Мне тоже одиноко, хотя я и не один.
Иногда ночью я лежу в темноте в своей комнате, тихо считаю вслух или даже читаю молитвы Миру и Душе, которым меня научила мама, – что угодно, лишь бы уснуть и не чувствовать одиночества. Наверное, тогда, давным-давно, моя мама была права. У меня всё ещё нет друзей. Я не хочу звать никого домой – дом отец превратил в склеп – и не хочу идти к кому-то, потому что всё время думаю, что отец сидит дома один.
В такие ночи я был бы рад странным снам с говорящими звёздами и узорами в темноте, которые преследовали меня в детстве. Но с тех пор, как я прошёл под Арками – теперь-то я понял, что Лорна запудрила мне мозги, а это и вправду были Арки, – таких снов мне больше не снится.
Месяцы не писал. Но когда-то же нужно. Кажется, пока не напишу, это не станет правдой окончательно… А мне нужно признать, что это правда, потому что иначе я ничего не смогу делать.
Отца больше нет.
Я пытаюсь держать себя в руках, напоминать себе…
Дурак, дурак, дурак… Что в последнее время мы не так много говорили, что я отдалился от него…
Вспоминается только хорошее. Что по утрам он всегда наливал мне молока. Как он привёл меня в Гнездо. Как мы ходили в Храмовый квартал на праздник Ушедших. Как купили там фонарик для мамы и решили каждый вечер по очереди его зажигать. Как он брал меня на охоту в лес. У него было мало времени, и иногда я обижался…
Это я должен был стараться ради того, чтобы мы стали близки, как раньше, до того как… Он ведь тоже потерял её, и, может, если бы я постарался лучше, если бы я подумал хорошенько, как его утешить, как развеселить, может, наша жизнь была бы совсем другой, даже без неё… Может, он был бы жив.
Значит, я виноват в том, что случилось? Я виноват?
Я сойду с ума, если не прекращу это.
Сегодня мне казалось, что я слышу их голоса.
«Эрик».
«Эрик».
Мама. Папа.
Может быть, я грезил наяву, как в детстве.
Барт говорит, мне надо поспать. Я уже несколько дней не спал, мне кажется, я никогда больше не захочу спать.
Сорта. Его секреты
К Строму часто приходили гости – его наставник, Барт, чаще других, в остальном же лица менялись. Препараторы, из тех, что старше – Солли, наш кропарь, ястребы, охотники… Иногда они перебрасывались со мной словечком, расспрашивали о службе, приглашали сесть с ними за стол. Но обычно уже очень скоро говорили, что спешат – а вскоре Эрик уходил за ними.
Я подозревала, что, как и я, все эти люди посвящены лишь в некоторые из планов Строма.
После того случая, когда я пришла будить его посреди ночи, мы как будто немного отдалились друг от друга. Он стал рано ложиться спать или проводить вечера не дома; в Стуже был собранным, как обычно. Мне казалось, что эта отчуждённость становилась тем больше, чем ближе была моя поездка в усадьбу к Рамрику Ассели.
«Ведь ты сам велел мне туда поехать! Ты знаешь, зачем я еду туда. В конце концов, ты что, не видел Рамрика Ассели?»
Конечно, всё это я никогда не решилась бы сказать ему вслух. Смешно было даже думать, что Эрик Стром ревнует – особенно после того, как он ясно дал мне понять, что в этом смысле я ему не интересна. Будь иначе – разве захотел бы он в тот вечер, чтобы я ушла?
Я решила проглотить обиду и смириться. Мы были ястребом и охотницей – ближе, чем муж с женой, неразлучнее, чем брат с сестрой. Разве этого мало?
Ответ на этот вопрос – даже себе – мне давать не хотелось.
Но мне хотелось, чтобы вернулась прежняя близость. Пусть той ночью мы не поняли друг друга… Мне хотелось вернуть долгие часы разговоров, бдения над полями для тавлов, ужины в местах, про каждое из которых Стром говорил: «Это – лучшее в городе. Здесь подают самую вкусную оленину». Или «самые лучшие крудли». Или «удивительную рыбу»… Я боялась, что могла ненароком навредить нашей дружбе – самому ценному из всего, что у меня было. Я хотела вернуться к тому, с чего мы начали – но не знала как.
Мне было грустно – но кроме того, я начинала злиться, хотя Стром не был передо мной виноват. Он, может, и не подозревал о моих терзаниях.
Однажды ночью я проснулась от страшного сна.
Мне приснилось, что мы со Стромом преуспели. Во сне Сердце Стужи оказалось почему-то крохотной бормочущей курицей, похожей на одну из тех, под чьё кудахтанье я засыпала дома, в Ильморе. Сердце вибрировало в руках, и страшно было надавить на живое, тёплое. Но Стром сказал мне: «Давай», и что-то в его лице испугало меня ещё больше. Я была его охотницей, я не должна была спорить – и я надавила на птицу-сердце изо всех сил, и её головка обмякла, широко раскрылся клюв, подёрнулись плёнкой жёлтые глаза. А сразу вслед за тем… как будто ничего не изменилось, и я ходила по улицам Химмельборга, где всё было прежним. Но потом я увидела Кьерки – он ехал на тележке, и одной руки у него как не бывало.
«Такие дела, Сорта», – сказал он, даже во сне улыбаясь своей доброй, мягкой улыбкой. «Далековато я зашёл для реабилитации, а препаратов и эликсиров теперь ведь нет. Ну да это ничего. Как твои дела?»
Дрожа, я отступила, и Кьерки вдруг куда-то делся, а улицы вокруг меня заполонили препараторы – знакомые, незнакомые. Они распадались, таяли, оседали на глазах. Среди них был Стром – такой же сильный, спокойный, как обычно, и я бросилась к нему, бормоча: «Что мы сделали? Что мы сделали? Ты говорил…»
Договорить я не успела. Лицо Эрика начало сползать, будто маска, чёрные струи эликсиров прорвались наружу – он будто плакал тёмными, кровавыми слезами. Я дико закричала… и проснулась.
За окном было темно. Я лежала у себя в постели – точнее, в постели Строма, слишком широкой для меня одной. Я обхватила себя за плечи, задышала глубоко, размеренно, успокаиваясь… Но меня продолжало трясти, и волосы прилипли к вискам и лицу от пота. Машинально я потянулась за набором шприцов на столе. Искушение ввести лишнюю дозу одного из эликсиров – между собой препараторы называли его «бодрящим» – было нестерпимым. Совсем немного – и проще будет контролировать лёгкие, сердце, каждую, даже самую незаметную мышцу. Я отвернулась. Проклятый сон не шёл из головы.
Многие препараторы продолжали служить, пока служилось, ещё и потому, что в Стуже они были сильными, неуязвимыми, быстрыми, молодыми… После реабилитации же превращались в странных калек с протезами вместо рук и ног, подпрыгивающей походкой, дёргающимся глазом, кривящейся вбок улыбкой. Большинство были вынуждены всю жизнь принимать лекарства – причём драгоценные эликсиры им уже не были положены, – а самые неудачливые каждый год менять протезы.
Протезы эти не шли ни в какое сравнение с теми, что дарила служба. С ежедневной песней эликсиров в жилах, дающей непостижимый контроль над собственным телом… Закончи службу – и всё это у тебя заберут. Все дары Стужи Химмельны давали тебе взаймы, пока ты был ей полезен.
Я представила, как однажды Солли, отпуская свои обычные циничные шуточки, усыпит меня, а потом вырежет всё, из чего я кропотливо, скрупулёзно собирала себя в последние месяцы. Правая рука, сетчатка левого глаза, левая щиколотка, оба бедра… Медленно, но верно моё тело превращалось в карту препаратов, подобно телу Строма – и недавно в зеркале я заметила на левой ноге первые чёрные следы от эликсиров, растёкшихся под кожей.
Я вдруг поймала себя на неприличной, необъяснимой жадности. Всё это было частью меня.
Я была юна, и хотя я уже взяла больше препаратов, чем многие мои ровесники, у меня было хорошее усвоение, и все конечности и органы на месте – я с трудом удержалась от суеверного страха при этой мысли. Я справлюсь и без препаратов и эликсиров.
А потом я снова вспомнила, как растекался и расплывался Стром в моём сне, и в комнате стало холодно.
Я плотнее закуталась в одеяло, но сон не шёл. Будь всё как раньше, я бы спустилась вниз – вдруг Эрик не спит – и мы выпили бы чаю или снисса, сыграли бы в тавлы или просто посидели, он на диване, я за столом, глядя на огонь в камине.
Я любила первый этаж Стромовой квартиры больше второго. Здесь, в комнате с круглым сине-жёлтым окошком, я страдала от боли после того, как не стало матери и сестёр. И здесь – я чувствовала это – Стром тоже страдал и, должно быть, потому уступил мне и кровать, и комнату с такой охотой.
Внизу послышался шум. Стром и вправду не спал. Затаив дыхание, я услышала ещё один голос. Кто-то был у Эрика в гостях, кто-то говорил с ним посреди ночи.
Я обещала ему не лезть ни во что, не задавать вопросов. Но мне хотелось отвлечься от кошмара, который всё ещё владел мной, – и я неслышно оделась, отворила дверь, придержав, чтобы не скрипнула, и, мягко ступая с пятки на носок, как в Стуже, опустилась на верхнюю ступеньку лестницы. За время, проведённое здесь, я выучила каждую скрипучую половицу.
Теперь я услышала Эрика и второго говорившего – Барта.
– …это переходит всякие границы, Эрик.
– Я знаю.
– Такая колоссальная жестокость не может не…
Сквозняк хлопнул ставней, жалобно скрипнуло окно.
– …Они были важны для нас, а теперь…
– …могут начать беспокоиться.
– Я разберусь…
– Ты не можешь разобраться со всем на свете, мальчик.
Я поморщилась – мне отчаянно хотелось спуститься ступенькой ниже, чтобы слышать каждое слово, но я боялась. Следующая была опасной, скрипучей.
– …и ещё Гарт.
Унельм? Что знал Барт об Ульме и причём тут он?
– …наши видели в Нижнем городе. Выяснял, что…
– …что с того? Отдел Олке…
– …может представлять угрозу.
Они заговорили тише, а потом я услышала скрип отодвигаемых стульев.
– Барт, я пойду к Анне прямо сейчас. Она точно не спит.
Отчего-то мне неприятно стало от мысли, что посреди ночи Эрик отправится к госпоже Анне – и ещё неприятнее от того, что меня волнуют такие глупости.
– А я всё проверю – нужно убедиться, что по крайней мере туда охранители не совались. Потом перевезём всё в… – Проклятая ставня снова хлопнула. Плата за небрежность. Надо не забыть закрывать их на ночь.