— Ну что, — начала она, усмехаясь, — все интересуешься, как ты к Вере относился?
— Ты мне уже сказала… показала. Я вспомнил.
— Что вспомнил?
Я рассмеялся и продекламировал:
— «В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена». Довольна?
— Это Пушкин, что ль? Красиво. А дальше.
— «Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина». Наташ, что она сказала, когда я подарил ей изумруд? — я достал кулон из кармана рубашки. — Ведь этот?
Она схватила, поднесла к лицу, жадно разглядывая.
— Этот. Ну, счастлива была, когда в ювелирный съездила и убедилась, что камень настоящий.
— Она мне не верила?
— Как можно верить мужчинам? — искренне удивилась Наташа. — О, правда застежка порвана. Она так переживала — боялась, назад не получит, ведь ты такую прелесть в глине чуть не замуровал.
Мне захотелось проверить, до конца ли идентичны эти сороки-воровки.
— Я тебе его дарю.
— За что?
— Как память о покойнице.
— Серьезно? — она прижала руку с драгоценностью к груди. — Нет, серьезно?
Черные очи напротив сверкнули бездонным мраком… и вдруг мелькнула в них как бы тень… как страх.
— Мне самому починить или…
— Как ты сказал? — перебила она. — «Память о покойнице»?
— Вы же самые близкие подруги были?
— Самые близкие, — подтвердила она с вызовом… и тут какая-то тайна… может быть, проскользнула усмешка, секрет-привет с древнегреческого острова Лесбос. Не исключено. Холод и пустота охватывают меня при звуке имени — краткого, красивого — Вера.
— Забирай, — Наташа бросила кулон мне на колени, не спуская с него глаз. — Убери, а то и правда соблазнюсь.
— Да в чем дело-то?
— Забирай, говорю! — она наблюдала, как я в карман украшение засунул. — Ты гроб вскрывал?
— Какой гроб?
— Забыл уже? Или выдумал!
— Открывал, конечно. Пустой.
— А вдруг там двойное дно?
— Да ну, ерунда! — отмахнулся я, но ко всем моим страхам еще один прибавился, какой-то ноющий.
— Ладно. Пообщались — и будет.
— Ты на меня обиделась?
— Нет, Макс, ты человек… Просто мне почему-то страшно.
21
Мы бродили по обширной мастерской моего учителя, где в рабочем хаосе вперемежку стояли колхозницы с серпами, рабочие с молотами, и православные святые с крестами… Во какая жизнь пошла, а мне как-то все равно, я безе перехода в новой эре очутился.
Ч человек рассеянный, Максим, — говорил Святослав Михайлович, — но что касается работы — зверь, тут уж ничего мимо меня не пройдет. Как сейчас вижу: две дорогих тебе маски в простенке между окошками.
— И больше нигде…
— Ну, может, ты где-то еще их держал… Притом же я был у тебя зимой. Если с того времени ты выполнял заказ, например, или скончался кто-то, тебе близкий…
— Скончался! — меня вдруг осенило. — Женщина в автомобильной катастрофе.
Профессор посмотрел на меня с сочувствием.
— Не переживайте, я ничего не помню. Жена моего друга. И будто бы я любил ее.
— Ах, вот что!
— Нет, по-человечески. Мы только вчера на эту тему разговаривали, но ни о какой посмертной маске он не упоминал.
— Значит, ты ее не делал.
— Это еще вопрос. Да, ведь Колпаков к автомобилю вышел, когда мы с доктором…
— О чем ты?
— Так, мысли вслух. Можно позвонить?
— Пожалуйста.
Однако ювелир где-то в бегах пребывал, ни по одному из трех телефонов не отзывался.
— А в чем, собственно, соль?
— Пока не знаю, Святослав Михайлович. Пытаюсь нащупать причины и следствия в потемках.
— Как твое самочувствие?
— Держусь из последних сил, — вырвалось у меня.
— Тогда надо срочно в больницу! — всполошился Святослав Михайлович.
— Ну не могу же я от него прятаться?
— От кого?
— От убийцы. Да и не спрячешься.
— Он тебя преследует?
— Преследует. Иногда я это чувствую особенно остро, бывает, в самый мирный момент. Во сижу к ночи на веранде и ощущаю его присутствие так живо, ну прямо почти физически.
Тут я остановился, стыдно стало. А учитель сказал с глубокой грустью:
— Ты болен, Максим.
— Это само собой, это придает всему фантастический оттенок. Но по сути, Святослав Михайлович, я не ошибаюсь. Ведь я знаю убийцу, бессознательно знаю. Простите, если я вас напугал.
— Меня не так-то легко напугать, а уж тебя тем более, — старец зорко оглядел свои сокровища — алебастровую армию — и вздрогнул. — Вот вообразил, — пояснил несколько смущенно, — что вхожу в разнесенную вдребезги мастерскую — и мороз по коже продрал. Да, Максим, болезнь — да еще какая! — только не у тебя. У того, кто уничтожить тебя стремится. И ты, верно, чувствуешь слежку.
— Это такая мука, такая раздвоенность…
— Неужели никого нет из близких, кто б мог с тобой пожить? Может, мне подъехать?
— Простите, я бы никого сейчас не вынес. Есть одна девушка — необыкновенная… Мне кажется, я таких не встречал — так вот, даже ее выношу с трудом.
— Это очень понятно. Тебя, извини, не добили и преследуют — ты боишься подвергнуться опасности.
— Да, наверное, так.
— Конечно. Ведь при тебе, может — из-за тебя, убили ту, другую. Я тебя прошлый раз сравнил с титанами Возрождения, — Святослав Михайлович усмехнулся печально, — и враг тебе, видать, попался такой же, на равных.
Выйдя от него, я так задумался, что не заметил, куда иду; ни толкучки на тротуарах не видел, ни потоков машин… Точнее, видел — ни с кем не столкнулся и на перекрестках правильно переходил, — но отстраненно, из вне, как в кино. Шел будто бесцельно, а вдруг остановился и понял, что в определенное место шагаю, как в полубреду. Остановился возле витрины маленького магазина канцелярских товаров: книжечки, ручки шариковые, циркули, школьный глобус… В черно-стеклянной глубине что-то шевельнулось, дверца сбоку хлопала, выделилось мое лицо, бритое и оттого будто молодое. И так ясно я осознал, что за мной наблюдают. Обернулся, опершись руками о железное перильце; никаких праздных лиц вблизи, все спешат куда-то, автомобили по мостовой мчатся, грузчики тюки в магазинчик волокут… Мерещится, что ль? Кому я нужен? И где я? Где-то в центре, а район незнакомый. Но почему-то нужно обогнуть «канцтовары» и войти во двор. Обогнул, вошел.
Пятиэтажный обшарпанный дом в глубине двора, второй подъезд, второй этаж, определилось вдруг. И я пошел, поднялся, позвонил в восемнадцатую квартиру. Дверь распахнулась, и возникла женщина.
Немолоденькая, где-то моих лет, крупная, в темном длинном халате. Я почувствовал некое стеснение в сердце, а она воскликнула грудным волнующим голосом:
— Господи, Максим!
— Кто вы? — я спросил, уже догадываясь.
— Неужто так постарела, что не узнать?
— Нет, Люба. Ведь Люба, да? Я никого не узнаю, из-за травмы черепа память потерял.
— И не восстановится?
— Надежда есть, но…
Откуда-то возник маленький мальчик, схватился рукой за подол маминого халата и смотрел на меня серьезно, без улыбки.
— Это мой младший, у меня трое детей.
Я не знал, что ответить, и похвалил ребенка:
— Красивый малыш.
— Ну, проходи.
Через переднюю мы втроем прошли в комнату, небогатую, но какую-то радостно-веселую, с пышными оранжевыми занавесками, перехваченными желтыми бантами. Сели к столу, женщина подняла ребенка на колени и спросила:
— Стало быть, Максим, ты хочешь в прошлое вернуться?
— Да, Любочка, ты меня сразу поняла. Мое беспамятство начинается с двадцати лет.
— Мы с тобой познакомились, когда нам было по двадцать.
— В том-то и дело! Это некий рубеж, видимо, поворотный момент в моей жизни. Так и доктор говорит. Что тогда между нами произошло?
Она наклонила голову с тяжелым узлом черных волос и слегка покраснела. Интересная женщина, отметил я мимоходом, строгая и загадочная.
— Я виновата, я полюбила своего будущего мужа.
— В чем же здесь вина?
— В том, что все это я от тебя скрыла.
— Почему?
Она рассмеялась тихо и смущенно.
— Максим, это такое детство — первая любовь. Стыдно было признаться, страшно. Говорю же, я виновата.
— И как все открылось?
— Открылось ужасно. Ты нас выследил вот здесь, в квартире мужа. Вы даже подрались.
— Кто победил?
— Ну, ты же мальчишка по сравнению с ним был.
— Значит, ты мальчишку на мужчину променяла. На богатого?
— Ты через двадцать лет пришел меня обличать?
— Что ты, Любочка. Разобраться. А что, я больше сюда не приходил?
— Ни разу, как отрезал. Мы с тобой никогда больше не виделись. То есть я тебя видела — по телевизору. Ты стал знаменит, — она слабо усмехнулась. — И богат.
— Надеюсь, что ты не жалеешь, что меня бросила?
— Нет, — она поцеловала в макушку прямо на глазах засыпающего ребенка.
— Ты знала моего тогдашнего приятеля — Ивана?
— Не помню, я никого не замечала, кроме тебя. Знаешь, что я тебе скажу? Ты, Максим, очень сильное воспоминание в моей жизни… и светлое, и ужасное.
— Почему так?
— Ну, юность, любовь. И твой взгляд, когда ты уходил… лицо в крови. Твои слова…
— Мне твой муж нос расквасил?
— Нос — ты ему, а он… не знаю, — взгляд ее стал тревожным. — Ты ведь не тогда потерял память?
— Да вроде нет… до двадцати все помню. И что же я сказал на прощанье?
— «Ты дорого заплатишь, Любовь, потому что ты предательница».
— Но ведь не заплатила.
— Кто знает.
— Но я ничего тебе не сделал?
— Ты? — она вдруг протянула руку и погладила меня по щеке. — Господь с тобой! Ты — человек, Максим, а не какая-нибудь свинья.
Ребенок внезапно проснулся и заплакал в голос, прямо заорал. И мы расстались, чтоб никогда больше не увидеться… хотя, кто знает… может быть, через двадцать лет…
22
Частичная амнезия, сквозная — сквозь разодранную пелену беспамятства сквозит ветерок оттуда. «Ты — человек», — сказала Наташа, и Люба сказала, и ничто человеческое мне не чуждо. Простая история, банальная: она изменила, я обиделся. Так обиделся, что «Любовь» разбил. Нормально.