— У себя… не беспокойте. Надя уснула.
— Надя не спит по ночам? — я был поражен.
Он взглянул исподлобья.
— Я всегда боялся нервного срыва. Главное — дисциплина, твердый распорядок дня, уравновешенность жизни.
— Вот почему вы ее послали на физкультурный.
— Что значит «послал»? У нее великолепные данные. Будьте с ней добрее, Максим Николаевич, мягче.
С чего это он так подобрел? Я глядел во все глаза.
— А вы-то куда денетесь?
— Я вообще говорю.
— Скоро конец, Андрей. Мои друзья признались.
— Признались? В убийстве?
— Пока нет, но это вопрос времени. Оба были на месте преступления, и оба связаны с Верой. Доктор должен был провести с ней «медовую» неделю на Оке, а она провела ее с Колпаковым.
— Ту неделю? — спросил он напряженно.
— С 3 по 10 июня. Есть улики и доказательства. Теперь дело за Котовым. Он их расколет.
Андрей, не отвечая, улыбнулся с горечью и продолжал работу. Я перемахнул через изгородь.
— Андрей, достаточно. Сейчас я принесу.
Под вековым дубом так и остался стоять невысокий пьедестал — выбито «Надежда» — с искореженным металлическим каркасом. Уродец с уцелевшей левой рукой девы и ее круглым коленом, на котором покоилась разбитая голова юноши. Даже символично. И впервые робко подумалось: я ей сделаю новый подарок, другой, лучше!
Приволок останки к яме и сбросил во влажную глинистую глубину. На какое-то время мы застыли, словно почтили усопшую минутой молчания — и в жуткую эту минуту меня посетило мистическое ощущение. Словно и впрямь некая статуя качнула головою, приоткрывая сокровенный смысл преступления.
Мы собрали под дубом осколки, побросали в яму, Андрей начал ее закапывать. У меня было чувство, что мы, как заговорщики, уничтожаем улики. Заговорщики. По странной ассоциации идей у меня вырвалось:
— Помните ночь после очной ставки, Андрей?
— Это когда вы «Надежду», — кивок в яму, — грохнули?
— Ага. Меня потянуло к деве…
— К деве?
— К «творению»… какое-то таинственное любопытство. Я отправился в ваш сарай за кувалдой и из открытого окна услышал разговор, точнее, отрывок.
— Что вы услышали? — он дернул шеей и выпрямился, опершись о лопату.
— Ваш голос: «На темной одежде была кровь, таким образом произошла подмена — по контрасту». А Надя попросила вас…
— Помолчите! — приказал он жестко, даже угрожающе и вдруг улыбнулся, неестественно, словно актер-неудачник.
Его слух был тоньше моего: на веранде показалась Надя в белых шортах и маечке, с ракеткой в руках. Андрей прошептал:
— Если не хотите ее погубить — ни о чем не спрашивайте.
34
У меня язык к гортани прилип. А ведь я раньше (все время) чувствовал и вот убедился: эта юная прекрасная пара, брат с сестрой, ужасно замешаны. Может быть — так ведь я подумал! — мое объяснение в любви — главная загадка происшедшего. Нет, она не убийца, Боже сохрани, но он прав: не надо колыхать. Пусть играют они беспечно, беспечально (как прежде, до меня) на душистой лужайке сада в лад с ветром, летом и солнцем.
Я бросил на нее прощальный взгляд, перелез через изгородь и скрылся в доме, в глубоком мягком кресле, с бьющимся отчаянно сердцем. И с пол-литровой банкой. Конечно, я себя обманывал, я знал: дверь распахнулась и в резком просверке захлопнулась.
— Макс, где ты был? — спросила она устало.
— Ты не поспала?
— Это неважно. Главное…
— Главное — это ты.
Я вдруг успокоился: пусть замешаны, ведь никто не узнает, кроме меня.
— Надя, я люблю тебя.
Она кивнула.
— А ты очень любишь брата.
Опять кивнула и села напротив через столик; стояли потемки, слабо рассеянные началом заката в овальных оконцах.
— Я не хочу ни о чем спрашивать…
— О чем? — она беспокойно шевельнулась в кресле. — Ты что-то вспомнил?
— Это, по-моему, дело безнадежное.
Невольно я наблюдал за ней: как она сразу расслабилась, откинулась на спинку. И продолжал вопреки желанию:
— По мнению невропатолога, своим беспамятством я подсознательно защищаю близкого, даже дорогого мне человека.
— И ты ему веришь? — спросила она с язвительной усмешкой и вдруг дернулась головой, судорожно, как брат. Какое-то едкое неизъяснимое ощущение пронзило душу… чуть не ненависть. Я продолжал настойчиво (зачем, Господи, я не в своем уме!):
— Котов рассказывал, что в ту ночь он пришел к вам забрать одежду на экспертизу, ему открыл Андрей. Так?
— Так.
— Кстати, ты ведь была в темно-синем платье?
— Это допрос? — уточнила она холодно, и я взвился:
— Допрос! — тут же опомнился, поправился: — Надюш, прости!
— Не за что, — она помолчала, потом добавила вскользь: — Я, действительно, очень люблю брата.
Я не смог вынести столь прозрачного намека на их причастность и переменил тему:
— Был сегодня в Москве. Друзья мои, можно сказать, признались. Почти.
— Почти?
— Ну, ту неделю Вера провела у ювелира. А Иван Петрович видел ее тут 10-го.
— Видел?
— Да. И, наверное, прикончил, потому что поспешил к себе в Москву фотокарточку ее уничтожить.
— И что ты теперь будешь делать?
— А что надо? Ты скажи.
— По-моему, просто ждать, — перебила она вкрадчивым беспокойством, — предоставить события их естественному ходу.
Я задумался. Конечно, они правы — Надя и священник — не хватает смирения чудовищу ренессанса.
— Надя, прости, не могу оставаться неполноценным! Нам всем надо освободиться. Я ведь обещал: никому ни слова. И с Котовым связываться не буду.
— Не будешь? Он мне не нравится.
— Клянусь.
— А мне скажешь? — она протянула руки; я их взял в свои, ощутив сильные пальцы, твердые ладони.
— Одной тебе.
— Какие бы ни были результаты?
— В любом случае. Кстати, о Котове: он собирается еще раз с собакой обыск делать.
— Где?
— И на вашем участке, потому что вещи в дупле… впрочем, думаю, след простыл.
Тут в дверь позвонили — конечно, Андрей и наверняка подслушивал — донеслось:
— Надя, мы сегодня ужинать будем?
— Да, да, сейчас! Макс, я скоро.
Я хотел сказать «Не уходи!», а выговорилось «Уходи!» Странное оцепенение на меня напало. Дверной пролом просверкнул в последний раз; наступили сумерки, разбавленные вечерним золотом.
— У них ведь в погребе пол земляной?
Боже мой, как тяжело, как болит голова. И сердце болит, душа. И все же я себя пересилил и поднялся в мастерскую. Там посветлее было, закат в разгаре. Загремела «Гибель богов» — услышу стук из прошлого. Свечи давно догорели, а все будто ощущается приторный душок разложения (цепочка ассоциаций: церковь — отпевание — свечи; интересно Нелю отпевали?..). Прошел мимо зеркала к окну, мельком уловив свое лицо, распадающееся в трещинках. Как вдруг осколки опали разом, изображение исчезло.
Их дом глух и угрюм (неужто вправду едят… жуют? нет, невозможно!), сорока-воровка нижет круги, беззвучно в музыке разевая клюв… вот подлетела к дубу, а украсть-то нечего! Блестящая «лунная» одежда у следователя. «Опасный человек», — сказала Надя. — «Мне он не нравится». Я думаю… как он стоял на противоположной стороне и смотрел на них — они играли в теннис. И я испугался в первый раз, я его принял за убийцу. Не отвлекайся… на чем я застрял? Сорока-воровка, белая одежда (белая статуя… о ней не надо!). А на темной, на Надиной, были пятна крови. «Таким образом произошла подмена — по контрасту» Что это значит?
А то и значит, что он видел сестру и соврал. Нет, невозможно! Не буду разрабатывать эту версию, она тупиковая: у Андрея нет мотива. А у Нади?.. Нет, не буду, слишком страшно.
А почему, собственно, у Андрея нет мотива? (сердце забилось, словно бешеное, словно приоткрылся краешек истины). В шестнадцать лет он занимался любовью, когда умер отец, и дитя чуть не помешалось — вот откуда болезненность в отношениях брата и сестры. Между тем он прибыл тайком в пятницу вместо субботы… за Цирцеей, с которой познакомился 1 мая и которая превратила его в четвертого поросенка. И не ко мне она явилась за изумрудом, а приехала к Андрею… или он ее выследил. И покуда в мастерской бушевала «Гибель богов», он расправился с волшебницей, а сейчас шантажирует меня сестрой: ах, она погибнет. Никто не погибнет, потому что я никому ничего не скажу. Я потихоньку закончу расследование, чтобы все вспомнить.
По внутреннему жару, который точил меня и сжигал, я понял, что иду по верному пути, где каждая деталь находит свое место и время. Я не могу вспомнить из-за Нади: она — и никто другой! — мне близка и дорога… и как-то трагически, глубинно связана с братом. А только «его» версия объясняет главную загадку: почему исчез труп? Да потому что его в мастерской не было. После очной ставки — четвертая группа крови у доктора, узелок в детском дупле — он понял, что раскрыт, и объяснился с Надей (разговор из окна) — вот в чем объясняется перемена в ней, даже надлом; она страстно желала, чтоб я вспомнил; теперь — боится. Но и сейчас он мало чем рискует: нельзя вспомнить то, что не видел, убийство произошло не в моих пределах. Я раскрыл ход преступления логическим путем… и если Господь меня не оставит — так же найду могилу. Или вообще отстранюсь: Надю насчет Котова с собакой я предупредил, пусть брат защищается.
Я вздрогнул, услышав (потаенным эхом подсознания) стук судьбы в том же знаменитом месте — в сцене прощания Зигфрида с Брунгильдой. И пошел с бьющимся безумно сердцем, как в ту ночь, должно быть, как на смертный зов.
Отворил входную дверь — никого, конечно. Сумерки надвигались, но было еще светло. Всего-то полчаса миновало после ухода Нади, а мне казалось — годы. Я был на подъеме, безошибочно предчувствуя освобождение, когда воспрянут двадцать лет и богатым дворцом станет моя душа… а не убогим сарайчиком. Побольше смирения, сударь. Над «золотыми шарами», кустами и яблонями возвышалась замшелая крыша. Я пошел туда, едва преодолевая дикий какой-то страх. Ничем не оправданный: крышка откинулась, гроб пуст.