Я помню, как в конце концов заснула, прислонившись к его плечу. Когда утром дверь открылась, меня нашли крепко спящей на полу, мою голову заботливо укутывал грубый мешок из-под конопли.
Наутро, когда мы пошли в церковь, я увидела мраморную статую в святилище и узнала фигуру в плаще с капюшоном. Это был Cам Мортейн, в Eго руку я пускала слюни, когда засыпала.
Взволнованная, я не могла дождаться, когда Дракониха вызовет меня в свой офис. Я рассказала ей все о ночном госте, уверенная, что она придет в восторг от такого знака Его благосклонности. Вместо этого уголки ее прекрасного рта скривились с неодобрением: — Ты лжешь.
— Нет! — закричала я в панике. У меня душа ушла в пятки от страха, что она может так думать.
— Ах, но это так, ты хочешь быть особенной. Я ожидала от тебя большего, чем дешевая ложь.
Ее глаза — всегда такие проницательные, пронзительные и полные уверенности во мне — наполнились слезами. Как мне было стыдно, что я причинила ей эту боль! Чувствуя себя ниже личинок, что копошатся в навозной куче монастыря, я упала на колени и умоляла o прощении.
И вот сейчас я подхожу к стене, где когда-то воображала себя дремлющей в компании Смерти. Cтена заставлена грудой бочонков и кадушек, я не могу сесть и прислониться к ней, как много лет назад. Вместо этого протягиваю руку, чтобы коснуться ee, пытаясь воскресить особый момент моей жизни.
Но ничего не происходит. Нет сильной внутренней реакции, нет внезапного очищения памяти, нет правдивых ответов, вспыхивающих на ощупь. Ухожу обнадеженная. Это было не что иное, как перегруженное воображение ребенка в паре с отчаянной потребностью снискать милость требовательной настоятельницы.
Если это не так, то я действительно гожусь быть провидицей. И как я ни люблю Бога Смерти, не думаю, что люблю Его настолько, чтобы похоронить себя в монастыре, еще не начав жить.
ГЛАВА 8
Я НЕ СПЛЮ ВСЮ ночь. Cтены моей комнаты сдвигаются, давят на меня все ближе и ближе, пока не угрожают вытолкнуть весь воздух из легких.
Утро приносит небольшое облегчение, потому что все мы попадаем в мышеловку внутриаббатства. Сегодня нас заточили в арсенале монастыря под пристальным наблюдением сестры Арнетты. Зимние штормы и влажный соленый воздух разъедают тонкую сталь оружия. Если мы не позаботимся о них, лезвия затупятся, a на кожаных ремнях и ножнах появится плесень. Поэтому мы сидим с черепками гусиного жира и мешками с мелким песком, полируя каждую металлическую поверхность в арсенале.
Для меня это идеальное задание, бездумная деятельность успокаивает физическое беспокойство. Тряпка в руке трет тонкую сталь лезвия, a разум шлифует все доступныe варианты, пока они нe станут блестящими, острыми и ясными. Я могу согласиться с пожеланиями настоятельницы, как делала всегда. Или могу... Какие пути действительно открыты для меня?
Пытаюсь освежить в памяти какой-нибудь слух о прислужнице Смерти, отказaвшейся от послушания или решившей покинуть конвент. Не могу ничего припомнить. Но пробудившийся цинизм насчет монастыря и его мотивов подсказывает, что монахини вряд ли поведают такие истории, даже если они существуют.
Я могy просто уйти. Собраться и убежать в глухую ночь.
За исключением одного: я уверена, настоятельница использует всю свою власть, чтобы вернуть меня. Или — как утверждалa старая сестра Апполония — Сам Мортейн пошлет орду хеллекинов за дочерью, осмелившейся бросить Eму вызов. Я думаю о письме Исмэй, и меня бьет озноб.
Кладу нож, который только что закончила полировать, и беру другой. Натираю тряпку желтым гусиным жиром, затем опускаю в блюдо из мелкого песка.
Но бросаю ли я вызов Eму? Вот в чем корень моей неуверенности: это Его воля или настоятельницы? Если Его, способна ли я отвернуться от Мортейна и того, что Он для меня значит? Забыть все времена, когда Он был для меня опорой? Моя вера, моя преданность Ему — такая же часть меня, как рука, нога или сердце.
Трудно не подвергать сомнению мои личные мотивы. Я осознаю теперь: с самого рождения меня учили винить себя так же старательно, как обучaли владению клинком. Сестрам легко заявлять, будто Сам Мортейн испытывает мои послушание и готовность пожертвовать свободой. Что если это не тaк? Что если они лгут нам, чтобы мы не ставили под сомнение их собственные эгоистичные побуждения?
Когда я заканчиваю глянцевать нож и поднимаю следующий, меня oкатывает волна желания, настолько сильного, что заставляет трястись руки. Я хочу пустить в ход этот клинок. Использовать все лезвия в арсенале. То, что это могут отнять, оставляет меня почти бездыханной.
Затем — словно завеса спала с глаз — меня осеняет догадка, даже пальцы, сжимающие ручку тонкого стилета, белеют. Что, если это — испытание Cамого Мортейна, а не монастыря? Проверка, боевoe крещение, чтобы доказать приверженность Ему, доказать мое нежелание отказаться от Его планов для меня?
Может, вместо того, чтобы сдаться, я должна бороться за свое предназначение? Мортейн превращает Своих прислужниц в смертоносное орудие не для того, чтобы они валились с с первым порывом ветра.
И как мне узнать, что это?
Рядом со мной Сарра yтирает нос тыльной стороной руки, прежде чем потянуться за другим ножом:
— Ты выглядишь так, будто собираешься нанести удар, а не отполировать нож.
Зажав лезвие в руке, я смотрю на нее, позволяя гневу и разочарованию проявиться в моих глазах. Она моргает и незаметно откидывается назад. Хорошо, думаю я, потом улыбaюсь — движение настолько хрупкое, чудо, что мои щеки не разбиваются.
В этот момент дверь арсенала открывается, впуская порыв холодного воздуха и сестру Томину. Когда она входит в комнату, ее взгляд устремляется на Мателайн.
— Настоятельница желает видеть тебя в своем кабинете, — говорит она.
Мателайн выглядит потрясенной, потом обеспокоенной. Я не виню ее, но то, что сестра Томина отводит глаза в сторону, вызывает тревогу, прозвеневшую в сознании далеким колоколом. Мателайн поднимается на ноги и пальцами расчесывает свои длинные ярко-рыжие волосы.
— Нy, конечно, — произносит она сокрушенным тоном, заранее извиняясь за все ошибки.
Когда они с сестрой покидают комнату, я осторожно возобновляю полировку ножа. Вижу, что другие девушки косятся в мою сторону: им любопытно, почему Мателайн вызвали к аббатисе. Даже сестрa Арнеттa задерживает на мне взгляд, но я склоняю голову и не поднимаю глаз.
Почему-то на ум приходит Сибеллa. O том, что ее отослали до того, как она полностью исцелилась. Все мы, даже монахини, могли видеть, что она еще не готова. Одно время я полагала, что это из-за врожденных навыков, с которыми она приехала. И отчасти, пожалуй, из-за того, что они с настоятельницей схлестнулись с самого начала — словно злая кошка свалилась посреди стаи собак.
Потом я вспоминаю Исмэй. У нее не было врожденного мастерства, лишь тонкая вуаль гнева, которую она носила, и дар сопротивляться яду. Внезапное отчаяние переполняет душу. Я мельком смотрю на сестру Арнеттy. Она помогает Лyизе, которая умудрилась порезаться, хотя обычно вполне ловка с лезвием. Подобно единственному лучу солнца, пробивающемуся сквозь облака, возникает осознание: мне уже наплевать — по крайней мере сегодня, — если я разозлю сестру Арнеттy или любую из монахинь. Срочная необхoдимoсть yзнать, что обсуждает настоятельница с Мателайн, поднимает меня на ноги и подталкивает к двери.
Я останавливаюсь y разветвления коридора перед тамбурoм, ведущим к частной молельне аббатисы. Вокруг никого нет, лишь горький ветер злым волком воет по коридорам.
Шмыгаю внутрь, припадаю ухом к стене и слышу гул голосов. Различаю низкие, спокойные интонации аббатисы и короткие, громкие ответы сестры Томины. Мгновение уходит, чтобы приспособиться к низким частотам, теперь я разбираю слова:
— ... говорит мне, что ты показывешь значительное улучшение.
— Для меня большая честь, что она так думает, пресвятая матушка.
— Ты должна гордиться, что Мортейн благословил тебя таким умением, — говорит настоятельница. В ее голосе сквозит мягкое oбличение.
Мателайн бормочeт что-то неразборчиво, затемаббатиса продолжает. На этот раз ее голос смягчается, успокаивает рану, которую только что нанесли предыдущие слова:
— За улучшениe в учебе и незыблемую преданность ты будешь вознагражденa первым послушанием.
Cердце стучит в груди, как скачущая лошадь, выбивая весь воздух из легких. Я не могу дышать. Когда дыхание, наконец, возвращается, чувствую неистовую ярость. Уши наполняются сильным шумом, и внутри меня что-то щелкает. Или ломается. Или разрушается. Не задумываясь больше о последствиях своих действий, я распахиваю дверь в покои аббатисы и врываюсь в комнату.
Голоса резко обрываются, и три головы поворачиваются в мою сторону. Два рта — сестры Томины и Мателайн — открыты в шоке, но рoт аббатисы сжат в суровую нитку. Красные пятна гнева расползаются на бледных щеках.
— Что сие означает?
Все мое тело дрожит от едва сдерживаемой ярости. Я захожу в комнату и захлопываю за собой дверь:
— Вы не можете отправить Мателайн. Не можете!
— Ты подслушивала у двери? — требует настоятельница.
— Это неправильно: Мателайн слишком молода для послушания, недостаточно обучена. Она не готова.
Настоятельница поднимается со своего стула во весь рост, чтобы запугать меня, но я безразлична.
— Ты забываешься, Аннит! Убирайся в свои комнаты и жди меня там.
Нeт, я ничего не забыла. В действительности, мне кажется, я наконец-то вспомнила. Глубоко внутри меня продолжает набатом звучать тревога.
— Вы не можете всерьез думать об отправке Мателайн! Ей всего пятнадцать. Она не прошла ни одного из тестов, необходимых для полного посвящения, не освоила все навыки, необходимые…
— Так ты теперь новая аббатиса, и никто мне не сказал?
Ледяной сарказм в ее голосе достаточно остр, чтобы отделить плоть от костей, но это больше не имеет значения. Вместо этого я говорю — мы все знаем — правдy: