— Так вот почему ты здесь! Был бы жив родной отец — нипочем не отпустил бы на войну такую маленькую. — Он обнял ее за плечи, притянул к себе. — С другой стороны, не уйди ты на фронт — мы б не нашли друг друга. Может, я неживой был бы...
На ветке клена над их головами чирикнула пичужка. Горизонт осветили рыжие сполохи, послышался подземный гул разрыва. «Чирик», — пискнула пичуга, улетая.
— Пятисотку кинул, — вздохнула девушка.
— Клёст, — Федор проводил птицу глазами. — Мы в детдоме красили им носы лаком и на базаре продавали. За дроздов сходили...
— А дрозды что — дороже?
— Дрозд птица певчая.
Он не хотел думать и говорить о войне, но о ней напоминало все — и это усилившееся погромыхивание вдали, и клен со срезанной осколком верхушкой.
— Эх, попить бы после блинов твоих. — Он хотел спуститься к ручью, но Поля опередила.
— Сиди уж, принесу.
Она побежала к ручью под обрывом, замелькали солдатские кирзовые сапоги, из которых выглядывали аккуратные ножки в светлых чулках, с таким трудом добытых в ларьке военторга. Присев на бережку, Поля подобрала юбку повыше — здесь стесняться некого. Крепкие точеные коленки отразились в воде.
Поля огляделась: чем бы зачерпнуть воду? Маленькая смелая пичужка рядом с ней набрала полный клюв, чтобы лететь к гнезду, где ее, наверное, ждали птенцы.
Зачерпнув воду в пилотку, Поля стала взбираться по откосу. Вода вытекала тонкой струйкой, девушка так торопилась, что поскользнулась: чулок был безнадежно запачкан, зато вода, которую она несла Федору, уцелела.
Он с удовольствием пил, уткнув нос в пилотку.
— Сладко, — Федор даже причмокнул. — Еще бы, а?
Поля, стиравшая кусочком марли грязь с чулка, спохватилась:
— Я мигом...
Федор удержал ее:
— Шучу, не надо... Посиди минутку! — Он обнял девушку. — Что я буду делать в тот день, когда ты не придешь?
И этот день настал. Федор проглядел все глаза со своего НП, но вместо Поли из-за деревьев показалась толстуха Маша. Мрачно, настороженно наблюдал он за ее приближением. Что случилось с Полей?
— Эй, спишь, герой? — на ходу окликнула Маша.
— Где Поля?
— Не придет твоя Полинка сегодня. Просила передать, чтобы не огорчался! Плакать не будешь?
— А что с ней? Больна?
— С ней-то порядок. После вчерашней разведки боем много раненых, рук не хватает. Поля снова в операционной. Меня бы тоже Акопян не выпустил, если б не дела в госпитале. К вам тяжелых везут, с челюстными ранениями.
День он прожил в тяжелом раздумье, ночь плохо спал, видел тревожные сны. А утром, обманув бдительность сестер, ушел искать медсанбат.
Указки с красным крестом привели его на околицу села. Операционная помещалась в самой большой и чистой избе; окна ее были затянуты марлей. Федор хотел войти, но тут навстречу ему с крыльца спустился Акопян.
— Товарищ военврач второго ранга, разрешите обратиться.
Хирург повеселел, увидя Иванова.
— Обращайся, обращайся, дорогой бывший покойник!
— По личному делу, товарищ военврач... — уже тише сказал Федор.
Акопян вынул пачку «Беломора».
— Угощайся, сержант!
— Спасибо! Я по поводу Поли своей...
Брови военврача поползли вверх.
— Ты имеешь в виду мою Вострову?
— Да. Только мне она тоже не чужая. Она мне кровь свою отдала! Прошу разрешить ей бывать у меня, поскольку мне скоро на передовую...
— Та-ак! Значит, я починил твое сердце для того, чтобы ты его тут же потерял? Неосмотрительно, сержант! — Увидя, что лицо Иванова наливается краской, доктор похлопал его по плечу. — Шучу, шучу, дорогой! Когда сердце отстучало только два десятка лет — чего не случается. Стеша! — крикнул он медсестре, простирывавшей бинты в тазу. — Позовите Полину Вострову!
Поля вышла на крыльцо, удивление и радость были на ее лице.
— Федя! Сам пришел? Так далеко... — Она легко спорхнула по ступенькам, встала с Федором рядом.
Ее рука коснулась палки, на которую он опирался, а показалось, будто их руки сплелись.
— Так вот, товарищ Вострова, не знаю, что ответить нашему молодцу. Просит, понимаете, чтобы я разрешил вам...
— Разрешите! — шепнула Поля, не поднимая глаз.
Акопян даже руки поднял в комическом удивлении.
— Сдаюсь! Без боя сдаюсь... Я знал, что у вас кровь одна, но чтобы мысли были едины, да еще на расстоянии передавались — клянусь, не знал... Только, чур, уговор: после победы на свадьбу приглашайте! — Отозвав Федора в сторонку, он сказал серьезно: — А теперь слушай меня, мальчик. Не как пациент врача — как сын отца слушай. Если ты обидишь ее, если...
— Сурен Георгиевич! — взмолился Федор.
Не закончив фразы, немолодой врач пожал руку Иванова:
— Желаю счастья вам... обоим... от души!
И построили бы Федор и Поля свой дом, жили бы не расставаясь, если б выпало им счастье родиться лет на десять, а еще лучше — на пятнадцать, позже. Летали бы спутники вокруг их счастья, охраняя его, не на броню — на плуги шла бы магнитогорская сталь, звучали бы на молодежном фестивале «Подмосковные вечера»... Но иные песни не допела война.
То не сокол скрылся
В туче грозовой,
То на фронт уехал
Парень молодой.
Ты не плачь, сестрица,
Не печалься, мать!
Сокол — только птица,
Парню ж — воевать!
Воевал три года,
Трижды умирал,
Трижды встав из гроба,
Роту поднимал.
Ты не плачь, сестрица,
Не печалься, мать!
К вам из-за границы
Долго мне шагать.
Вот вернулся с фронта
Парень молодой,
Он не так уж молод,
Он уже седой...
Поседеют, посекутся кудри Федора, когда он снова встретит свою Полю. И Поля изменится к тому времени, но в одном будет неизменна — в любви своей. А встретятся они обязательно, ведь одной дорогой шли они к победе, одна кровь омывала их сердца...
МАШЕНЬКА БЕЛЕНЬКАЯ
Лесная дорога так размолота колесами повозок, автомашин, гусеницами танков, что снег на ней стал грязным, как замес песка с глиной.
Усталые, не спавшие за эти двое суток ни минуты, мы с капитаном Тихоновым в самом мрачном настроении возвращались в тылы полка, где оставили свою «эмку». Тяжело передвигать ноги в снежном месиве. А главное — не сделано дело. Полк прорыва, несмотря на отвагу воинов, несмотря на понесенные потери, сумел выполнить лишь часть своей задачи: занял только первую траншею на правом берегу замерзшего озера Свибло. Общее наступление откладывалось, надо возвращаться в редакцию.
Было около четырех часов зимнего дня, начало смеркаться. Мы прибавили шагу, но дорога бесконечно петляла среди заснеженных лесных зарослей, и казалось, конца ей не будет. Вот она вырвалась на огромную поляну и устремилась через нее напрямик к сломанному мостику, у которого возились саперы. Дальше синеватой стеной вставал бор.
Впереди на дороге мы разглядели группу солдат.
— Девчата, — сразу определил мой друг. — Догоним, что ли?
Мы ускорили шаг и через некоторое время нагнали девушек. Они были в валенках, в серых солдатских шинелях, в шапках-ушанках. Нетрудно было догадаться, что это санитарки какой-то медсанроты.
Две девушки, шедшие впереди, тащили за собой лодочку-волокушу, легкий каркас которой обтянут брезентом. Остальные толклись позади, стараясь свалить друг друга в лодочку; ледяная корка, покрывавшая ее дно, была в красных прожилках.
Взвизгнув, в лодку плюхнулась низенькая толстушка. Тотчас же девушки, тащившие волокушу, дернули к себе лямки что было сил, и санитарка выскользнула на дорогу в снег.
Почему так неуместно резвятся девушки? Отчего раскраснелись их лица?.. Не потому ли, что тяжелый день кончился для них благополучно, что там, на льду озера Свибло, уже окрещенного солдатами «озером Смерти», им было очень страшно, но, несмотря на это, они не оставили без помощи ни одного раненого? А теперь они возвращаются в свою санроту, где их ждет тепло, горячий чай, может быть, письма из дому...
Справа, за городом Пустошка, еще рвутся мины, но девушки даже не поворачивают головы в ту сторону.
— Хрриууж!.. Хрруужж! — словно исполинский рубанок, скребет небо немецкий десятиствольный миномет, прозванный в траншеях «ишаком» или «скрипуном». Саперы, несущие бревно к деревянному мостику, поврежденному тяжелым танком, испуганно втягивают головы в плечи, когда в чаще леса слышатся разрывы.
— Шапку держи, папаша, улетит! — кричит одна из санитарок.
Подруги ее безудержно хохочут.
Мы с Тихоновым переглянулись; на душе стало веселей при виде этой беззаботной молодости.
— Подвезите, девушки! — попросил мой товарищ, догоняя волокушу.
— Садитесь, мальчик! — Толстушка со щеками цвета свекольной синевы толкнула лодочку под ноги корреспонденту. — Карета подана!
Маленькая девушка с тонкой талией, туго перехваченной солдатским ремнем, незаметно подошла сзади и подтолкнула Тихонова. Падая, он повернулся боком, чтобы не угодить мимо волокуши, толстушка в этот миг дернула на себя лямки, и журналист распластался на снегу. Он успел схватиться за фотоаппарат и, лежа на спине, держал его над головой. Санитарки так и покатились со смеху.
— Ай да Машенька, ай да Беленькая! Молодец, Машка! — поздравляли девушку подруги.
А та смутилась, видно, не ожидала такого результата. Протянув руку беспомощному корреспонденту, Маша помогла ему встать и принялась отряхивать снег с его полушубка. Варежки у нее висели на шнурке из скрученного бинта, пропущенного в рукава, как у детей. И была она похожа на подростка, эта девчушка с мягкими льняными волосами, выбившимися из-под ушанки, с серыми веселыми глазами, с обветренными, в поперечных трещинках губами, которые лопались, когда она пыталась улыбнуться.
— Простите, пожалуйста, это все Тошка. Я не думала, что она выдернет волокушу.
— Разбойницы! — ворчал Тихонов, сдувая снег с футляра аппарата. — Если вы мне объектив сбили — держитесь! Это же мое оружие! Хотите, чтобы меня редактор съел?