— Нет, конечно.
Она тоже присела передо мной на колени — ожившая аллегория «девы с юношей». Правда, юность свою я давно растерял, но груз прошлого не тяготил в беспамятстве. Мне двадцать лет, я полюбил впервые, и никого, кроме Нади, у меня не было.
— Ты был у нее? — спросила она, возвратив меня на землю, в ночной сад с белыми обломками.
— У кого?
— Ну, она тебе сказала, что ты когда-то разбил?..
— Не она, бывший сосед. Но я, действительно, у нее был. В незнакомом месте нашел незнакомый дом… Мне даже страшно стало. Зато понял, за что роковой рубеж — двадцать лет: я, наверняка, тогда сотрясение заработал — и вот как откликнулось.
— И что теперь будет?
— В каком смысле?
— Ты вернешься к ней?
— Да что ты, девочка! Там муж, дети… Нужен я ей, как прошлогодний снег.
— Как ее звать?
— Люба. У меня никого нет, кроме тебя… и как будто не было.
— Конечно, не было, раз ты не помнишь, — она помолчала. — И не вспомнишь.
Странно это было сказано. Нет, следствие не кончено и покуда не кончится, не будет мне покоя. Мы разом поднялись с колен, глядя в глаза друг другу. Что такое «подмена по контрасту»? однако об этом я побоялся спросить и заговорил о другом:
— Как я мог Веру при тебе пригласить… Может, ты уже вышла, из сада услышала?
— Нет, я стояла у двери.
— Как я разговаривал? Каким тоном?
— Нервным.
— А тебе как-то объяснил после?
— Ты сказал: «Возникли проблемы с одним заказом».
— Но ведь ты не поверила?
— Какое это теперь имеет значение? — ответила она жестко. — Она умерла, и все кончено.
— Надя!
— Ну, ее позвал, ее… я поняла, что ты говорил с женщиной.
— И не обиделась?
— Это теперь неважно.
— Надя, — сказал я шепотом, — я должен найти убийцу, но никто об этом не узнает.
— Никто? Поклянись.
— Клянусь.
— А я?
— Только ты.
— Макс, а что ты помнишь в двадцать лет? Любу?
— Совсем не помню. И Ивана, хотя мы с ним дружили.
— Какого Ивана?
— Невропатолога. Интересно ты спросила. Наступала весна 74-го, капель в окнах и такая одуряющая свежесть и солнечные вспышки, когда мы рамы выставляли. Я показывал маме ее портрет, только закончил. Я к зачету портрет написал и пейзаж… — я запнулся, какая-то неясная тревога вступила в душу. — Где все это — в кладовке?.. Надо бы поискать. А вот Святослав Михайлович, профессор мой, говорит, что на зачете увидел и оценил мои лепные работы. Почему же я их не помню?
— Какие работы?
— «Прелестная пастушка» и голова Сократа. Вот загадка так загадка! Если я получил тогда удар по черепу…
— Ты и сейчас получил, — перебила она. — А Цирцею убили… и разбили.
— Надя, продолжай!
— Живую женщину и ее изображение уничтожили при тебе.
— Я же был в беспросветной коме!
— Необязательно с первого удара. Тебя сокрушили, ты не мог встать… и нога, не забудь. Он при тебе уничтожил статуи, чтоб ты, беспомощный, видел. А потом добил.
— Может, и не он добил, — добавил я интуитивно, во внезапном прозрении. — А другой. Понимаешь? Вот что их повязало одной веревочкой. Ничего, я до них доберусь.
— Макс, ты только что поклялся.
— Никому ни слова, честно. Ну, что ты, душа моя? Чего ты боишься? Никто не рискнет — хотя бы из-за Котова — напасть на меня, подписать себе приговор. Они на крючке.
— Я и его боюсь. Макс, ты на мне женишься?
— Неужели ты хочешь? Муж я очень незавидный, больной, старый.
— Ты молодой и красивый, — возразила она с женственным упрямством.
— Хорошо, делаю тебе официальное предложение.
— Все, я твоя жена.
— Нет, как только найду его и истреблю.
— Тебя арестуют! Ты же поклялся…
— Черт с ним, я смолчу. Гордость и любострастие — вот из-за чего меня к причастию не допустили.
— Ты говорил.
— Когда?
— Перед… да, 9 июня. Ну, вот когда ты захотел посмотреть, как я живу. Мы ко мне в мансарду поднялись, и ты сказал: «После встречи с тобой я избавился от двух главных пороков — гордости и любострастия».
— Но ведь… иль я не так понял?.. мы принадлежали друг другу.
— Да, это случилось уже 3 июня. Но ты говорил, что это не похоть, а любовь.
— А ты?
— Я была счастлива.
— Девочка ты моя. Пойдем ко мне?
— Нет, Макс, прости.
— Да, я должен еще заслужить твою…
— Да ну. Мне нужно к Андрею.
— А что с ним?
— Ну, переживает.
— Надя, я нечаянно услышал с вашей веранды. Что такое «произошла подмена по контрасту»?
— Ах, это из моего детства, не надо об этом. Ты на меня не обижаешься?
— За что, радость моя?
— За то, что я ухожу.
— Делай все, что тебе хочется.
Мы стояли, обнявшись и никак не могли разъединиться. Наступила любовь. Наконец она пошла, я спросил вдогонку (не смог унять зуд сыщика):
— Надя, тогда в июне она не могла прятаться в моем доме?
— Господи, зачем? — Надя остановилась.
— Где-то она скрывалась неделю.
— Только не у тебя. Я почти каждый день прибиралась, пыль во всех закоулках стирала. Ты свою домработницу вконец избаловал.
— Из-за чего мы с ней поссорились?
— Да ведь она не делала ничего! Как ты ей раньше не отказал. — Надя подбежала ко мне, обняла за шею, я стал счастлив. — Я приду к тебе ночью, хочешь?
Я вдруг испугался.
— Больше всего на свете хочу, но я болен, боюсь…
— Просто так приду.
— Нет, любимая. Ты придешь, обязательно, когда я смогу стать для тебя настоящим мужем.
29
Жизнь просветлела — я жаждал света. И когда проходил через холл (переплеты сияли), опять вспомнились «Бесы». Если Бога нет, то какой же я после того скульптор? Какой я человек? И подумалось нечаянно: он предчувствовал, а мы с бесами живем. Это не теперешняя мысль, нет, я же ничего не знаю об этом мире, мне нельзя, доктор запретил, да и я сам отстранился… Однако читал про бритву «Жилетт» и видел голого монстра по телевизору и много несчастных видел, нищих… ну, ежели буханка стоит девятьсот рублей! Однако «Всех Скорбящих Радости» обрели. И может, одна плита на полу, которую прихожане попирают, — будет моя, за пятьдесят тыщ. «Поставь себя ниже всех». Должно быть, с этой мыслью — мы с бесами живем — я к отцу Владимиру и ходил на исповедь.
Я с нежностью взял в руки защитного цвета томик с коричневыми буковками. Я тебя знаю и помню, спасибо.
Потом наверх поднялся, свет включил, пахнуло, уже слабо, восточной вонью. И как я мог в таком чаду чего-то сам творить? Все окна настежь распахнул и закрывать не буду, очищу дом. Мы с Надей потом мусор вынесем, и никогда больше я к глине не прикоснусь. А что делать буду? Побираться.
Ну, это все химеры. Чтоб по-настоящему очиститься, надо прежде убийцу… нет, нет, батюшка предостерегал… хотя бы назвать. Хотя бы про себя. Ведь если кто из Голицыных замешан (даже брат) — я могила.
Вот она… дверца в небытие, как-то странно выговорилось. Откуда такой оборот?.. Вот откуда: фотография, мы сидели втроем, а за нами в глубине фрагмент статуи, канувшей в небытие… Цирцеи. Конечно, Цирцеи, которая мне снится по ночам, вспомни лицо с зелеными пятнами, зеленые глаза, подружкину фотокарточку… вот откуда чувство, что я видел ее уже после покушения. Видел во сне, и наяву статуя торжествует.
Да ведь она уничтожена, и «оригинал» убит… какое уж тут торжество! Вдруг внизу ожил телефон. Я сбежал по лестнице и какое-т время смотрел на аппарат, как на гремучую змею. Взял трубку.
— Господин Любезнов? — пророкотал далекий тяжелый бас. — Извините, что так поздно, никак не мог дозвониться. Альберт вас беспокоит.
— Какой Альберт?
— Тот самый. Завтра будем забирать.
— Кого? — выдохнул я.
— Вы деньги получили?
— Деньги?
— От парфюмерной фирмы «Чары» из Санкт-Петербурга.
— На почте денег нет.
— Ну, это не наша вина, ждите. А мы завтра присылаем грузовик.
— У меня ничего нету!
— 10 июня на меня напал маньяк, чуть не убил и уничтожил все мои готовые вещи.
— Максим Николаевич, — зарокотал бас после паузы, — вы, часом, не…
— Нет, не пьян, а болен. Заработал амнезию, ничего не помню. Но вы не волнуйтесь насчет денег…
— Это пусть шеф волнуется, это его идея. Вот вернется из Японии…
— Что я для вас делал?
— Скульптурную группу «Страсть».
— А не «Сладострастие»?
— Один черт.
— Можете описать?
— Я не видел… и вообще не разбираюсь. Шеф к вам выезжал весной.
— Работа была уже готова?
— Практически да. Он остался доволен, но у нас возникли трудности с наличностью. Вы согласились подождать.
— Дождался!
— Новую слепите, экая проблема! Шеф приезжает через неделю — и договоритесь.
— Для чего предназначалась скульптура?
— Для красоты. В кабинет шефа, к нему ведь иностранцы приходят, и дамы… Слушайте, вы серьезно ничего не помните?
— С 74-го года — ничего.
— Вот счастливец! — бас прогрохотал хохотом и отключился. «страсть». Аллегория «Сладострастие» (то есть Цирцея). Не одна ли и та же вещь?.. Ах да, скульптурная группа, а волшебница, кажется, одинока. А не копошились ли поросята у маленьких обнаженных ножек? Вот тебе и «группа», наш тройной хоровод.
Я опять взбежал наверх, в сладковатое запустенье, мое лицо мелькнуло в зеркальных трещинах. Я как-то вдруг забыл, зачем пришел, и долго стоял, вглядываясь. Зеркало очень старое, мутное, уже тронутое зелеными пятнами… почему зеленые? Светло-коричневые. Это из сна. Она пришла за изумрудом, и я увидел убийство… ну да, я лежал вон там, где лужица крови… подошел и лег на секунду в каменное крошево — точно, сцена отразилась в зеркале. Надя права, все произошло на моих глазах, иначе уничтожение скульптур теряет смысл.
Беснования вандала прерываются появлением Веры. Удар кувалды. Она падает на меня, я теряю сознание, убийца принимает нас обоих за мертвых. Нет, сначала он ее раздел… нет, все было не так! А что если она сама разделась — для позирования? Ведь Цирцею я лепил обнаженную!