Хирург Акопян, выйдя из палатки, чтобы глотнуть свежего воздуха, провожает глазами носилки с девушкой. Носилки вдвигают в санитарную машину; на нижних стеллажах лежит раненый сержант.
Затоптав папиросу, Сурен Георгиевич потуже натягивает на седеющие волосы белую шапочку — так автоматчик надвигает каску перед новой атакой. Нырнув под брезентовый полог палатки, он подходит к лежащему на операционном столе связисту, которым уже занялся его ассистент.
— Ну-с, что нас беспокоит, дорогой?
Фронтовой госпиталь разместился в здании школы, окруженной старым, тенистым садом. В саду и дальше, в орешнике за ручьем, было царство птиц.
А птицы этим летом что-то уж очень распелись. Они ночевали в листве трех старых кленов перед домом, на утренней заре их беспечный щебет заполнял весь мир. Начнет одна, самая ранняя птаха, может быть старшина или дежурный по певческой роте, к ней подладятся остальные, и — пошел звон! Это птахи перед вылетом рассказывали раненым свои сны.
Вечерами, когда птицы слетались к ночевью, выздоравливающие занимали посты для наблюдения: кто мог — спускался в сад, кто не мог — добирался до окна, а кто и этого не в силах был сделать — слушал, лежа на кровати.
Слетались птицы все разом и поднимали такую возню, что старые клены трепетали зелеными ладошками.
Это зрелище стало любимым развлечением раненых.
В тот день, когда сержант Федор Иванов первый раз спустился в сад, опираясь на непривычные еще костыли, случилось многое.
Утреннее радио передало тревожную сводку Совинформбюро. Только и без нее раненые знали: на фронте плохо. Еле слышная с вечера артиллерийская канонада в районе Великих Лук, напоминавшая забаву полусонных великанов, которые перекатывали бочки с камнями, за ночь приблизилась. Казалось, великаны проснулись и, сердясь, стали кидаться своими бочками.
Заговорили о новой эвакуации и называли такую дальнюю точку, что заныла привычная ко всему солдатская душа.
И вот на вечерней заре, на красном закате, когда люди ждали птиц, в небе тошнотно заныл мотор нерусского самолета, и белыми стайками, кувыркаясь, слетели на землю листки:
«Советские Бойцы и Официры!
Германские Солдаты несут на своих Штыках вам Свободу...»
Загрохотали зенитки, небо закурчавилось барашковыми дымками разрывов. А что может раненый человек? Только и может, что крикнуть, грозя небу костылем:
— Сволочь! Будет тебе капут, погоди!
Не успели прозвонить к ужину, как случилось еще одно событие: санитарка Маша, разыскав в госпитальном саду сержанта Федора Иванова, подвела к нему девушку с большими, казавшимися испуганными глазами. Она была такая хрупкая рядом с веселой толстухой, на которой любой халат выглядел слишком узким.
— Знакомься, герой! Вот она — спасительница твоя, даже родня по крови.
— Маша! — укоризненно шепнула девушка.
Лишь вчера ходячие раненые донесли, что видели указку «хоз-во Акопяна» в селе за лесом. Это сообщение взбудоражило Федора, он решил при первой возможности проведать своих спасителей. Но санитарки пришли сами, было от чего разволноваться.
Сержант хотел встать с садовой скамейки, уронил костыль. Чтобы удержаться, неловко ухватился за Полино плечо.
— Простите, пожалуйста!
— За что? Да вы сядьте, сядьте, прошу вас! — Она была взволнована не меньше сержанта.
— Не знаю, что и сказать вам... — начал он, с радостным удивлением разглядывая девушку. Так и есть, она, та самая маленькая медсестра, на которую он как-то цыкнул у лесной опушки, увидя ее с подругой возле замаскированного окопа наблюдателей. И толстуха та самая. Поодиночке он, может быть, и не признал бы их, все девчата одинаковы в солдатских гимнастерках, а вместе узнал сразу: они такие непохожие. Он крикнул им тогда что-то злое: нашли, дескать, бульвар, где шляться... Интересно, узнали они его?
— Ну, я пойду, пожалуй, пока меня снова не прогнали! — Маша многозначительно ухмыльнулась; сержанта бросило в пот от ее ухмылки. — Акопяныч с меня шкуру спустит, если к вечернему обходу опоздаю.
Федор опомнился лишь тогда, когда мощная фигура санитарки исчезла в конце аллеи.
— Ничего не понимаю... А разве вы, Поля, не с ней?.. То есть, я не гоню вас, — спохватился он. — Я очень рад, что вы со мной.
— Так и я ведь пока в больных хожу, силы восстанавливаю... Вон моя палата! — Она показала на белый домик за деревьями, где жил медперсонал госпиталя. — Женского отделения здесь нет.
Только сейчас сержант понял, что всю эту неделю его спасительница жила рядом с ним, буквально за стеной. И он не знал этого.
— Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, Поля!
— Спасибо!
Девушка опустилась на скамью. Каждый день она выглядывала своего сержанта и не видела его среди ходячих. Спрашивать у санитарок было совестно, еще подумают невесть что. И если бы не решительность Маши, навестившей ее сегодня, она бы не сидела здесь на скамейке с Федором. Но подружка ушла, и снова стало страшновато. И разговор не вяжется.
— Я еще не поблагодарил вас, Поля. Впрочем, разве за жизнь благодарят? Я вам всей жизнью своей обязан... — Он улыбнулся вдруг, отчего в резко очерченном его лице появилось что-то мальчишеское. — Лежу тут, думаю: вот подлечусь, вот выпишусь, стану искать вас. А вы — рядом... Чудеса!
Поля молча кивнула головой; она не могла ничего говорить, даже смотреть на него не могла.
— Все думал: что бы такое подарить вам при встрече? Нож?.. Офицерский пистолет «вальтер» у меня припрятан... Но ведь это все чепуха. За жизнь — жизнь и надо отдавать.
— Ну, что вы? — смутилась она.
— Да, да! Мне говорили, что если б не вы... Когда, может, секунды решали. — Федор взял ее руку. — Вон какие тоненькие, холодные пальчики. Это я отнял... Ведь раненому человеку что надо? Только выкарабкаться... Но это было бы непростительно жестоко, если б с вами случилось что... — У Федора даже голос прервался, когда он вспомнил рассказ госпитальной нянечки: он уже был вне опасности, а за ее жизнь врачи боролись еще двое суток. — Как вы сейчас себя чувствуете, Поля?
— Хорошо! Даже очень...
— Да, а как меня звать, вы знаете?
— Конечно, Федя.
Она улыбнулась: какой чудак! Рассказать бы ему, что все началось с их первой встречи у штабной землянки, когда она только прибыла в полк. Он-то ее и не заметил, наверное. Всегда такой недоступный, гордый. И красивый. Герой! Истребитель танков, А кто она? Недоучившаяся студентка педтехникума... Рядовая девчонка из санроты...
Рассказать бы, как она однажды уговорила Машу пойти искать его. Федина рота вела разведку боем, и он целых три дня не показывался в полку. Нельзя, невозможно было не пойти, не отыскать, не увидеть его... У нее чуть не оборвалось сердце, когда она увидела его на операционном столе. Ах, если бы не Акопян, зарыли бы и ее сердце в большой братской могиле в кустах за медсанбатом...
— Поля, расскажите о себе, — попросил Федор.
Заговорить — значит заплакать.
— Потом, — прошептала она.
А потом побежали, понеслись дни, заполненные счастьем. Оно стало большим, огромным, беспредельным. Оно бродило с ними по саду, спускалось к ручью, забиралось в орешник. Оно осталось с ними, когда им пришлось расстаться: поправившаяся девушка вернулась в медсанбат.
Федор уже бросил костыли, ковылял с палкой, на которой выжег увеличительным стеклом: «Поля». Рана заживала, он заметно окреп.
По вечерам Федор выходил на дорогу и занимал свой НП на пне. («Наблюдательный пенек», — шутила Поля). Когда вдали показывалась легкая быстрая фигурка, он нетерпеливо вскакивал, порываясь бежать навстречу.
— Сиди, сиди, не вставай! — кричала издали Поля. — Бегу, ты же видишь, бегу!
Он бросал палку, раскрывал навстречу ей руки. Тогда Поля убыстряла шаги.
— Нога! Ты забыл, что нельзя опираться на нее! — и спешила подставить, свое легкое плечо.
Он и сам не замечал, до чего привязался к Поле. Не так уж много дней прошло, зато каких дней! Ведь совсем рядом кипела война, человек чудом вышел из смерти. Две недели или две жизни прошли — кто скажет?
Как он мог жить до сих пор без Поли? С кем делился до нее своими радостями и бедами, мыслями и планами?
Вот она спрашивала:
— Кто тебе больше всех в «Войне и мире» понравился? Из мужчин.
— Андрей Болконский.
— И мне. А из женщин?
— Конечно Наташа. Только ты — лучше.
— Это ты лучше, чем Андрей.
В другой раз она принималась мечтать вслух, что станет делать, когда кончится война.
— Ты не будешь смеяться, Федя, если я скажу, о чем больше всего мечтаю?.. Вот вернусь домой, вымоюсь с ног до головы, надену на себя все, все гражданское, новое, шелковое. Тебе не представить, конечно, до чего можно истосковаться по такой чепухе... И учиться хочется!..
А иногда она задумывалась, словно уходила от него куда-то далеко.
— О чем? — допытывался он, стараясь заглянуть в ее глаза.
— Глупость просто... Все хочу спросить у тебя одну вещь, да не решаюсь.
— А ты спроси! — Он насторожился.
— Да ничего серьезного, так просто... Скажи, почему твою гимнастерку стирала Анька из штаба?
— Какая Анька? — искренне удивился он. — Понятия не имею, кому давал стирать белье наш старшина.
Поля не могла скрыть, как полегчало у нее на душе от этого простого объяснения.
Однажды она принесла за пазухой промаслившийся сверток.
— Вот, попробуй, пока не остыли. Маша взяла обед сухим пайком, все утро блины пекла...
— Скажи на милость, и верно, блины. — Он обрадовался, как ребенок, даже зажмурился от удовольствия, надкусывая блин. — Вкусно!.. В детдоме мы с ребятами, помню, рыжики пекли.
Девушка удивленно посмотрела на него: разве рыжики пекут?
— На костре... Проткнем веточкой — и в огонь. Тоже вку-усно! — протянул он мечтательно.
Куском марли Поля вытерла масло с его подбородка.
— Беспризорный ты мой! Больше не будешь таким... Мама моя тебе понравится. Бывало, чуть свет меня будит: вставай, дочка, поешь блинков горячих с маслицем да опять ложись. — Она вздохнула. — Перед самой войной мама второй раз замуж вышла... Она у меня молодая еще.