— Сапфо, — сказала она, — я уже давно жду тебя. Алкей с Лесбоса говорил, что ты можешь здесь объявиться. Нам нужно обсудить кое-что.
Она говорила со мной как с союзницей, а не врагом. Я была поражена уже тем, что она знает мое имя, а еще больше — ее знакомством с Алкеем. Едва увидев Родопис, я прониклась к ней чувством ревности, но в то же время меня странным образом влекло к ней.
— Что ты сделала с моими братьями?
— Что они сами с собой сделали? Я с ними ничего не делала.
— Ты сделала рабом Лариха. И я думаю, Харакса тоже.
— Ничего такого я не делала. Я только любила Харакса и баловала его. Все, что он отдал, он отдал по своей собственной воле. Брось, Сапфо, ты же сама знаешь, как мужчины клевещут на женщин. Не верь всяким слухам обо мне. — Она бросила недовольный взгляд на Сенмута. — Харакс готовит лесбосское вино для симподия. Он должен вот-вот появиться. Брось это, пей, предавайся удовольствиям.
Я сделала вид, что пью. Праксиноя вообще никогда не прикасалась к вину, а потому опасность ей не грозила. Вдруг раздалось пение флейт и звон колокольчиков. Вихрем вылетели вавилонские танцовщицы с колокольчиками на пальцах, запястьях и щиколотках. Они несли ароматизированные палочки, запах которых заполнил комнату. Танцуя, они делали такие движения, словно занимались любовью с воздухом. Их духи были настолько терпкими, что голова начинала кружиться.
Они порхали вокруг нас, а я оглядывала собравшихся в поисках моего брата Харакса. Как и Ларих, который в юности разливал в Митилене вино для аристократов, Харакс был красивым юношей. Не может быть, чтобы этот виночерпий был Хараксом — отечный, в забрызганном вином хитоне, он разливал напиток и низко кланялся гостям.
— Харакс!
— Сапфо… Слава богу, ты приплыла, чтобы спасти нас! Эта Цирцея нас околдовала! — воскликнул Харакс.
— Похоже на то. А что с нашим несчастным братом?
— Я бы предпочел вместе с ним вращать мельничные жернова, чем унижаться здесь, разливая вино на симподии.
— Наверно, тебе следовало подумать об этом раньше, — заметила Праксиноя.
— Я и подумал. Я предупредил Керкила, что нам грозит опасность — что нас могут ограбить, но она и его околдовала. Мыс ним выкупили ее, взяв в долг денег в счет будущего урожая на Лесбосе. Теперь она свободна, а мы — се рабы. Это случилось так быстро — мы и глазом не успели моргнуть. Я не мог написать об этом в моем письме. И положение наше ухудшается. Теперь Родопис заявляет, что ей принадлежит часть наших семейных виноградников! Нам никогда от нее не освободиться!
— Виноградники деда не принадлежали тебе — с какой стати ты стал торговать ими? — прошипела я. — Ты не имел права платить ими за свою шлюху!
— Я и не собирался это делать! — сказал Харакс, — Меня обвели вокруг пальца. Сапфо… если ты когда-нибудь меня любила… спаси меня!
— Это похоже на историю орла и стрелы, — сказал красивый темнокожий человек, подойдя к нам сзади. — Вы се знаете?
Харакс был рад переменить тему.
— Пожалуйста, расскажи нам ее, — попросила я незнакомца, чьи огромные черные глаза смотрели так, словно он хотел меня проглотить.
У Праксинои сделалось несчастное лицо. Оно у нее всегда делается таким, когда у меня появляется поклонник.
— Орел уселся на высокой скале, откуда наблюдал за мужчиной, которого собирался съесть. Лучник, затаившись, наблюдал за орлом, он прицелился, пустил стрелу и смертельно ранил орла. Орел посмотрел на стрелу, которая вошла в его сердце, и увидел, что своим оперением стрела обязана ему. «Для меня вдвойне горше, — воскликнул он, — умирать от стрелы, перья которой когда-то были и моих крыльях!» То же самое можно сказать про мужчин и их обещания. Они вечно вонзают в себя свои собственные стрелы.
— Кто ты? — спросила я красавца, которого явно влекло ко мне, как и меня к нему.
— Я — Эзоп, прежде был рабом, — сказал человек. — А теперь свободен, в отличие от твоих братьев. Ты спасешь их?
— Конечно спасу, пусть они и заблудшие! Меня воспитывали в уважении к семье, какими бы глупыми ни были ее члены.
— Вот только спасать их сразу или позволить им пострадать еще немного? — спросила Праксиноя. — Может быть, им стоит получше выучить этот урок.
— Тогда ты должна научить их избегать ранений от собственных стрел, — сказал мне Эзоп. — Все мои притчи об этом. У большинства людей нет врагов хуже, чем они сами. Человек падает, споткнувшись не о собственный меч, а о собственный фаллос. Все наши герои подтверждают это: Одиссей попадал в плен не столько к врагам, сколько к женщинам. Раб — самый внимательный наблюдатель. Если он хочет выжить, у него нет иного выбора.
— Я вот вытерпела все твои слова — и не умерла, — сказала Праксиноя.
— Когда-то и у Родопис была такая же проницательность, — продолжал Эзоп. — Но она забыла свое скромное происхождение, а потому теперь стала такой уязвимой. Сможешь ли ты одержать над ней победу? С моей помощью — да. Я даже могу поспособствовать тебе в вызволении твоих глупых братьев.
— Почему ты готов мне помогать?
— А почему нет? Я рад сделать что угодно, чтобы доказать справедливость моих притч. Падение Родопис — разве могу я сочинить притчу лучше этой? Из Родопис я сделаю пример для всех людей. Она решила, что она царица и может властвовать над миром. У людей, которые не довольствуются тем, что имеют, бывает плохой конец — как в моих притчах. Каждый раз доказывая справедливость моих притч, я работаю на свое бессмертие. И потом — ты мне нравишься.
Его глаза снова поцеловали мои. Теперь Праксиноя смотрела с отвращением.
— Я бы хотела узнать тайну бессмертия.
— Эта тайна — память, — сказал Эзоп. — Если народ запоминает и повторяет твои слова, они остаются. Если парод их забывает, не остается ничто. Как рассказчик я больше всего хочу, чтобы мои истории повторялись — пусть их даже крадут и приписывают себе. Ты как поэт должна хотеть, чтобы твои слушатели говорили: «Я не могу умереть, не выучив эту песню!»
— Родопис слишком сильна, чтобы с ней можно было легко справиться, — заметила я.
— Напротив, она слишком сильна — потому-то с ней и можно легко справиться.
— Я тебя не понимаю.
— Что такое, по-твоему, ее желание властвовать?
— Тщеславие. Она считает, что ее красота непобедима.
— Именно. И она все яйца сложила в одну корзину. Но мы-то знаем, что красота вовсе не является непобедимой, потому что она увядает. Всегда найдется еще какая-нибудь красавица, более красивая. Когда-то Родопис это знала, теперь забыла.
Эзоп был высоким и смуглым — внешне полуфракиец-полунубиец — с заостренной бородкой. Глаза у него были огромные и сверкали, как черные оливки, напитанные маслом. Он не скрывал клейма на лбу, как не скрывал того, что прежде был рабом.
— А как Родопис избавилась от своего клейма? Помог какой-нибудь искусный египетский врач?
— Нет, ее клеймо скрыто под золотыми косичками, которые прижимают ее волосы ко лбу, но она забыла, что клеймо никуда не делось. Она не знает себя. Ей бы даже Дельфийский оракул не помог.
— Мы видели оракула! — воскликнула я.
— И что же она тебе сказала? — с вызовом спросил Эзоп.
Я в нерешительности медлила с ответом.
— Не спеши, — сказал Эзоп. — Со временем ты мне расскажешь.
Пока мы говорили, во дворце становилось все темнее и темнее. Танцующие девушки загасили все свечи и факелы. Тот свет, что остался, исходил от ароматизированных палочек, мерцавших, словно светлячки во мраке. В темноте начали появляться новые фигуры. Когда они приблизились, я различила молодых женщин, одетых как менады, они держали тирсы из укропа, обвитые плющом. На менадах были окровавленные звериные шкуры с рваными краями. К ним присоединились сатиры — с ухмыляющимися физиономиями и громадными фаллосами, сделанными из кожи. Невидимые музыканты принялись громко наигрывать на флейтах и стучать в барабаны.
Сатиры и менады начали танцевать. Поначалу они робко заигрывали друг с другом, потом становились все смелее, их танец понемногу превратился в грубую пародию: менады пытались изнасиловать сатиров своими тирсами, а сатиры — менад своими кожаными фаллосами. Поначалу это было представлением, пантомимой, но по мере того как гости возбуждались все сильнее, танец становился все более ожесточенным и неконтролируемым. Менады и сатиры принялись против воли гостей вовлекать их в танец. Я видела, как сатир насилует гостью — сначала своим кожаным олисбом, потом собственным фаллосом. Я видела, как несколько менад связали одного из гостей веревками из плюща, изнасиловали его своими тирсами, а потом пряжками со своих одеяний выкололи ему глаза. Эти кровавые ритуалы вовсе не вызывали отвращения у толпы, напротив, еще больше возбуждали се. Барабаны гремели все громче. Кровь текла вместе с вином. Вавилонские танцовщицы возбуждали ослов своими ртами и пальцами.
Я с изумлением взирала на происходящее. Оно возбуждало и в то же время отталкивало. Моя вагина пульсировала и наливалась влагой, но мой разум протестовал. Я думала о моих братьях, ставших рабами, и когда менада попыталась затащить меня в их кровавый танец, и воспротивилась.
Мне хотелось только одного — покинуть эту вакханалию. Праксиноя взяла меня за одну руку, Эзоп — за другую.
— А где Сенмут? — спросила я.
Возможно, я чувствовала себя в большей безопасности, когда рядом находился целитель.
— Он давно ушел, — сказал Эзоп. — Последуем за ним, если получится.
— И оставим моих братьев?
— Мы позаботимся о них позже, — сказал Эзоп. — . Здесь и сейчас мы их не сможем освободить.
Пробраться сквозь толпы обезумевших людей было не так-то просто. В конце зала танцовщицы, совокуплявшиеся с мулами, загородили выход. Я боялась, что нас придавят, но Эзоп словно пробивал туннель сквозь пульсирующую плоть. Я закрыла глаза и следовала за ним, держась за его крепкую руку. Ко мне подскакивали какие-то люди, к моим губам подносили кровь и вино в золотых чашах. Мы пробирались по полу, заваленному корчащимися телами, и я слышала крики, доносящиеся из-под моих ног.