— В начале девятого, по словам Нади.
— Перескажите эпизод как можно подробнее.
— Я присел на ступеньку лестницы — ногу перед этим растянул, — придерживая скульптуру…
— Какую?
— «Надежду». Мы шли устанавливать ее… — вдруг у меня потемнело в глазах от сильного головокружения.
— Максим Николаевич, вам нехорошо?
— Иногда находит… головка не в порядке.
— Вы что-то вспомнили?
— Перенапрягся на этой очной ставке. Такую ненависть вдруг ощутил — предельную. Кто ж меня так ненавидит?
— Ну знаете, гробик прислать живому человеку… патология. У меня, у постороннего, от вашей истории голова болит. Коньяк еще есть?
— На кухне в пол-литровой банке.
Котов вышел — меня слегка отпустило. Странно. Странный человек. Какие-то волны от него исходят. Он был тогда с невестой! Да и вообще с какой стати…
Федор Платонович возник в дверях с банкой. Как будто воспоминание смутным ужасом, тенью во сне пронеслось и растворилось в розовых отблесках светильников. Выпили, закурили, полегчало.
— Итак, вы несли к Голицыным «Надежду». Скульптура тяжелая?
— Не думаю. Из алебастра, фигуры в полчеловеческого роста. Трубку взяла Надя — в ответ молчание.
— Все укладывается в схему! — воскликнул Котов азартно. — С кем-то из ваших друзей Вертоградская провела «медовую» неделю и неожиданно исчезла. Он ее разыскивает, естественно звонит к вам. И слышит женский голос.
— Точно! — загорелся я. — Телефонная связь у нас в деревне… ну, вы знаете. Как оглашенный орешь — еле слышно.
— Ну да, — подхватил Котов, — он звонит вторично, чтобы убедиться…
Я перебил:
— Второй звонок был, наверное, от Вертоградской. По тексту: «Я не изменял!» — дважды. Кому я мог это сказать?
— Но вот загвоздка! При Голицыной вы отрицаете очевидное и зовете к себе любовницу.
— Я почему-то не мог развязаться с ней — об этом я и на исповеди говорил… в нашем храме, Успенском.
— Эк вас заносит, — он покрутил головой. — А Наде своей как объяснили?
— Ну, очевидно — соврал. Такой, значит, я был гад! И в результате всех сюда собрал и спровоцировал убийство.
— Все равно непонятно, — заметил Котов придирчиво, — почему она вам позвонила.
— Я ж предупреждал, чтоб без звонка…
— Нет, в том смысле: откуда ей было знать про ваше новое увлечение? Ведь вы перед ней, выходит, оправдывались.
— Да на неделе приехала и что-то увидела.
— Вполне вероятно. Вы не скрывались: я вас видел и Оля.
— Я сегодня с вашей невестой познакомился.
Котов закурил.
— Вы с Олей знали друг друга много лет.
— Много лет?
— Когда-то вы покупали у ее матери молоко и познакомились.
«Господи! — взмолился я про себя. — Тут-то я, надеюсь, не нагадил? Не соблазнил? Не разрушил?..»
— Я покупал у нее «Христианский вестник».
— Ага, — Котов усмехнулся. — Сейчас это модно.
У меня ни к селу ни к городу вырвалась загадочная фраза:
— «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?»
— Что-то?
— Федор Платонович! Вспомнил!
Он выдохнул:
— Убийцу?
— Я ведь читал «Бесов» Достоевского! Уже после двадцатилетнего возраста. Оттуда фраза, старик-капитан произносит.
— Рад за вас. Глядишь, и все восстановите.
— Теперь я не сомневаюсь. Я уже вспомнил стук в дверь и «Бесов».
— Ага, бесы стукнули. Но вернемся к делу. Пригласив к себе Вертоградскую («Приезжай, поговорим», так?), вы сказали Голицыной, что идете работать, и засели в мастерской.
— И свечи зажег, и «Гибель богов» поставил — вот как я встречал ее. Недаром ляпнул по телефону: «Статуя торжествует!»
— Стало быть, Цирцея восторжествовала. Впрочем, ненадолго: ее опередил один из ваших друзей. Тени в окнах… дальше мрак. След Вертоградской, взятый собакой, оборвался за калиткой у обочины.
— Она уехала на машине!
— Не было машины!
— Вы уходили за сигаретами!
— Ольга сказала? (Я кивнул). Но она-то оставалась. После происшествия я у нее, естественно, осведомился. Думаю, что собака взяла прошлый след. Скорее всего, жертву вынесли на руках и перенесли на соседний участок.
Я внезапно встал и прошелся по комнате: надо поскорее ее увидеть и успокоиться.
Котов продолжал:
— Вот вам и объяснение, почему захоронен один труп: каждый отвечал, так сказать, за свое.
— Но Голицыных вы не подозреваете?
— Пока не найден убийца — всю вашу компанию без исключения.
— Вспомните, Федор Платонович: группа крови у доктора та самая, редкая.
— Не забыл, не бойтесь. Я еще и у ювелира проверю.
— Может, Вера все-таки жива?
— А вещи? А отсутствие ее следов на улице? Не по воздуху ж она летала, хоть Колпаков ее ведьмой и обозвал. Ваш враг — чудовище изощренное. Но перспективы открылись. Как сумею раздобыть собаку — весь соседский участок переворошу. Эх, не провел я в свое время обыски у ваших приятелей… Необходимо доказательство, что неделю она провела у Колпакова.
Необходимое доказательство было предоставлено на другой день.
28
После его ухода я вышел в сад, постоял у изгороди. Тихо и пусто, лишь «звезда с звездою говорит» в высоком августовском небе. Вон Млечный Путь… а вон и обе Медведицы. Голубое оконце еще не засветилось. Может, уже спит?.. Нет, на веранде с братом — два силуэта сквозь полупрозрачный тюль. Я был почти счастлив. Ладно, дождусь двенадцати.
Подошел к крыльцу, сел на ступеньку. Отсюда не видно девы с юношей, от которых мне так больно и страшно… Как я сказал Андрею после больницы: «И «творение» свое не узнаю». — «Мне оно мешает», — заявил он, я посоветовал: «А вы его разбейте. Позволяю как автор». — «Ну, я — не вандал».
Незначительный, слегка пижонский диалог, в котором внезапно обнажилась бездна драматизма. И «творение» как будто узнаю, и разбить мне его вдребезги хочется… и чем, собственно, оно мешает брату? И мне мешает, ненавижу эти холодные языческие статуи. По психоанализу, моя работа из символа моря, пронзенного солнцем, превратилась в скользкие гнилые водоросли. Зато любовь — в горящую лампаду. Я вздрогнул от радости и страха. Черт с ним, с творчеством! Я в силах подойти к этому хладнокровно и проверить: а вдруг вспомню?.. Себя двадцатилетнего, когда в отчаянии уничтожил «Любовь». Вот он, рубеж забвения — заработал по черепу — и все повторилось.
Повторю дословно, так сказать. Какая-то сила извне мною распоряжалась, заставила перемахнуть через изгородь и прокрасться к их сараю (кстати, не осматривал… да что сейчас увидишь впотьмах!). Однако с помощью спичек кувалду нашел.
А когда к дубу возвращался, услышал с веранды голоса, брат говорил: «На темной одежде была кровь, так и произошла подмена — по контрасту». — «Молчи! Мы же договорились!»— ответила Надя.
Я встал как вкопанный. Что значит «подмена по контрасту»? Темную одежду подменили чистой, белой… лунной, серебристой… Не сходи с ума! Не все же сосредоточены на одном, как ты… Ну, а дальше? Замолчали. «Дальнейшее — молчанье». Ладно, у меня свое дело, срочное.
Быстро подошел, боясь передумать, взмахнул и опустил, вложив всю силу, испытав секундную дрожь восторга… потом принялся разбивать методично. Осколки, арматура, пустота… И я замер опустошенный, ничего не вспомнив, ничего! Услышал голос, обернулся.
— Что ты наделал, Макс?
Они стояли, держась за руки, обособленно от меня, даже враждебно — на миг подумалось.
— Надя! — я засмеялся. — Неудачный эксперимент, прости.
— Эксперимент?
— Понадеялся, что вспомню. Ведь это уже было.
— Когда?
— Давно, тебя еще на свете не было. Одна девушка… она исчезла из моей жизни напрочь…
— Умерла?
— Да нет, жива, слава Богу. Она меня бросила, а ее будущий муж избил.
— Тебя?
— Меня, дорогая. И я в отместку устроил такой вот погромчик — уничтожил статую «Любовь».
— Надя, ты его бросила? — соизволил открыть рот Андрей.
— Нет, Андрюша, — ответила она со сдержанной силой; что-то изменилось в ней; прикоснулась к искореженной арматуре, погладила уцелевшую руку девы, сиявшую белоснежным изгибом в свете веранды. Мучительное ощущение, мистическое, шевельнулось в моей душе. Все напрасно.
— Все напрасно, — повторил я вслух. — Не с погрома я потерял память.
Они глядели непонимающе.
— Я же забыл, как вообще стал скульптором. Наверное, тогда серьезную травму получил, — я швырнул кувалду оземь. — Эксперимент провалился.
— А, глаза мозолить не будет.
— Андрюша, помолчи! — она провела ладонью по лицу, как бы стирая что-то. — Макс, ты захотел вспомнить свою первую любовь и уничтожил «Надежду»?
— Прошу прощения, я хотел проверить. Как еще из больницы вернулся… и потом, когда смотрел, как сорока-воровка клюет узелок…
— О чем ты? — Надя переглянулась с братом.
— Образно говоря, казалось мне, будто тут, в этом пространстве душа Веры, будто она требует…
— Не доводите ее своим бредом…
— Андрей!
— Тебе будет плохо, — предупредил он сдержанно. — Пошли домой.
Она вдруг заплакала, а я его опередил, подошел к ней и встал на колени.
— Надя, я тебя люблю, я вспомнил.
— Не может быть! — заявил Андрей изумленно.
— Я только это помню, больше ничего, — я говорил, обращаясь к ней, нежно и осторожно, словно боясь потерять; и он уступил, ушел… нет, вернулся, поднял кувалду, отнес в сарай и скрылся в доме (я наблюдал бездумно, другим был захвачен). Мы стояли слитно под дубом; я — прижавшись к ней лицом, к белым теннисным шортам: она — положив руки мне на плечи. И я вдруг почувствовал ее как женщину, ужасно обрадовался, поцеловал одну руку, другую, спросил:
— Как тогда, да?
— Как тогда, дорогой, — ответила она как-то «по-взрослому»; меня прорвало — горячо, бессвязно:
— Я знал, что в этом главная загадка… ну, как я тогда внезапно объяснился с тобой…
— Ты ее разгадал?
— Не то чтобы… Но сегодня, когда ты ушла, обидевшись за «дупло», понял точно: я не притворялся и тебя не обманывал.