«Сладострастие» для парфюмерной фирмы «Чары».
Погоди, погоди… в этом что-то есть. «Я лепил», — сказал я вслух, дрожь прошла по телу, руки непроизвольно вытянулись вперед, кончики пальцев ощутили знакомое полузабытое жжение, мягкость и сопротивление грубого и податливого одновременно материала. Впервые после больницы ощутилось томление по труду.
Я уже не сомневался, что взял верный след: два кардинальных, по психоанализу, изменения в психике — творчество и секс. В каком-то высшем (или низшем) смысле работа скульптора и есть воплощение эротики, созидательных сил человека в определенной ипостаси — телесной красоте (или уродстве — 20 век — вторая сторона медали). Я этим жил — не забывай! — и этим моя прежняя жизнь окончилась: разрушением идеала, кто-то разнес ее вдребезги.
Что эти туманные мысли дают в практическом смысле? «Я не изменял!», «Приезжай, поговорим», «Статуя торжествует!» «Возникли проблемы с одним заказом», — объяснил я Наде. Соврал, ладно. Но почему? Почему я не мог послать ту, другую, куда подальше?.. Был в сомнении, даже в смятении, по свидетельству отца Владимира, и желал, но не мог избавиться от ведьмочки, от Цирцеи.
«Я не изменял». Допустим, в свой визит 3 июня она отметила изменение в облике алебастровой волшебницы… другое лицо. В еженощном своем сновидении я чувствую, как видоизменяется лик идола, одни черты накладываются на другие — вот почему я не сразу признал ее на фотографии, а уж когда признал — содрогнулся.
Она отмечает, но девица такого пошиба (какого — это тоже загадка!) вряд ли стала бы сокрушаться по столь ничтожному поводу; ну, не ее черты запечатлены, ну, и плевать. Ее звонок ко мне 10 июня, ее претензии — лишь предлог — приехать и забрать изумруд как плату, компенсацию за причиненный якобы ущерб. Я, проклятый поросенок, не могу устоять — «Статуя торжествует!» — удаляю Надежду, зажигаю свечи и Вагнера. Эстетские поминки, пышное погребение прошлой жизни.
Но было два звонка. Некто, второй поросенок, с «медового месяца» опускается на грешную землю. Сквозь треск и шорох он слышит женский голос, делает неверные выводы и опережает Цирцею.
Надя видела нас с ним в окнах мастерской: до поры до времени он себя не выдает (например, решил, что она где-то в доме), иначе мы сразу сцепились бы. Входной звонок или тот же знаменитый стук сквозь голос Брунгильды. Ко мне натурщица, я должен часок поработать. Не буду мешать (допустим, угощусь на кухне коньяком). Я открываю Вере дверь, мы поднимаемся в мастерскую, она раздевается. Возникает он и застает меня врасплох… или я, в качестве «чудовища ренессанса», провоцирую его на удар. Тут бы преступнику и скрыться, но он замечает вдруг, что я — мужик двужильный — жив. В болезненном исступленье крушит все вокруг (не трогая, между прочим, посмертную маску Ангелины), «добивает» меня… Однако должен быть крепко замешан и третий поросенок, иначе товарищи не покрывали б друг друга так упорно и уверенно.
Впрочем, откуда мне знать, какие между ними прошлые счеты имеются? Почему я раздружился с доктором двадцать лет назад?.. Нет, Вера не могла провести в кемпинге неделю, чтоб ее никто не заметил. А если днями она болталась в киноэкспедиции, а у доктора только ночевала? Да почему подпольно? (там кстати, режиссер утонул… не «кстати», это к делу не относится). Не из-за меня подпольно, у меня уже была Надя — это чувствую безошибочно. Ладно, оставим мои чувства, а вот товарищи… Иван Петрович скрыл, что подвозил Цирцею в Москву, а Сема — про посмертную маску жены. Следователь уверен (я тоже), что замешаны оба, но в разной степени.
Я нервно закурил, подошел к окну, облокотился о подоконник. Голубое шелковое оконце темно, а веранда светится, озаряя мощное подножие дуба и белые осколки. Андрей приехал тогда неожиданно с улицы Сергия Радонежского, что рядом со «Скорбным путем»… о них не надо! Захотелось послать все к черту, забрать ее и уехать… куда? Куда ты денешься? Здесь твой дом (гроб и дворец), твоя судьба, твоя Надежда… Надо всего лишь найти мертвую и освободиться от нее.
Андрей видел Веру в четверть одиннадцатого, а через полчаса Надя нашла меня, времени в обрез. Но она была сосредоточена на моей мнимой смерти и так напугана, что ничего вокруг не видела, кроме «статуи». Между тем в ночи под звуки «Гибели богов» бесы кружились… Например, кто-то прячется в кладовке, пережидает на кухне, в спальне, в сарае с трупом, завернутым в простыню… некрофил! Потом проникает на участок Голицыных, чтобы на время избавиться от мертвой; вещи же прячет отдельно с целью затруднить опознание трупа. Да, но в таком необычном месте… Господи! — меня вдруг осенило, — я даже засмеялся от облегчения. Ведь очевидно: подвести брата с сестрой под монастырь или мне, в случае чего, подсунуть. Вот почему узелок не тронули за два месяца.
Всей душой я чувствовал, что иду по верному следу, мне словно самому померещилось это копошенье во тьме, в крови… Он должен был умыться (да в ванной!) и переодеться. В мою, надо думать, одежду; не запасную ж он с собой взял. Сема… да, ювелир как-то многозначительно, подчеркнуто говорил об одинаковых адидасовских костюмах. Это серьезная зацепка, очень серьезная. Завтра же Семена возьму в оборот.
Вот так, постепенно и жутковато, картина вырисовывается. Но догадки и домыслы пока что не приоткрывают тайны бесследного исчезновения, в которой последний, посмертный ужас и возмездие… Я, как лунатик, пошел на выход, остановился… зачем я приходил? Ах да, студенческий зачет.
Но по дороге в кладовку опять остановился и принялся шарить в пыльных обломках. В основном крошево и мелкие куски, бесформенные, но попадались и побольше: уцелевшая стопа, незрячий глаз, часть руки (не тот изгиб!), улыбка… или не улыбка?.. в общем, крупные женские губы, уголки прелестно и как-то жестоко загибаются вверх. Ее губы, Цирцеи. Я уронил кусок алебастра, поднял другой: странное существо с безобразным личиком и рожками на темечке. Очень похожее я из пластилина вылепил, ну да, как из больницы вернулся. Господи, да это же поросенок! Не рожки, а ушки, не личико, а морда с пятачком… Ну вот, тайна и раскрылась: он разнес Цирцею со свиньями, которую парфюмерный шеф больше не увидит. Никто не увидит — и слава Богу.
Я отворил кладовку (значит, «Цирцея» тут пряталась полускрытой загадочной статуей), подошел к антресолям. Много старых набросков, есть и законченные вещи. Я перебирал и узнавал… мой детский двор, вон бабушкино лицо в окне, сейчас позовет: «Максимка!». Мама сидит в кресле в длинном пестром платье. Похожа, честное слово! Понятно, рисунок несовершенен, юная рука, но все равно нехорошо, бессердечно — родные лица в кладовке. Однако поправимо: завтра же выберу место, я теперь буду с близкими жить, сверхчеловеком уже пожил… так, что чуть не убили.
У меня еще был пейзаж на зачет… нет, не детский двор, я помню. Вот! Ранняя весна, в радужном парном воздухе разлито радостное томление, ожидание и предчувствие праздника. Грязная дорога в колеях: через проселок, через путаницу мокрых веток и веточек угадываются в туманце силуэты покосившихся кое-где крестов, над ними обшарпанные купола — как раз без крестов. Своеобразный ракурс, непривычный, но я сразу узнал наш Успенский храм.
30
— Сема, в каком ящичке лежала маска?
— Вот здесь.
Он выдвинул верхний в изящной антикварной тумбочке.
— Ты понимаешь, конечно, Макс, я не сумасшедший, чтоб положить маску жены в чужой гроб. Если она вообще там лежала.
— Улыбочка твоя не к месту. Я тоже не сумасшедший. «Линия гроба» ведет к другому.
Улыбочка погасла, мы разом закурили.
— Почему ты не спрашиваешь, к кому? Потому что знаешь. Мой профессор сказал: я имею дело с равным по своим возможностям противником.
— Мои возможности, стало быть, ниже, — Сема вдруг взглянул остро и проницательно. — По умственным способностям или по весу?
— Лезешь в убийцы? Мне кажется, у тебя кишка тонка.
— Спасибо. Ты как всегда любезен.
— Не за что. Уверен, что ты тоже не чистейший голубок, иначе Ивана Петровича покрывать бы не стал. Лучше признайся, Сема, вспомню — не пощажу.
Он пожал плечами. Веснушки на побледневшем лице пылали красными точками; и весь он был собран, подобран, как животное перед схваткой. Напрасно я его недооценивал.
— Вы с ним встретились в электричке, — сказал я тихо.
— В какой еще…
— В той, что отправляется из Теми в 10.55.
— Я про не вообще не знал!
— Верю. Ты позже сопоставил и выяснил. При мне, помнишь? Тем самым ты его выдал.
— Макс, не бери меня «на понт», не удастся.
— Хочешь, возьму? Позвоню сейчас Ивану Петровичу и скажу, что ты его выдал.
— Звони. Поставишь себя в глупое положение.
— Я докажу. Про адидасовские костюмчики кто мне доложил? Опять-таки ты.
— Ничего я тебе…
— Ну, намекнул. А я намек понял.
— Что ты понял?
— Он не мог уйти от меня весь в крови. И переоделся в мой костюм, точно такой же. Свой, конечно, прихватил, например, в сумке. Потом выкинул — как ни замывай, экспертиза кровь обнаружит — и купил взамен, кумекаешь?
— Твои усмешечки…
— Погоди, друг, то ли еще будет. Ты подчеркнул, что я привез из Германии два одинаковых фирменных костюма. А он приобрел здесь, я видел в Москве на лотках. Что если они чем-то отличаются друг от друга? Почти неуловимо, но ты превосходно ориентируешься в материальном мире и что-то уловил. К примеру, красная полоска чуть ярче… или еще что. Эксперт разберется.
— Ерунда! — процедил Сема. — Твой костюм был на месте в это воскресенье, ты переоделся.
— В первый же визит доктора мы с ним обыскали дом, он имел возможность подбросить позаимствованную одежду в шкаф.
— Все это бездоказательно.
— Эксперт разберется, — повторил я.
— Разбирайтесь, меня это не касается.
— Очень даже касается, коль ты его выгораживаешь и врешь. Почему? Что ты был на месте преступления, можно считать доказанным.
— Да ну?
— О доказательствах позаботился, в свою очередь, твой друг Ванюша, подложив в гроб маску. Он тебя топит, Сема, а ты кочевряжишься.