— Кажется мне, — произнес Рувим, хитро сощурившись, — что сегодня вечером мы оба попадем в неприятности. Не прямо здесь, а на повороте. Возле школы Ицхака Рабина, Арин. Совесть наша чиста, машина застрахована, так что… Видишь, вот тот привлекательный бетонный столб? Запомни его хорошенько. Слушаем и внимаем… Возможности репетировать нас лишили, так что будем готовить обстоятельную импровизацию. Ты должна ударить машину моей стороной, но, смотри мне, не сделай так, чтобы меня потом вырезали из этой жестянки частями!..
Глава 11
Израиль. Эйлат
Наши дни
Звонок поступил в отделение скорой помощи в 22.13. Срывающийся женский голос сообщил, что в квартале от «Йосефталь» только что попала в аварию «Хонда Аккорд». Звонившая женщина назвалась водителем и сказала, что практически не пострадала, а вот ее отец — пассажир…
— Он не был пристегнут, — всхлипывала она. — Скорее пришлите машину!
Карета «амбуланс» выехала на место через три минуты после звонка и в 22.20, еще до приезда полиции, была на месте.
Возле разбитой о столб «Хонды» сидела молоденькая девушка с короткой стрижкой. Ее волосы, выкрашенные во все цвета радуги, перьями торчали в стороны, глаза были подведены, тушь вокруг них пошла потеками, превратив лицо барышни в страшненькую пародию на загримированного мима. У нее на коленях полулежал пожилой мужчина с рассеченной бровью и расквашенным носом. Лицо его было залито кровью, глаза полуприкрыты, но, скорее всего, он был в шоке. Во всяком случае, пульс хоть и частил, но был нормально наполнен, и парамедик, грузивший его в машину, сообщил по рации в приемный покой, что реанимацию можно не готовить. Девушку тоже помяло при аварии — губы распухли от удара подушки безопасности, на локте красовался неглубокий, но кровавый порез. Если приглядеться, то становилось заметно, что последние несколько дней у барышни не задались — помимо свежих царапин и ссадин были видны недавние синяки и кровоподтеки: недавние, но вовсе не сегодняшние.
Старика уложили на носилки. Девушка, похожая на ежика, на которого только что опрокинули несколько банок плакатной гуаши, уселась рядом и принялась шмыгать распухшим носом. Парамедик подумал, что ей неплохо было бы кольнуть успокоительного, просто так, чтоб под ногами не болталась, но мысль он не додумал, не успел — слишком коротка была обратная дорога.
Включив сирену, машина развернулась и через еще две минуты въехала под козырек приемного покоя. Дежурный врач зафиксировал в журнале время прибытия «скорой» — 22.31.
Когда носилки с пострадавшим въехали в приемный, старик вдруг захрипел, зашарил руками по одеялу и его начало трясти. Увидев состояние отца, взвыла его дочка и вместе с дежурными врачами побежала рядом с носилками-каталкой по коридору к реанимационному блоку.
В 22.37 носилки въехали в отделение реанимации.
Этот момент был прекрасно виден на мониторах службы безопасности «Йосефталя» — каталка, человек на ней, дежурный врач, две сестрички и здоровущий санитар, толкающий нелегкий груз по плиткам пола. Когда картинку продолжила другая камера, здоровый санитар валялся поперек каталки физиономией вниз, а остальных просто не было в кадре.
Но охранник, сидевший за мониторами, не заметил происходящего. Он заваривал себе чай, а когда снова повернулся к экрану, ни тележки, ни потерявшего сознания санитара на нем уже не было.
Рувим, хлюпая кровавыми соплями, держал дежурного врача «скорой», сестричек и недавно проснувшегося доктора Романа Стеценко на прицеле, дожидаясь, пока Арин запирает в бельевой комнате подвернувшихся под руку сотрудников реанимации.
— Вы соображаете, что делаете? — спросил не потерявший рассудительности Стеценко. — У нас тут больные! Это же интенсивная терапия! Вы что? Хотите, чтобы кто-то умер!
— Шпокойно! — прошепелявил Кац на иврите и вытер рукавом разбитое лицо. — Никто никому вреда не причинит. Нам нужен Валентин Шагровшкий…
И добавил по-русски, кривясь от боли:
— О, шерт! Какая шволочь придумала эти подуфки бешопашношти!
— Пристегиваться надо было, господин Кац, — сказал Стеценко на том же языке. — Бросьте пистолетом размахивать, я знаю, кто вы…
— Проклятая популярношть! — прошипел профессор в сердцах, но пистолет опустил. — И кто фы, юнофа?
— Это мое отделение, — ответил Стеценко. — Я здесь врач. Скажите госпоже бин Тарик, что моих сестричек можно выпустить из бельевой. Они меня слушаются, орать не будут. Зря вы санитара так приложили, профессор…
— Не шря… — огрызнулся Кац, опускаясь на пластиковый стул. — Шифой он, тфой шанитар. Я ему нифего не фломал! Вы фто? Наф шдали?
— Вроде как, — сказал Роман. — Я был уверен, что вы приедете. И еще один человек, которого пока здесь нет, но, будьте уверены, он скоро здесь появится.
— Где Валентин? — спросила Арин жестким, злым голосом. — Он здесь?
— Вторая палата, — Стеценко пожал плечами. — Взрослые люди, а ведете себя, как дети! Он едва глаза открыл! Под наркотиками вторые сутки! Вы что? Его забрать собрались? Что это за методы, господин Кац? Что это за «спокойно — это налет»? В коридоре охрана, на выходе охрана, на окнах решетки! Тут даже дымовой трубы нет!
Девушка, не слушая, рванулась к дверям, на которые он указывал, и через секунду уже была внутри палаты Шагровского.
— Ты, наферное, умный парень, — сказал Кац и, покривившись, осторожно потрогал ободранный нос, — и умееж жделать выфоды. Не дошивет мой племянник до утра в тфоей палате! Профто не дошивет! Понял?
— Да глупости вы говорите, — возмутился Роман, — госпиталь под усиленной охраной!
— Тебя как жовут, боец? — спросил профессор, глядя на Стеценко с сожалением.
— Я — Роман…
— А я — Руфим, — представился Кац, и помахал перед собственным носом пистолетом, держа его так, чтобы Стеценко мог получше рассмотреть оружие. — Охрана, гофоришь? Это не охрана, это, прошти, детшкий шад — штаны на лямках! Я тут как окажался? Ни одного выштрела, один раз по шее дал вашему Годзилле.
Из дверей палаты Шагровского появилась Арин. Вид у нее был растерянный, но счастливый.
— Он живой, — сказала она дрожащим голосом. — Валентин живой, Рувим…
Она обняла профессора, уткнулась лицом в его окровавленную рубашку и заплакала.
Происходящее столь мало напоминало налет, что забытый у стенки молодой врач скорой помощи начал в недоумении опускать руки.
— Ну, ну… — произнес Рувим неуверенно. — Плакать-то зашем? Я же говорил тебе, фто он не мог погибнуть. Идти он шможет?
Арин затрясла головой.
— Нет. Он меня узнал с трудом…
— Жначит так, — решительно отрезал профессор, — смошет ехать! Роман! Шейчас Арин выпуштит твоих людей, но штобы никто не балофался! Убить — не убью, но шкуру попорчу! А шам иди шюда!
— Вы зря комедию ломаете, Рувим, — сказал Стеценко. — Тот, кто вас ищет здесь — мой старинный друг, еще из Союза. Его зовут Шмуэль Коган. Приличный человек, офицер! Я говорил ему, что ваш племянник просто по времени не мог быть участником организации взрыва! И он, кажется, мне поверил! Сдайтесь ему — безопасность вам обеспечат!
— За пошледние пять шуток мне обещали бежопашность нешколько моих друзей — они ошень влиятельные люди в этой штране. И как только мне ее обещали, так сразу на нас и нашиналась нафтоящая охота. Тфой друг, наферное, хороший парень, но он нас не защитит. Не его урофень.
— Опасаюсь, — Роман опустил голову, — что особого выбора у вас, профессор, не будет…
— Это еще пошему?
— Потому, что к одиннадцати Коган будет здесь. Он приедет допросить вашего племянника. И будет очень рад встретить вас тут!
— Разве Валентина можно допросить в таком состоянии? — спросила Арин. — Он же едва говорит!
— В три часа, перед тем, как лечь отдыхать, я перестал капать ему обезболивающее со снотворным эффектом — необходимости уже не было. В десять вечера ему сделали восстанавливающую инъекцию с витаминами, так что к половине двенадцатого он, конечно, танцевать не сможет, но для беседы будет вполне адекватен.
— У нас дешять минут… — прошепелявил Кац.
— Девять, — поправил стоящий у стены и забытый всеми дежурный по «скорой» врач.
Но на самом деле, девяти минут у них не было.
Римская империя. Остия
Вилла Понтия Пилата
37 год н. э.
— Знаешь, Крисипп, — сказал Пилат задумчиво. Он все еще не вынырнул из воспоминаний. — Сначала я смеялся над слухами, как все. Мне были непонятны тревоги Каиафы и Ханнана, озабоченность Афрания. Вся эта суета вокруг пропавшего тела… Мы же все-таки цивилизованные люди! Мне ли не знать: человек, которому пробили сердце копьем, не живет и минуты…
Потом я вспомнил слова га-Рамоти и понял, что иудей что-то знал заранее. Я, конечно же, сомневался, что из фамильного склепа кто-то мог похитить тело без его ведома, но Иосиф лишь разводил руками и отрицал малейшую причастность к исчезновению га-Ноцри и уж тем более к его воскресению.
— Здесь есть донесения Афрания, — Крисипп опустил голову к столу, перекладывая пергаменты. — Есть свидетельство Мириам из Магдалы, записанное со слов шпиона. Есть в общей сложности тридцать два документа, датированные 783 годом, сто шестнадцать, датированных 784-ым, год 785 представлен лишь списком и фамилиями свидетелей, дававших показания — по перечню — тысяча шестьсот тридцать два документа. Сами документы отсутствуют.
— Наглядное свидетельство того, как ширились слухи, — Пилат пожал плечами.
— Слухи ли? — неожиданно перебил его секретарь. — В архиве лишь твои документы, прокуратор. Иудея, Ершалаим… А сколько таких свидетельств в архивы не попало? Тысячи? Десятки тысяч?
— Какие тысячи? — Пилат не обратил внимания на фамильярность слуги и в раздражении махнул рукой. — Я с самого начала отдал Афранию распоряжение внимательно следить за последователями га-Ноцри. Десятки! Может быть — сотни! Но не тысячи, Крисипп…
Пилат вздохнул.
— Иудеи — странный народ. Откуда такая наивность? Что за новый фетиш — воскресший мертвец? Их вера очень строга по отношению к чужим, но слишком беспечна, когда речь идет о своих. Прав был Афраний — мне не стоило казнить га-Ноцри. Выпороть, прогнать, заточить, отправить в Рим на судилище и оттуда сослать на север… Но не убивать! Убив его, я сделал в точности то, чего он хотел. Останься он жить — и его проповеди были бы забыты. Погляди, Крисипп, сколько пророков было в Израиле за время моего правления. Кто помнит о тех, чьи пророчества не сбылись? Кто помнит их име