И вот, когда супруги Плужниковы отпраздновали десятилетие свадьбы, когда, кажется, оставалось только жить и радоваться жизни, Иван Семенович получил восьмое, самое тяжелое свое ранение.
В этот день, осенью 1958 года, он почувствовал себя худо: болела голова, в висках стучали молоты. Отпросившись у мастера, Плужников покатил в заводскую поликлинику. По дороге он раздумал идти туда: не подняться ему в таком состоянии на второй этаж, пусть лучше жена вызовет врача на дом. Как в тумане, разыскал Плужников свою мотоколяску, включил мотор, поехал...
Давно закончился рабочий день, обед на плите перестоял, а Ивана Семеновича все не было. Встревоженная жена позвонила на завод. Узнав, что муж отпросился с работы еще в середине дня, Антонина Николаевна совсем расстроилась: не случилось ли чего серьезного? Она позвонила в милицию, в «Скорую помощь», принялась обзванивать больницы и приемные покои.
Плужникова отыскали только на второй день в Люберецкой больнице. Приехав туда, Антонина Николаевна нашла мужа без сознания в приемном покое. Голова его была перебинтована, лицо рассечено. Оказав инвалиду, пострадавшему в автоаварии, первую помощь, врач, похоже, махнул на него рукой, не веря в его выздоровление. И то сказать, даже у здорового человека, попавшего в такую передрягу, немного шансов выкарабкаться, а тут инвалид...
— Да и ваш ли это муж, гражданка, не путаете ль вы? — усомнился дежурный врач. — По моим сведениям, это наш, люберецкий, житель.
— Боже, разве я могу своего Ивана Семеновича с кем-нибудь спутать?! Умоляю, скажите: чем ему можно помочь?
Немногим могла помочь мужу убитая горем, плачущая женщина. Но в тот же день в больницу вихрем влетела Галя Лапшина, страхделегат цеха, где десять лет проработал Плужников. Как она напустилась на всех! Почему с пострадавшего не сняли рабочую спецовку — выходит, они заранее отказываются лечить его? Да знают ли они, какой человек к ним попал? Им придется отвечать перед целым коллективом завода, если они не спасут, не поднимут их Семеныча!
— Может, вы еще потребуете, чтобы мы ему новые ноги приста... — Врач замолчал под взглядом двух пар женских глаз — полных слез и муки глаз жены и негодующих глаз Гали.
В конце вторых суток Плужников пришел в сознание. Он так и не вспомнил, как столкнулся с грузовиком, подмявшим под себя мотоколяску. Ему не сказали, что от страшного удара переломаны кости глазницы, правый глаз серьезно поврежден, а кровоизлияние в мозг может привести в его состоянии к полной катастрофе.
Но врачи, осматривающие инвалида, на израненном теле которого, казалось, нет здорового места, не знали того, что успели хорошо узнать товарищи Плужникова по цеху и Антонина Николаевна: его железную волю. Не мог, не имел права погибнуть в результате нелепой автокатастрофы боец, которого за четыре года войны не смогли убить тонны выпущенного по нему врагами металла.
А давление крови все поднималось, достигая критического. Нужно было долбить кость, вынимать слезовой мешочек. Перед очередной тяжелейшей операцией, при которой нельзя даже сделать обезболивание, врачи боялись: выдержат ли нервы инвалида, не сдаст ли сердце?
— Вы за меня не бойтесь, люди добрые! — успокаивал их Плужников. — Когда надо, я нервы в кулак зажму. И сердце у меня ко всему привычное, выдержит.
— Если ты мне поможешь, Иван Семенович, я тебя вылечу! — твердо обещала врач Надежда Васильевна Хлебникова. — Знай: есть человек, который очень, очень любит тебя!
— Жинка? — не понял Плужников.
— Антонина Николаевна сама по себе, а я — сама по себе!
Врач говорила это от всей души: за время лечения она полюбила своего пациента за неистребимую волю к жизни, за его всегдашний оптимизм, за веру в будущее.
И поднялся с постели, справился со своей восьмой, самой тяжелой раной несгибаемый русский человек Иван Плужников. Как прежде, сидит он во главе стола, попивая крепкий чай, который так умело заваривает его супруга. В дверь стучит соседка: не надо ли чего купить — она собралась в магазин. Антонина Николаевна, прихварывающая последние дни, благодарит: только что ушла мать, давно уже примирившаяся с зятем, она помогла по хозяйству. А до нее приходили пионеры-тимуровцы со двора; один сидел до тех пор, пока не выиграл у Ивана Семеновича решающую партию в шахматы, другой унес домой в качестве образца шкатулку, сделанную Плужниковым: мальчик хочет научиться мастерить их.
Не умеет и минуты сидеть без дела этот рабочий человек. Выкатит во двор на прогулку, а там девчата роют траншею для водопровода.
— Дайте подсоблю, молодки! А то силушка по жилушкам переливается, девать некуда!
Людям, проходящим по двору, кажется, что ломом орудует здоровый человек, по пояс ушедший в землю от усердия.
И все чаще среди работы Иван Семенович заводит любимую: «Среди долины ровные...» Он поет не то чтобы очень голосисто или умело, но так душевно, как умеют петь русские люди. Соседи открывают окна послушать пение, а на душе Антонины Николаевны соловьи заливаются: хорошо, что он снова поет, значит, совсем на поправку дело пошло.
...Вечерком я сижу в гостях у Плужниковых. За столом разговор заходит о хороших людях — как же много верных друзей у супругов! Тут и товарищи по цеху, помогавшие Антонине Николаевне в самое трудное время болезни Плужникова, и врачи, восстановившие его здоровье (кроме Надежды Васильевны Хлебниковой, чаще других упоминается окулист Мария Кузьминична Бадзыма), и медсестры, которых он зовет по имени: Зина, Тома, Маша, и соседи по дому.
— А этого как звать, Тоня, который благоустройством в нашем районе заправляет? — силится вспомнить Иван Семенович.
— Михаил Иванович Гусев, — подсказывает жена.
Плужников объясняет мне: в день вселения в новый дом он минут пять промучался, осваивая высокую ступеньку подъезда, — никак не удавалось поставить на нее колесики тележки. Какой-то человек, выходивший из подъезда, видел его муки. А на другой день пришли рабочие и сделали рядом со ступенькой наклонный асфальтовый въезд. Как выяснилось, их прислал управляющий районным трестом благоустройства Гусев, между прочим, тоже инвалид войны.
И тут я вспоминаю о письме инвалида из Краснодара, которое специально прихватил с собой, идя в гости к Плужниковым. Мне хочется узнать, как Иван Семенович, именно он, отзовется на письмо товарища по несчастью.
Уже с первых строк длинного письма видно, что автор его — больной, не очень удачливый, изверившийся в людях и в жизни человек. Он не верит, например, что кто-нибудь захочет «морочить себе мозги» каким-то инвалидом и вникать в «мораль» его жизни. А мораль у него тоже больная.
«В сорок втором мне оторвало противопехотной миной левую ногу — это начало всех моих несчастий, — пишет он. — На фронте не успел отличиться и добиться каких-либо наград: совесть не позволяла самому напрашиваться на них, а то были бы обязательно». («Я, выходит дело, напрашивался?! — заметил на это Плужников. — Да ведь, когда перед строем командир вручал мне первый орден, я даже «служу Советскому Союзу» не мог сказать, до того слезы душили. За что, думаю, именно меня награждают? Разве я не то же самое делал, что и другие?»)
Сейчас краснодарец работает охранником на производстве, получает пенсию по инвалидности, имеет семью — жену и детей. Друзей у него нет, вообще он не любит людей. Единственное, что он любит, — это классическую музыку, но купить радиолу с пластинками ему не на что: «Жена на дыбы встает, если я только заикнусь о подобной роскоши». «Если найдется человек, который подарит мне эту вещь, — писал он в заключение, — то я, в благодарность за это, могу отказаться от своей человеконенавистнической морали и принять в жизни его мораль...»
Дослушав до конца, Антонина Николаевна возмутилась:
— Да он просто попрошайка, как те, кто по вагонам ходит. Только те по мелочи собирают, а этому, видите ли, патефон подавай!
Помрачневший Плужников перебил жену:
— Ты постой, погоди, Тоня! Нелегко, видать, человеку живется, вот и пал духом. Может, и с женой ему не повезло, кто знает... А насчет людей он зря брешет, что все плохие. — Плужников тяжело вздохнул и проговорил почти про себя: — Эх-ма, кабы денег тьма, купил бы деревеньку...
Выйдя на лестницу проводить меня, Антонина Николаевна объясняет причину расстройства мужа. Оказывается, Иван Семенович очень переживает, что не работает весь этот год.
Еще она просит меня отговорить мужа писать письмо Никите Сергеевичу. Года три назад, во время очередного приступа «холодной» войны, Иван Семенович поговаривал, что в «случае чего» будет проситься на фронт пулеметчиком: в артиллерию его больше не возьмут. Теперь, когда краснозвездный вымпел лежит на лунной поверхности, он всерьез подумывает о межпланетном полете. Дескать, с техникой он знаком, сила еще есть, и если уж кому рисковать во славу родной науки, то лучше ему, чем молодому здоровому человеку.
— Чего надумал, а? — сокрушается Антонина Николаевна. — Вы уж поговорите с ним при случае, только чтобы он не знал, что это от меня идет. Храбрится, а здоровье уже не то, одна я знаю... Мне он так дорог, так дорог!
После того как я в газете и по радио рассказал о жизненном подвиге Ивана Семеновича Плужникова и его жены Антонины Николаевны, у них появилось много новых друзей. В своей статье я сообщил читателям адрес супругов: Москва, Динамовская ул., 10, кв. 17. Пусть тот, кто пожелает, черкнет весточку этим хорошим людям. Ведь доброе слово, как и доброе дело, никогда не пропадет.
Еще до того, как пришли первые письма читателей, к Плужниковым стали заходить соседи по дому, не знавшие прежде, что в соседнем подъезде живет такой замечательный человек. После уроков прибежали пионеры-тимуровцы близлежащей школы, не раз игравшие в шахматы с Иваном Семеновичем.
— Что ж вы, дядя Ваня, никогда не рассказывали, какой вы герой? — опросили они с прямолинейной наивностью своего возраста. — А то мы думали, вы под трамвай попали, и ноги вам отрезало...