выключатель, и теплый свет залил комнату, оказавшуюся намного больше, чем она ожидала. Середина пустовала, если не считать огромного ковра-килима в красных тонах, но в глубине и по углам громоздились холсты, сложенные штабелями или беспорядочно привалившиеся к стенам, стопки книг, какие-то банки, коробки… В нос ударил едкий запах растворителя. Грубо сколоченный стол, длинный и узкий, был весь перепачкан краской, завален кистями, тюбиками, палитрами, блокнотами и альбомами для рисования. Но в первую очередь внимание Аличе привлекли стены: повсюду, куда бы она ни взглянула, их покрывал слой рисунков, фотографий, картин, шрифтовых композиций, в основном выполненных от руки на отдельных листах, страницах, вырванных из блокнота, картонках самых разных размеров и даже просто клочках бумаги.
Застыв на пороге, Аличе не могла оторвать глаз от этой панорамы красоты и хаоса, творческого духа и лихорадочной спешки. У нее перехватило дыхание: в самых смелых фантазиях о том, что может таиться за этой дверью, она и представить себе не могла ничего подобного.
Для нее не было секретом, что в молодости тетя занималась живописью, хотя впоследствии по какой-то загадочной причине бросила (все картины с ее подписью, висевшие в гостиной, – Аличе проверила – относились к началу семидесятых). Странно было только не обнаружить в доме и следа кистей или красок. И вот вам, пожалуйста, целая мастерская! Подойдя к холстам, она принялась отодвигать их по одному, чтобы лучше рассмотреть. На руку Ирен не похоже: стиль был совершенно иным, гораздо сложнее и экспрессивнее. Аличе с восторгом вглядывалась в лица и тела, зачастую вписанные в пейзажи, в бескрайние горизонты и интерьеры безлюдных, заброшенных домов. Человек, нарисовавший все это, обладал невероятным талантом; его быстрые, но исключительно точные мазки пронизывала щемящая меланхолия. На обороте каждой картины стояла подпись: «Танкреди П.». И дата, везде одна и та же: 1977 год.
Последний холст, едва видный за грудой прочих, оказался изумительным портретом обнаженной женщины, стоящей на коленях на ковре, среди разбросанных тут и там подушек. Изображенная со спины, она полуобернулась к художнику: в глазах улыбка, но губы сомкнуты. Аличе вынесла картину на свет, чтобы рассмотреть получше, и тотчас узнала модель. Вне всякого сомнения, это была Ирен – такая же живая, лучистая, какой она помнилась Аличе с той самой детской встречи, может даже еще более солнечная. Казалось, она влюблена – как еще описать то состояние души, что читалось в ее страстном взгляде, столь умело запечатленном художником? Но к нему ли был обращен этот взгляд?
Заинтригованная, Аличе вгляделась в детали. Ковер, тот самый, что лежал посреди мастерской, она узнала сразу. Потом перевернула холст в поисках подписи – и снова обнаружила имя и дату: «Танкреди П., 1977». Но кто такой этот Танкреди П.?
У противоположной стены сгрудились холсты, явно написанные другой рукой: замысловатые композиции в мягких пастельных тонах, будто светящихся изнутри. В центре каждой помещались женщины, символы плодородия или сердца, анатомически точные и словно пульсирующие сквозь несколько слоев краски, а вокруг, точно клетка или, напротив, непроницаемый щит, сплетались ветви, увенчанные то шипами, то гранатами и померанцами. На обороте стояла одна и та же подпись: «Ирен Р.». Неужели это правда? Разумеется, Ирен Р. не могла быть никем иным, кроме как тетей Ирен, Ирен Реале. Однако картины, висящие в зале и подписанные тем же именем, теперь казались Аличе банальными ученическими этюдами. До мощнейших взрывов жизни и цвета, хранящихся в этой комнате, им было не ближе, чем до Луны.
И вдруг она заметила холст чуть поменьше остальных, почти скрытый большой коробкой. На Аличе глядел молодой мужчина с пронзительными глазами. Широкий лоб скрывали непокорные кудри цвета воронова крыла, а на губах блуждала невыразимая улыбка, какая бывает у тех, кого застали за занятием, категорически чуждым их природе. От этой улыбки, исполненной желания, жизни и в то же время тревоги и страдания, сердце Аличе забилось чаще. Она знала, что у Ирен было множество возлюбленных, – возможно, это кто-нибудь из них? Однако тщательность прорисовки черт и поразительный аллегорический стиль, столь непохожий на работы, висящие в зале, убедили ее, что для Ирен этот человек был вовсе не «одним из», а единственным, особенным. Той великой любовью, о которой тетя так никому и не поведала. На обороте, помимо подписи «Ирен Р.», обнаружилось посвящение: «Танкреди, моему божеству любви». Нет, Танкреди явно не был одним из многих. Аличе поискала другие портреты, но быстро поняла, что в мастерской их только два: Ирен, написанная Танкреди П., и он сам, запечатленный тетей.
Она снова оглядела стены, увешанные эскизами, фотографиями, рисунками, рукописными надписями. Что означали все эти кричащие сообщения? Кому были адресованы? Может, именно ей, Аличе? Эта комната напоминала книгу, страницы которой вывалились из переплета: хочешь не хочешь, а придется читать от начала до конца. Уж не поэтому ли тетя Ирен оставила ей дом? Кто знает, не это ли ее настоящее наследство: история, хранящаяся в тайной комнате, запертой так давно, что стол и холсты успели покрыться толстым слоем пыли?
Аличе снова вспомнился пустой дневник, обнаруженный в кабинете и принадлежавший, насколько она понимала, тете. Единственная запись в нем была датирована как раз маем 1977 года. Что же произошло в тот день? Что помешало Ирен писать дальше? Может, это с тех пор она предпочла доверять свои мысли отдельным листам бумаги, которые затем развешивала, следуя творческому порыву, в запертой комнате, подальше от посторонних глаз? Впрочем, пока длинные стрелки, соединяющие хаотично разбросанные по стенам надписи с фотографиями, рисунками, газетными статьями и отдельными фразами, подчеркнутыми красным, больше напоминали доску из детективов про поиски серийного убийцы.
Тут внимание Аличе привлекло изображение двух сердец цвета пламени, меняющегося от оранжевого до багрового с отблесками пурпура, особенно яркими ближе к центру, где эти органы перекрывали друг друга. Рисунок на листе формата А4, с виду немного помятый, словно его часто брали в руки, а то и складывали, был прикреплен к стене парой кнопок. Рядом темнел пустой прямоугольник того же размера. Что висело на этом месте? И куда оно делось теперь? Зачем было его снимать?
Каждый фрагмент этой комнаты требовал пристального рассмотрения, прочтения, интерпретации. Но откуда начать? Просто голова кругом! Аличе словно очутилась в логове убийцы, который, скрываясь от людских глаз, задумал какой-то отвратительный план. Или, может, в убежище одинокой заблудшей души? Точнее, двух: пары художников, Танкреди П. и Ирен Р. И теперь их портреты, стоящие рядом, вели неспешную беседу.
На стене за рабочим столом, заваленным бумагами, заметками о стародавних выставках, тюбиками с краской и прочим хламом, висело несколько поляроидных снимков с панорамами Рима, теперь пожелтевшими от времени. Ни одной человеческой фигуры – только линия горизонта в просветах крыш, купола́ далеких церквей, витрины и двери магазинов внизу, восходы и закаты, солнце и дождь… Похоже, снимали из этой самой комнаты, вот только кто?.. Аличе непроизвольно обернулась к двум высоким окнам, но те оказались закрыты ставнями и занавешены плотными шторами. Она снова принялась разглядывать фотографии. Тетя Ирен – кто же еще? – выстроила их в ей одной известном порядке, возможно хроматическом, чтобы получился треугольник, а затем при помощи баллончика с краской обвела кособоким овалом, из которого выходили несколько стрелок. Большая их часть вела к хаотично развешанным листкам: сплошь рисунки и заметки, написанные элегантным, размашистым почерком. Одна указывала строго вверх – на очередной поляроидный снимок: похоже, та же стена, но, очевидно, куда менее завешанная, чем теперь. В центре ее обнаружились рисунки-близнецы, одним из которых, вне всякого сомнения, только что любовалась Аличе. Оба представляли собой частично перекрывающиеся сердца и, на первый взгляд, казались абсолютно одинаковыми. Однако, присмотревшись внимательнее, Аличе заметила, что между ними есть и кое-какие различия: возможно, второй рисовала другая рука. Рядом виднелись слова, тоже написанные краской из баллончика: «Сердце под замком – вот наш секрет». Еще одна стрелка протянулась вниз, будто указывая на край столешницы.
Именно там, среди засохших тюбиков с краской и слипшихся кисточек, Аличе увидела раскрытую тетрадь, исписанную все тем же каллиграфическим почерком. Надпись на черной обложке гласила: «Мое сердце под замком». Заложив пальцем страницу, которую кто-то (вероятно, сама И