Девчонка тут же поставила перед ним странную металлическую тарелку и вилку с отломанным зубчиком. Потом села на свое место, пристально посмотрела на него и спросила:
— А сколько тебе лет?
Такого вопроса он не слышал с шестилетнего возраста, когда каждая мамина подруга считала своим долгом поинтересоваться у маленького Коленьки о его летах, хотя каждая прекрасно все знала. Кажется, для Кати этот вопрос представлял живой интерес.
— Много, — ответил он с наивозможной краткостью.
— Много — это сколько?
— Тебе не сосчитать.
— А вот Вите тринадцать. Он может тебя легко побить.
— Он прямо сейчас меня бить будет? — улыбнулся Ник, почувствовал себя неловко из-за такого неожиданного поворота беседы.
— Катька, закрой рот и не капай человеку на мозги. Ешь, — одернул ее брат (хотя эти двое совсем не походили друг на друга, но Ник уже воспринимал их как брата и сестру).
— Ты ведь его побьешь? — не унималась Катька, которой, видимо, очень понравилась такая мысль.
— Я за просто так не бью, поняла? А бить надо за что-то.
«Это уже интересно», — подумал Ник, накладывая себе картошки из сковороды. Пацанчик, пригласивший его, выглядел худощавым, но серьезным. Да и рукопожатие у него, как успел заметить Ник, крепкое и слишком независимое. Многие знакомые ему пацаны лишь мягко совали свою ладошку при встрече и как-то рассеянно пожимали, словно само рукопожатие не имело смысла, а являлось лишь данью традиции, отличавшей мужиков от женщин. Вера говорила, что он детдомовец. Что ж, вполне очевидно.
Странная парочка малолеток молча принялась за еду. Катька только поглядывала на него — видно, жаждала одарить новым вопросом. Но не смела.
Что за странные детишки попались! Хотя все вокруг него стало странным, и детишки эти вполне вписывались в общий антураж последних дней.
Сначала мать, а потом Вера…
Если бы Вера, позвавшая его за собой несколько дней назад, начала что-то объяснять или уговаривать вернуться домой, Ник нашел бы десяток доводов, чтобы отстоять свою обидчивую решительность. Из одного упрямства, из одного желания слушать ее уговоры — ведь это признак откровенного внимания к своей особе. Но нет! Ничего не стала говорить. Всего лишь одно слово — пошли! И сказала-то как! Словно пацан, вызывавший другого пацана для выяснения отношений. А потом молчание. Отрешенное молчание, которое он не мог нарушить. Почему не мог? Видно, того требовал имидж полного равнодушия к себе, который он блестяще разыграл перед Верой. Мол, плевать я хотел на все! Мне даже безразлично, куда мы едем! Вот такой я крутой пельмень! Но Вера будто и не замечала его больше. Ничего не говорила, ничего не спрашивала. Просто шла, а он вынужден был тащиться следом. Сначала в метро, потом на железнодорожный вокзал. Она сама купила два билета на молодечненскую электричку и сидела всю дорогу, отвернувшись к окну. Он тоже молчал, сожалея о своей телячьей покорности. А ведь так и подмывало спросить, что она задумала. Так хотелось разрушить эту молчаливую стену! И все равно рта не раскрыл: рано или поздно все и так выяснится. Должно выясниться.
Вера с Ником вышли из электрички на третьей или четвертой остановке, перешли пути и углубились в мокрую рощу. Вокруг то и дело перед глазами возникали домики за заборами. Один забор из белого кирпича тянулся, казалось, целый километр.
Вера остановилась только у железных ворот с калиткой. Отперла калитку ключом и посторонилась, дав ему пройти. Ник прошел, увидев большой дом, прятавшийся за соснами.
— Ну и куда ты меня привезла? — не выдержал он. — И вообще, что ты задумала, хотелось бы знать? Че тут такое?
— Наша дача, — ответила Вера, закрывая калитку и с независимым видом проходя мимо него по дорожке к дому.
— Погоди! Нафиг мне нужна твоя дача? Что я тут забыл?
— Ничего. Ты же хотел сбежать. Почему бы не на нашу дачу?
— Ты что, обалдела совсем?
— Кто бы говорил, — иронично усмехнулась она.
— Я не пойду.
— Ты еще ножками потопай.
— Слушай, кончай прикалываться!
— И не думала даже! Просто я хочу, чтобы ты тут остался. На какое-то время.
Все! Он мог трещать любыми словами и дальше, но знал уже, что останется. Ник вдруг осознал, что остался бы и в чистом поле, если бы она указала на какой-нибудь валун и сказала: «Сиди тут!». Характер и своевольство он давно научился показывать, утверждать свое Я в любых ситуациях. И вот раскис отчего-то. Ни возражать не хочется, ни сопротивляться. Ничего с собой поделать не мог. Словно путы на ногах. Откуда? Отчего? Да еще и виноватым себя почувствовал.
— Зачем? — тихо спросил Колька у нее.
— Пойдем в дом. Но если хочешь, можешь ехать обратно в город. Если хочешь.
Вера решительно пересекла пустую площадку перед домом и поднялась на крыльцо, увитое голой виноградной лозой.
Минуту помедлив, Ник последовал за ней. Он не хотел в город.
Огромный дом был почти пуст. Немногочисленная мебель в просторных комнатах скрывалась под чехлами. Но ощущалось тепло, исходившее от батарей. В ожидании хозяев дом жил своей скучной осенне-зимней жизнью. Хотя сохранялась в нем совсем не скучная атмосфера. В самом деле, Колька сразу почувствовал уют и покой. Здесь почему-то все настраивало на умиротворяющий лад. В этом доме, судя по всему, привыкли отдыхать, оставляя все заботы и проблемы за порогом. И отдыхать не просто, развалясь на диване перед телевизором в неизбежных трико и футболке, нуждавшейся в «Тайде», а с увлечением. Это Колька понял сразу, как только бросил взгляд на стены в прихожей и в коридоре. На них нашли себе место непонятные, но очень красивые композиции из веточек, шишек и других природных даров, собранных на прогулке в парке и в лесу, а потом собственными руками превращенных в необычайные украшения. И все это, видно, делалось с терпением, теплом, под неспешные разговоры с тихими интонациями, в которых нет и намека на недовольство или истерику. Кольке сразу представилась Вера, весело и легко болтающая со своими родителями, катавшаяся с ними на лыжах, дававшая слизнуть потекшее мороженое отцу, обсуждавшая с матерью новое платье. И хотя Вера всеми силами старалась не походить на образ домашней девочки, одного взгляда на этот дом Кольке хватило, чтобы понять: у каждого образа есть обратная сторона, не менее правдивая, чем та, которую мы привыкаем видеть.
Вера возилась на кухне, очень похожей на те, которые показывали в американских фильмах, — от общей гостиной ее отделяла лишь стойка бара.
Сама гостиная искусно сочетала западный стиль и дух старорусской дачи с огромным круглым столом и надежными стульями из орехового дерева, заменявшими привычные белые табуреты, оккупировавшие миллионы кухонь по всей стране, и отличалась тем же уютом и теплотой. Видно, здесь не привыкли к тому, чтобы с легкостью соскользнуть за обеденный стол, перехватить бутерброд или зарубать борщ из двухлитровой эмалированной миски.
— Сигнализацию я отключила. В подвале автоматический газовый котел. Будет тепло. Здесь есть кофе, чай, печенье, галеты. Сахар, кажется, тоже есть. В морозильнике креветки и рыбные палочки. Есть китайская лапша.
— Зачем ты меня сюда привела? — усевшись на высокий табурет перед стойкой, снова спросил он, но уже с надеждой получить более-менее удовлетворительный ответ. — Зачем?
Она молча поставила на стойку две большие белоснежные чашки и бросила в каждую по пакетику чая. Знакомым движением отбросила за спину косу и отвернулась к уже шумевшему электрическому чайнику.
— Ты чего молчишь, Вер?
Никогда в его жизни не случалось таких откровенных, странно-расплывчатых, неопределенных ситуаций, когда хочется получить ответы на все вопросы и верится, что положительные ответы будут даны, но что-то мешает быть настойчивым. Может быть, отсутствие опыта?
Некоторые его ровесники, явно или косвенно дававшие понять о собственной практической осведомленности в некоторых тайнах человеческого бытия, не растерялись бы в такой ситуации. Они казались счастливчиками, которым удалось переступить границу детства и найти некое стопроцентное лекарство от этой глупой ломкости в голосе, предательской краски на щеках, от дрожащих и потеющих рук, от убежденности в своей уязвимости и неловкости.
Вот что сделал бы в такой ситуации тот же Костик Игнатьев, близко познакомившийся с бритвой год назад и, кажется, тогда же (по его словам) лишившийся самой своей незаметной особенности, отличавшей юношей от мужчин? Наверняка, он нашел бы слова гораздо более интересные для девушки, чем это почти беспомощное: «Ты чего молчишь, Вер?». Уж он осмелился бы прикоснуться к этой желанной косе, устроившейся у нее между лопатками, казавшимися такими хрупкими. Ник замечал, как Игнатьев говорит с девчонками. Он не просто подойдет, не-е-ет. Водой просочится к заинтересовавшей его особе даже сквозь плотный строй подруг, проскользнет угрем, змеем извернется. Шепнет что-то на ушко, пальчиками придержит за талию легонько, поймает взгляд, ответит с лукавой улыбкой, чуть прикоснется к плечам, заденет то, что обычно задевать девчонка не позволит, — и вот она уже хихикает вместе с ним, лениво трепыхается в его не то объятиях, не то еще в чем-то неуловимом и невидимом, как муха в паутине. Она отталкивает его, но сильно расстроилась бы, если бы он оставил ее в покое. Она ужасается, как актриса, которой по сценарию положено ужасаться. И вот уже обещана тетрадь для списывания — прямая цель всех этих заигрываний Костика в школьном коридоре. Похоже, он постиг «за границей» особые приемы, а знание предметов, преподаваемых в школе лишь с анатомической точки зрения, сделало его смелее.
О какой же смелости говорить Нику, не переступавшего запретной черты дальше поцелуев? Да и какая нужна смелость, если уж и за волосы девчоночьи сколько дергано, и тискано смешливых одноклассниц достаточно? Только все это в шутку, несерьезно. Баловство, одним словом. Ни чувств, ни интереса глубокого.
А тут его будто током ударило: «О ЧЕМ ОНА ДУМАЕТ?». Что за мысли вертятся в ее голове, пока она стоит так и смотрит на закипающий чайник? Ведь думает о чем-то! Должна думать! Сам-то он думает. О ней. И если она думает о нем, то что думает? Каким его видит? А если думает, то как может одновременно заниматься этим дурацким чайником?