Я в очередной раз ощутила укол досады от того, что Стром не рассказал мне об этом. Я понимала, что для безопасности тайны такого масштаба всегда будет тем лучше, чем меньше людей знает о ней. Само собой, Эрик куда больше доверяет своему старому наставнику, чем мне. И всё же…
Я дождалась, пока сторожа в очередной раз пройдут мимо, и выскользнула из ангара, закрыла дверь на замок.
Барт не называл никакого нового пароля, выходя, – значит, и мне не нужно. Даже если охранители найдут это место, они не увидят ничего, кроме старого склада.
Впрочем, судя по разговору Строма и Барта, всё равно уже скоро тайник переместят – в неведомое мне более безопасное место.
Конечно, ставки огромны. Если хоть часть спрятанного обнаружат – весь план Строма окажется под угрозой.
Я добралась до дома уже засветло. Мне повезло – Стром ещё не вернулся, и я сразу поднялась наверх, упала на постель, не раздеваясь, и забылась крепким сном.
Мне снился кабель – бесконечный, звенящий на новом, тёплом ветру. Под ним колыхалось целое море высокой зелёной травы.
Унельм. Нижний город
Он отправился в Нижний город следующим же вечером – слишком боялся передумать. Унельму вообще не нравилось бояться. Деньги – не слишком много – он зашил в небольшой мешочек и спрятал на груди под рубашкой. Револьвера у него не было, но идти совсем без оружия не хотелось, и во внутренний карман – туда же, где хранилось несколько писем из дома на удачу и всякая всячина для фокусов – он положил маленький, но острый нож в чехле из хаарьей кожи.
Идти днём, наверное, было бы куда менее опасно, но непонятно было, как отвертеться от службы. Отдел Олке которую неделю работал без выходных. Унельм привык к кофе и, перед тем как отправиться в Нижний город, выпил несколько чашек – теперь его ощутимо потряхивало от волнения.
Оделся он, как советовала Лудела, просто – новую кожаную куртку, которой очень гордился, оставил дома, и вместо неё выбрал ту, что купил сразу после переезда в Химмельборг. Тогда, впрочем, и она казалась ему очень даже ничего. Он даже на первую встречу с Омилией её надел, думая, что выглядит отлично. В сумку Ульм спрятал свитер и пару тёплых носков – к холоду уроженец окраины привык относиться серьёзно.
До окраины Нижнего города он доехал на поезде, а потом пару часов просидел в невзрачном кабаке, от души надеясь, что Олке сейчас не до него, и он никогда не узнает, где именно его помощник провёл ночь.
Богатые наследники знатных семей бывали в Нижнем городе с охраной – но бесспорно на свой страх и риск. Волновались ли они так же, как он сам? Что вообще манило их туда? Желание пощекотать нервы? Объяснение не хуже прочих – с учётом того, что в повседневной жизни никто из них не рисковал ни дня…
Все эти нити сплетались в клубок Нижнего города. Оставалось найти хоть один кончик – и потянуть за него, не намотав по ходу дела одну из них на собственную шею.
С чего вообще он взял, что ему это удастся? Унельм тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли, и расплатился по счёту. Пришла пора идти в «Хлад» – а там, быть может, с него взыщут куда дороже.
Унельм пошёл по улице владетельницы Аделы, длинной и извилистой, переходивший из Храмового квартала в Южный предел, а потом постепенно перетекающей в Нижний город. Он очень ясно почувствовал этот переход – как будто, плавая, попал в бьющий со дна ледяной ключ. Дело было и в воздухе – становилось всё холоднее, и в том, как стремительно менялся облик стоявших по обе стороны улицы домов. Они словно сгорбливались, пошатываясь, припадали друг к другу в попытках удержать равновесие, складывались, как колода во время фокуса.
Люди, попадавшиеся ему навстречу, были одеты не в лёгкие накидки или плащи – в куртки, отороченные свалявшихся мехом, кожаные или набитые пухом. Охранителей становилось всё меньше, зато пару раз Унельм заметил на поясе или под курткой у прохожих оружие.
Темнело – и дело было не только в том, что прошло уже несколько часов после заката; просто валовые фонари на улице горели сперва через один, а после погасли вовсе. В одном из переулков, куда решился наконец свернуть Унельм, было совсем темно.
Ульму стало страшно и весело разом. Идя по узким улочкам, тёмным, зловонным – люди здесь не утруждались поиском урны, когда хотели что-то выбросить, – он представлял себе, что улетел таки из Кьертании и прибыл в Рамаш. Как-то так он и представлял себе его беднейшие кварталы – люди там, как писали в книгах, спали в коробках и мыли детей водой из луж. Не будь здесь так холодно, воду из луж, может, и пустили бы в ход. Пару раз, несмотря на поздний час, Ульму попадались стайки детей, визжащих, как дикие коты, катающих друг друга в грязи. Имелись и бездомные – палатки из грязных ковров лепились кое-где прямо к стенам домов или стволам вековых деревьев, явно не поваленных местными на растопку только потому, что свалить такое, не повредив дома и заборы вокруг, было невозможно. Но вот ветки деревьев тут и там были отпилены или срублены – представить себе такие голые и осквернённые стволы посреди Сердца города или других богатых кварталов было невозможно.
Но каким это место точно не было, так это унылым. Казалось, каждую свободную поверхность покрывали рисунки – и смешные, и неприличные, и неожиданно красивые. На длинном приземистом здании расправил крылышки, прорисованные до каждой прожилки, белоснежный мотылёк, на соседнем очень грубо намалёванная женщина с замазанным ртом кричала: «Не молчите».
Из-за плотно закрытых дверей кабаков, подсвеченных фонариками и валовыми огоньками, доносилась музыка – рассыпчатая, неподвластная законам ритма. Поначалу от этой какофонии уши закладывало – но вскоре Ульм начал ощущать, что в ней есть своеобразная прелесть.
Здешних людей тоже невозможно было представить за пределами Нижнего города. Ярко накрашенные женщины – меховые куртки, но тонкие чулки – мужчины в тёмных капюшонах, надвинутых на лоб, сильные, крепкие, быстрые. Даже просто стремительно проходя мимо, каждый из них казался опасным.
Вообще в людях тут было что-то животное. В том, как смело целовались парочки, жавшиеся друг к другу в тёмных закоулках, невзирая на холод, в том, как, вывалившись кубарем с порога одного из кабаков, двое молодых мужчин вдруг вцепились друг другу в горло, а уже спустя пару минут, украшенные синяками и кровоподтёками, дружески приобнявшись, вернулись назад.
И – это было уже неприятно – Унельм чувствовал, что в нём мгновенно различили чужака. Никто не глазел на него открыто, но он ощущал прикосновения взглядов, и от них делалось холоднее, чем от здешнего ветра, пронизывающего до костей.
Ульм понимал: если он и дойдёт сегодня до «Хлада», то только потому, что ему позволят дойти.
Ему позволили.
Он следовал карте улиц, нарисованной Луделой и затверженной наизусть. Остановился всего раз – найдя подворотню понадёжнее с виду, надел свитер и шерстяные носки. От губ поднимался пар, зябли пальцы, и кое-где на земле стали попадаться тонкие ледяные паутинки, хрустящие под ногами. Ульм понял, что успел отвыкнуть от настоящего холода. Не то чтобы он по нему скучал.
Нервы были натянуты до предела, и он старался глядеть смелей и улыбаться уголком губ – так уверенно и нахально, как если бы шагал по главной улице Ильмора. Он начал насвистывать одну из старых песен, что пели когда-то они с Сортой и Гасси, строя снежный дом в лесу, и ему стало легче.
– Я – Унельм Гарт, – пробормотал он тихо, себе под нос. – Бояться – это не моё. – И тут же вскрикнул – кто-то сильно ткнул его под колено. Обернулся – за спиной у него стоял, нагнув голову к земле, крупный чёрный пёс с разорванным ухом. Ухо торчало вбок, придавая ему и побитый, и залихватский вид одновременно.
Ульм рассмеялся – и с досадой, и с облегчением, и бросил псу сухарь из кармана. Тот набросился на него так, словно перед ним была отбивная, и Унельм заметил, как худ он под лохматой шкурой – в проплешинах шерсти виднелись натянувшие кожу рёбра.
Ульму стало грустно – как всегда, когда он видел что-то дурное, с чем ничего не мог поделать. И, как всегда, он ускорил шаг, оставляя это дурное позади и гоня прочь тягостные мысли.
Наконец он вышел к двухэтажному кабаку – должно быть, на втором, как везде, размещались комнаты для свиданий. Вывеска, покачивающаяся над входом, была такой древней, изъеденной ржавчиной, что он нипочём не разобрал бы на ней надпись «Хлад», если бы не знал, что именно ищет. В окошках нижнего этажа, заделанных разноцветными стёклами всевозможных размеров и форм, призывно горел тёплый свет. Из открытой двери доносились крики, смех и скверная музыка.
Сам дом был будто составлен из множества разномастных щитов, досок, заплат; где-то выкрашен красной краской, где-то – зелёной, потускневшей от влаги. Часто ли здесь шёл снег? Ульм вспомнил рассказы Луделы о том, как Химмельны позволяли настоящему холоду прийти сюда, и вздрогнул. Как бы ни были сильны и безбашенны жители Нижнего города, с таким врагом никому не под силу сладить.
Ему пришлось посторониться, пропуская шумную ватагу, вывалившуюся из «Хлада», – пятеро парней, пара девчонок. Вопя, хохоча, налетая друг на друга, они скрылись в одном из ближайших переулков, и сразу вслед за тем до Унельма донеслись звуки то ли драки, то ли приставаний. Девчонки, впрочем, визжали кокетливо, а не испуганно.
Вслед за ними из кабака вышли трое мужчин – Унельм посторонился, пропуская их. К счастью, они на него не глядели – были слишком увлечены разговором.
– Да по мне что б они, владетели эти, в Стуже околели…
– Но не Белый мотылёк. Этот – другое дело.
– Мне сказывали, у него на нас большие планы. Сказывали…
– Людей послушай, так он и в рог Беролана голым задом протрубит. Ты слушай больше.
В Сердце города такого не услышишь. Но размышлять об этом – как и о неведомом Белом мотыльке – времени не было.
Стоять вот так, у всех на виду, не стоило – Ульм выпрямился и вошёл в «Хлад».