Отец ли я того дитя, что она носит
У себя под сердцем? —
Так спросил воин.
И ветер прошептал — нет,
Но листья прошуршали — да.
А голуби проворковали — может быть.
А бронзовый котел зазвонил,
Как похоронный колокол.
— Что это значит? — в панике спросила я. — Что мой ребенок умрет? Да или нет? Я должна ему сказать или это повредит ребенку?
Кратеида уставилась на меня слезящимися глазами.
— Это все, что сказал мне дух. Толковать услышанное тебе.
— Скажи мне! — воскликнула я.
— Я бы сказала, если б могла, — ухмыльнулась Кратеида.
— Верни оболы моей хозяйке! — прикрикнула на нее Праксиноя.
— Возвращенные оболы несут на себе проклятие, — предостерегла хитроумная Кратеида. — Я тебе только одно могу сказать: обрати внимание на листья деревьев в твоем саду. Они все скажут.
В ту ночь мы с Праксиноей сидели при свете полной луны во дворе нашего дома и слушали шелест листьев на ветру. Поначалу они, как нам казалось, говорили «да», потом «нет», потом снова «да». Как мы могли что-нибудь понять?
Я попросила принести мне тростинку и папирус и написала письмо Алкею, чтобы отправить его ко двору Алиатта в Сардах.
Моя любовь!
Почему мне было так трудно сообщить тебе, что ребенок, которого я ношу, твой? Отяжеленная плодом нашей любви, я понимаю жизнь иначе, чем в те времена, когда мы были вместе. Я чувствую, как ребенок ударяет ножкой, и это воспоминание о твоей любви ударяет мне в сердце…
Какое дурацкое письмо! Мне нужно было сочинить песню, чтобы выразить то, что я на самом деле чувствую, а потому я сожгла папирус и сломала тростинку!
Но письмо к Алкею было не единственной трудностью, которую я пыталась преодолеть. Чем ближе было разрешение от бремени, тем сильнее одолевали меня страхи. Кладбища Сиракуз были набиты костями женщин, умерших во время родов. Роды были опаснее сражения. Ах, как я тосковала теперь по моей девственности — словно по родному дому! Как могла я раздвинуть ноги — не говоря о том, чтобы раскрыть сердце, — перед Алкеем? Мысль о смерти повергала меня в ужас. Если я умру, что станется с песнями, которые я не успела написать? Я стала понимать богинь-девственниц — Артемиду и Афину, стала понимать женщин, отказавшихся от плотских утех. Почему я попала в эту ловушку — влюбилась в мужчину? Почему мне было мало моей милой Праксинои? Я совершила ужасную ошибку, последовав за Алкеем. Может быть, поэтому и не могла заставить себя написать ему. За моим восторгом скрывался гнев: ему ничто не грозило, а что предстояло мне! Я хотела, чтобы и ему стало страшно. Пусть он тоже будет несчастен, как несчастна я!
Мы с Праксиноей ежедневно подносили дары богиням, отвечающим за деторождение, — Артемиде и Илифии. Вспоминали мы и Асклепия, бога врачевания. Мы бы принесли жертву и Ваалу, если б верили, что от этого будет какая-то польза. Вот какой страх одолевал нас.
Жирные окорока, редкие птицы, красивые одеяния, сотканные нашими руками, — вот только некоторые из наших жертв богам. В Сиракузах не бросали младенцев в огонь, но наверняка и тут кто-то приносил в жертву Гекате щенков на перекрестках дорог. А у рожениц не было другого выбора — оставалось терпеть мучения и благополучно разрешаться от бремени, если на то есть воля богов.
Керкил казался совсем ручным — его утихомирила не только моя беременность, но и мое путешествие в Мотию. Он так обрадовался, когда я вернулась, что распростерся по земле, обхватил мои колени и целовал мне ноги.
— У меня есть предчувствие, что скоро мы украсим дверь нашего дома оливковым венком, — сказал он тоном напыщенного дурака, каким и был на самом деле.
Оливковый венок символизировал сына, а пучок шерсти — девочку и всю ее женскую судьбу, неотделимую от ткацкого станка.
— Я предпочла бы пучок шерсти, — сказала я.
Керкил рассмеялся, решив, что это шутка.
Беременность может сопровождаться тревожными сновидениями. Не миновали они и меня. Плавание в Мотию явно не пошло мне на пользу. Пророчество Кратеиды тоже не давало покоя. Мне снова и снова снился младенец, передаваемый в объятия бога, раскаленного докрасна, и пожираемый огнем. Я не могла прогнать этот образ из своих мыслей.
Последние месяцы беременности, наверное, легче всего стираются из памяти. Роды — это смертельная борьба между двумя сцепившимися душами. Мы разъединяемся, чтобы можно было снова сойтись. Если бы девственницы знали, чего стоят роды, они бы навсегда отреклись от любви.
Когда пришло мое время, у меня начался приступ обжорства. Я помню, что в ту ночь, когда у меня отошли воды, я успела съесть целого цыпленка, запеченного в меду.
Как только начались схватки, Праксиноя позвала повивальную бабку. Потом схватки прекратились, и Праксиноя имела глупость ее отпустить. И конечно, когда бабка мне снова понадобилась, оказалось, она принимает другого младенца.
На женской половине дома было полно бесполезных помощников: рабов, нянек, уборщиков, поваров. Но повивальной бабки среди них не было. Зато у каждого было свое мнение о родах. Сама я понятия не имела, что нужно делать, и мой первый опыт материнства представляет собой хаос противоречивых советов.
Когда наконец повивальная бабка вернулась, мне дали травы для облегчения боли, а это опять приостановило роды. Потом боли опять начались всерьез, и я перенеслась в иной мир. Одиссей в царстве Аида среди теней не был в такой прострации, как я во время родов. Я орала, пока не начало саднить горло. Я не могла поверить, что боль может быть такой сильной! Я была уверена, что встречу своего собственного призрака среди толпы воющих женщин, умерших в родах.
Каждая мать прошла через это, хотя ни одна не запомнила. Забывчивость — это дар богов. Я все же помню, что в конце две помощницы ухватили меня за плечи, а две — за ноги, как будто собирались вытрясти из меня дитя! Никакого толку. Тогда меня посадили на родильный стул и сказали, чтобы я тужилась изо всех сил.
«Будь ты проклята, Артемида! — орала я. — А ты, Афродита, еще больше!»
Когда наконец у меня между ног появилась головка младенца, женщины стали издавать ритуальные крики радости, но ребенок как будто застрял там! Может быть, крики радости до завершения родов — плохая примета? Или я была обречена? Вместе с ребенком? К тому времени мне было уже почти все равно — лишь бы прекратились страдания. Еще одна волна невыносимой боли затмила мой разум. И вдруг неожиданно, словно чудом, я вытолкнула из себя младенца!
Повивальная бабка приготовила козьи шкуры, чтобы принять на них новорожденное дитя. По обычаю шкуры наполняли теплой водой, а потом прокалывали, чтобы вода уходила из них понемногу. Так шкуры медленно проминались под ребенком, и послед стаскивался за пуповину. Но у меня пуповина обмоталась вокруг шеи младенца! Когда ее перерезали, в козьих шкурах уже не было нужды. Повивальной бабке пришлось вытаскивать послед своими окровавленными руками.
Ребенок, весь в крови, был больше похож на послед, чем на младенца, когда его положили мне на руки. Это была маленькая девочка! Ее мутные небесно-голубые глазки искали мои. Ее маленький женский орган был похож на бледно-розовую раковину. Ее красные морщинистые ножки молотили воздух. Повивальная бабка почему-то хранила молчание.
Потом я услышала, как старуха прошептала Праксиноя:
— Не позволяй ей слишком привязываться к ребенку — возможно, отец не захочет ее растить.
— Прочь! — крикнула я. — Этот ребенок вырастет, что бы ни говорил этот идиот!
«Я обещаю тебе жизнь», — прошептала я самому красивому существу, какое когда-либо видели мои глаза.
Я подумала о новорожденных девочках, которых оставляют на вершине скалы, и заплакала.
«Никто не принесет тебя в жертву за твой пол, маленькая незнакомая девочка, — пообещала я, рыдая. — Я назову тебя Клеидой, как ту, которая дала жизнь мне».
И тут я затосковала по моей матери, как не тосковала никогда прежде.
— Прикрепи клок шерсти к дверям дома, — приказала я повивальной бабке.
— А твой муж? — спросила она.
— Мой муж не имеет к этому никакого отношения.
Вошел Керкил, чтобы преклонить колени перед моим троном.
— Она похожа на меня! — воскликнул он. — Прекрасная малютка.
«Мозгов у нее будет побольше, чем у тебя», — подумала я.
Как только силы вернулись ко мне, мы с Пракеиноей отправились благодарить Артемиду за то, что она сохранила жизнь мне и девочке. Мы оставили богине прекрасный багряный хитон и багряный плащ с волнистой голубой оторочкой, напоминающей морскую волну.
В храме Артемиды я видела мать женщины, умершей в родах, — она посвящала богине целый сундук сокровищ. Она что — сумасшедшая? Боги забрали ее дочь, а ока все еще пыталась ублажить их!
— Роды — как война, кровь льется ведрами, — сказала эта женщина. — По крайней мере, богиня пощадила мою внучку.
Как женщины отдают своего ребенка повивальной бабке, чтобы та унесла его на вершину скалы? Я этого никогда не пойму, как и варварские обычаи поклоняющихся Ваалу. Мы притворяемся цивилизованными, но только кровавые жертвы могут унять в нас жажду убийства.
И скажите мне, с какой это радости Артемида, которая ни разу не позволила Эросу раздвинуть ей ноги, стала богиней деторождения? Она, девственница, развлекающаяся охотой на вершинах безлюдных гор, держит в своих руках судьбы всех беременных женщин. Разве это справедливо? Разве это правильно? Зевс-громовержец, управляющий мирозданием, у меня накопилось к тебе много вопросов.
ЗЕВС: Богохульство!
АФРОДИТА: Философия! Одно нельзя отделить от другого!
Меня поразило то чувство любви, которое вызвала у меня моя девочка. Этот маленький комочек плоти с мутными голубыми глазками и розовыми ноготками, напоминающими прозрачные раковинки подводных существ, изменил мой взгляд на мир. Я стала меньше по сравнению с тем, что была прежде, — тепе