— Того, что плавал в кислоте?
— Да. Потом еще четверых, которых убили позже. Все они оказались принадлежащими к разным группам в Хамас. Не проверенные подельники, не специалисты, а такой вот винегрет из случайных людей. Тебе не кажется, что это не похоже на обычный почерк арабских экстремистов? Смертник — это понятно, с такой тактикой мы сталкиваемся все время. Но они никогда не зачищают концы так — у террористов, как и у нас, каждый боеспособный человек на счету. Один погиб при взрыве, а ведь мог легко покинуть подземный паркинг со своим коллегой. Коллегу потом растворяют в кислоте — найди мы его на час позже, и опознавание по ДНК было бы невозможно! Но и этого мало — заказчики уничтожают команду зачистки! Почему же они так легко пожертвовали своими товарищами?
— Ты сказал — заказчики?
— Да. Ты услышал правильно, Ави.
— То есть — это не арабская проблема? Дело не политическое?
— Никоим образом. Это кто-то со стороны. Хотя, я уверен, его превратят в политическое в ближайшие дни. Ну, как же не использовать такую акцию устрашения? Обязательно найдутся охотники. И у них…
Горский подумал: говорить — не говорить, но все-таки добавил:
— И у нас…
— Ты сможешь вычислить заказчика? — спросил Дихтер.
— Или смогу или не смогу, — отозвался Горский. — Время покажет. Пока что радостных новостей две. Первая — ты можешь попросить директора оказать помощь Кацу совершенно открыто…
Дихтер усмехнулся. Умен, чрезвычайно умен, но ведь ребенок! Чистый ребенок!
— И вторая хорошая новость — я знаю, где искать того, кто организовал все эти танцы с диском… Но он не главная фигура — просто высококлассный хакер, который работает на заказ.
— И ты полагаешь, что он кого-то знает?
— Это уже не моя работа, Ави. Это уже работа оперативников.
— Ты доложил наверх?
— За минуту до того, как позвонил тебе. Сейчас работаем над его адресом в реале. Думаю еще минут двадцать-тридцать у него есть, но не более. Потом он — наша добыча! Если через этого доморощенного гения еще и идет координация все операции, то мы здорово облегчим жизнь Рувиму и компании.
— Спасибо, Вадим, — искренне поблагодарил Горского Дихтер. — Ты будешь в курсе дела?
— Конечно. Всю электронику этого типа привезут ко мне. Уж не знаю, сколько времени мне понадобится, чтобы вскрыть все тайнички, но не думаю, что слишком много…
— А самого типа привезут?
— Зачем он мне? — спросил Горский с неподдельным удивлением. — Ногти рвать я не умею, для этого у нас другой отдел есть, а смотреть на него… так он мне неинтересен совсем.
— Если будет что-то новое, позвонишь?
— Позвоню. Слушай, Ави… А зачем ты летишь в Хайфу? Там и без тебя народу будет достаточно. Это уже давно не твой уровень решения вопросов. Распорядишься — и все сделают!
— Видишь ли, Вадим, — голос Дихтера в наушниках телефона звучал спокойно, — много лет назад, когда Египтянин еще не был профессором Кацем, а я был не политиком, а солдатом, Саерет Маткаль проводил одну операцию. Важную. И не щелкай клавиатурой, ты ничего по этому делу не найдешь еще лет двадцать, а, может быть, и никогда не найдешь. И вот, в ходе операции произошло… В общем, кое-кто облажался, чужая служба безопасности накрыла меня с уликами, и я уже готовился к тому, что с меня сдерут кожу живьем… А у Египтянина был приказ не светиться, а выполнить работу и уж потом, если меня не нарежут на дольки, заниматься спасательной операцией. Так вот… Он поменял очередность исполнения приказов, и потому я сейчас с тобой разговариваю.
— И подробностей не будет?
— Зачем тебе подробности, Вадим?
Горский засмеялся.
— Вот возьму и раздобуду! На спор! Но одно могу сказать уже сейчас: хорошо, когда тебе обязан жизнью министр внутренней безопасности…
— Бывший министр.
— Да хотя б и бывший! Все равно — хорошо!
Израиль. Хайфа
Наши дни
— Просыпайтесь, профессор! Мы приехали.
— А я уже давно не сплю…
Арин усмехнулась.
— Ну, да… Тогда храпел кто-то другой!
Рувим потрогал все еще распухший, синеватый нос и поморщился.
— Дождался! Ты первая женщина, Арин, которая говорит, что я ночью храплю. Кажется, мне все-таки сломали перегородку!
Он коснулся ладонью лба племянника.
— Как ты, Валентин? Жара нет. Болит?
Шагровский облизал пересохшие губы и покачал головой.
— Воды дайте.
После укола и беспокойного сна на заднем сидении выглядел он хуже, чем вечером, когда покинул госпиталь.
Валентин сделал несколько глотков подслащенной воды и откашлялся.
— Не то, чтобы болит. Все ноет. Будто бы у меня внутри кариесный зуб.
— Дай-ка я погляжу… — приказал Кац. — Арин, дай мне шприц.
Повязка была желтоватой, но сухой. Профессор принюхался. Запаха гнили не было, но шов под бинтами выглядел неважно — покрасневший, налитой.
Рувим обработал рану антисептиком, снова закрепил повязку полосками подсохшего пластыря и ловко кольнул Шагровского в живот.
— Жить будешь. Но как только все утихнет, я отдам тебя врачам.
— Все так плохо? — спросил Шагровский.
— Ну, отпевать тебя рановато, еще побегаешь, но с нею, — он указал подбородком в сторону девушки, — на танцы сегодня вечером я бы тебя не пустил. Сколько у нас еще уколов с собой, Арин?
— Три.
— Значит, — констатировал профессор, — на сегодняшний вечер и на завтрашний день. Дать обезболивающее?
— Потреплю пока…
— Хорошо. Арин, сейчас справа будет «МакДональдс». Заезжай на драйв, надо перекусить. Кофе возьми большие. И сок. Денег хватит?
— Хватит, — отозвалась Арин, направляя джип в узкий проезд «Мак-драйва». — Куда потом едем, Рувим?
— Поднимемся на Кармель. Там у меня друг живет.
— Неплохо он живет[78], — заметила девушка.
— Да, уж… Неплохо, — нехотя согласился профессор Кац. — Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмойер — чтоб нам так жить, как здесь страдают.
Он помолчал, пока Арин протирала лицо влажной салфеткой и, глядя на нее, спросил:
— Ты у нас, конечно, красавица, но скажи мне честно — я выгляжу так же?
— Не хочу тебя огорчать, дядя, — отозвался снизу Валентин. — Но в сравнении с тобой Арин только вышла от косметолога…
— Дай мне салфетку, — попросил профессор. — Моя покойная мама, светлая ей память, в таких случаях говорила: «Ты что? С кошками дрался?»
— С кошками? — спросила Арин, подъезжая к окошку заказов. — Профессор Кац, вы себе льстите! Больше похоже на то, что вы попали под автобус. Так что не высовывайтесь — нам еду не продадут и полицию вызовут! Надеюсь, что хоть друг не из пугливых…
— Ох… — выдохнул Рувим с тревогой в голосе. — Не из пугливых. Совсем не из пугливых! А жаль. Всем было бы лучше!
Римская империя. Эфес
54 год н. э.
Иегуда предпочел бы не понимать, что именно происходит в Эфесе, но, к сожалению, за годы странствий он слишком много раз видел, как легко вчерашние друзья и соседи берутся за мечи, чтобы убивать друг друга. Как просто проливается человеческая кровь, и те, кто еще вчера пил вино из одного кубка, делился с ближним солью и хлебом, становились друг для друга хуже диких зверей.
Сначала Мириам бежала, но, как только дорога перестала идти под гору, выбилась из сил. Несмотря на поздний час, на улицах были люди — много людей. Одни, как и Иегуда со спутницей, шли к храму, к пылающим домам, другие спешили прочь. Их пробовали спрашивать, что произошло, но вразумительных ответов не было. Страх перед огнем заставлял эфесцев искать убежища — вонь пожарищ уже перебивала все ночные запахи, и красное зарево тяжело дышало над крышами, озаряя ночные улицы недобрым дрожащим светом.
Но Иегуда не считал пожар самым страшным, что могло грозить городу. Нет, огонь, конечно-же страшный враг, но куда ему тягаться с человеком? Разве пламя может сравниться с людской яростью и жестокостью? Иегуда уже мог расслышать крики, пока еще слабые, но сомнений не было — там, впереди, бесновалась толпа. Этот беспорядочный гул сотен голосов сливался в угрожающий низкий звук, пробирающий до костей, до дрожи в конечностях, и сердце Иегуды охватывала и сжимала, словно щипцами, холодная длань предчувствия. И предчувствие это было по-настоящему страшным.
Первое тело они увидели, войдя в торговые ряды, что шли второю улицей вдоль моря. Человек был все еще жив, хотя Иегуде стало непонятно, как жизнь еще держится в избитом, изломанном существе. Определить возраст мужчины было почти невозможно — он побывал в руках толпы, которая истоптала его, превратив плоть в одну большую рану. Окровавленный кусок мяса, еще несколько минут назад бывший человеком, умирал, лежа у стены, и даже не мог стонать от боли. Расплющенная грудная клетка не давала ему дышать, и он лишь скулил на коротком выдохе, как скулит попавший под повозку пес — коротко и жалобно. Все вокруг него было залито черным — черные потеки в пыли и на грубой, шершавой извести стен, на изгвазданной и порванной в клочья одежде.
Мириам вскрикнула, прикрывая рот ладонью. Двое мужчин, заметив лежащего, припустили прочь быстрым, подпрыгивающим шагом, боясь даже оглянуться. Иегуда закрыл раненого спиной от глаз спутницы, на миг склонился к телу и сделал почти незаметное движение рукой. Раненый умолк.
Этого нельзя было делать. Никак нельзя. По-хорошему, Иегуде не стоило даже приближаться к месту, где он мог попасть в руки властей, не то, что оказывать незнакомому человеку последнее милосердие! Но сделать иначе он не мог. Он сам мог лежать так же: в вязкой от собственной крови пыли, с ребрами, торчащими из тела, словно из разбитого штормом корабля. Он знал, что такое молить о смерти и ждать ее прихода, корчась от боли, что плавит разум, словно солнце — воск.
А так… Одно движение. Всего одно — и человек свободен.
Мириам, казалось, не заметила произошедшего. Или сделала вид, что не заметила.
Все, сказал сам себе Иегуда, достаточно. Не делай глупостей. Он все равно умер бы через пять минут. Я чувствую, что сегодня умрут многие. Помочь всем нельзя, не стоит и пытаться. Мое дело — сохранить жизнь ей. Ей и ее сыну. Их сыну. Это все, что осталось от Иешуа, и Иосиф не должен умереть! Не делай ничего, что помешает сохранить в неприкосновенности их жизни. Важны только они. Все остальное — неважно!