Кто-то шепнул мне, что это – Горре, тот самый знаменитый художник и скульптор, от работ которых сходят с ума и дилетанты, и опытные коллекционеры. Это его работы я видела в дворцовом парке, на своём первом балу.
Не ожидала впервые повстречать знаменитость именно здесь – почему-то мне казалось, что художники к забастовкам должны быть равнодушны. И всё же он здесь – такой же отрешённый, каким был бы, наверно, и в своей мастерской… Ради Строма, с которым, наверно, и парой слов не обмолвился?
Горре заметил мой взгляд, кивнул, и я подошла ближе, представилась.
– Я видела ваши работы в парке… Они были так прекрасны и… печальны. – Я осеклась. Я говорила искренне, но вдруг мне показалось нелепым хвалить его работы – как будто ему, обласканному даже владетелями, было дело до мнения безродной девчонки из Ильмора.
Но Горре улыбнулся.
– Не всякий видит, что они печальны. Это хорошо говорит о вас.
– Спасибо… И спасибо, что пришли. Эрик Стром…
– Ну да, конечно, Стром! – воскликнул он, щёлкнув пальцами, как будто о чём-то вспомнив. – Да-да, разумеется…
Что ж, как-то так я и представляла себе художников.
Конечно, глупо думать, что все они здесь – ради него. Стром стал поводом, искрой – и, быть может, они давно ждали чего-то подобного.
Собравшись на площади перед дворцом, мы вели себя спокойно, стояли, выстроившись в ряд, похожие на стаю чёрных и белых птиц – пришедшие были в основном охотниками и ястребами – среди пёстрых, говорливых.
Барт, вставший чуть впереди, негромко и монотонно зачитывал наши требования с листа, а сразу вслед за тем – сделанные кем-то из механикёров расчёты, из которых явствовало, сколько препаратов – а значит, ресурсов и тепла – теряла Кьертания за каждый новый час нашей забастовки.
Люди оглядывались на нас, и очень скоро по толпе прошёл шёпот, который становился всё громче и громче, а потом перерос в возмущённый гул.
Вскоре недалеко от нас собралась небольшая толпа из горожан. Они тоже выстроились в ряд – куда более нестройный, чем наш – и пока не решались подойти ближе.
– Как же так, господа препараторы, а? – всё приговаривала полная женщина со слезящимися красными глазами, похожая на крупную крольчиху. – Ну ведь все всегда к вам с большим уважением, а вы-то что? Ну как же так можно, а? Недовольство у вас какое-то – а простым людям страдать? Нехорошо это, не по-людски…
Её причитания действовали на нервы, но, как и велел Барт, я сохраняла лицо бесстрастным, смотрела только вперёд – на дворцовую стену.
Постепенно плаксивую женщину оттеснили, а люди стали вести себя агрессивнее.
– Возвращайтесь на службу! – кричали они.
– Позор!
– Позор!
Кто-то привёл служителя храма Мира и Души, который, быстро сориентировавшись, начал грозить нам всевозможными карами.
– Вас ждёт вечный холод, – вещал он, – если вы не раскаетесь в этом грехе. Холод, какого вы никогда не знали!
Охотник, стоявший справа от меня, не выдержал – рассмеялся.
В тот день мы покинули площадь ни с чем.
– Они боятся, – уверенно сказал Барт. – Не знают, что делать, и поэтому не стали со мной говорить. Мы продолжаем.
И мы продолжили – однако довольно быстро ситуация начала выходить из-под контроля. К нам стало присоединяться больше и больше препараторов – но у многих из них оказалось своё видение нашего протеста. Кто-то хотел, чтобы Барт требовал заодно с освобождением Строма уменьшения срока службы, кто-то считал, что стоянием перед дворцом мы ничего не добьёмся, и нужно переходить к более решительным действиям.
Мне так остро не хватало Эрика в те дни… В глубине души я понимала: окажись он среди нас, всё, должно быть, пошло бы по-другому. Он умел говорить так, что его слышали, умел убедить каждого, внушал уважение даже тем, кто его недолюбливал. Да, если бы он, как выразился Барт, выставил эту фигуру в своё время, она, я уверена, сыграла бы иначе.
Но мне не хватало его не только поэтому. Все эти дни я чувствовала его отсутствие, как чувствовала бы, должно быть, утрату руки или ноги. То, как он отверг меня после поцелуев, казалось теперь неважным и далёким. Он был моим наставником, моим другом – и, отгоняя мысли о сёстрах, на чьих счетах лежали теперь мои деньги, о разговоре с директрисой пансиона, я твёрдо знала, что поступаю правильно.
Уже на второй день одного из друзей Барта избили, когда он возвращался с площади домой, и после этого все участники забастовки стали передвигаться по городу только группами. Газетчики так и вились вокруг нас, но Барт запретил давать комментарии – зато в первый же день высказался глава Десяти, господин Орт, который заявил, что все участники забастовки, если они не остановятся, могут попрощаться со своим положением среди препараторов.
После этого несколько человек вернулись на службу – но, неожиданно для всех, присоединился почти десяток, причём были среди них и те, кто откровенно недолюбливал Строма.
Охранители владетеля с первого дня стояли неподалёку, взяв нас в кольцо, но не вмешивались – видимо, не получив чётких указаний.
– Они боятся, – снова сказал тогда Барт, и госпожа Анна кивнула.
– Они не станут позволять охранителям стрелять по нам. А если велеть им попытаться нас прогнать – кто знает, чем дело кончится? – она неспешно расправляла свои длинные чёрные перчатки, без которых я её никогда не видела. – Они не готовы на открытый конфликт. Но и отпускать Эрика сейчас – слабость.
– Зная двор, не удивлюсь, если прямо сейчас они спорят о том, как с нами быть, и никак не могут прийти к решению. – Госпожа Ивгрид, третья и последняя из Десяти, вставшая на нашу сторону, закатила глаза. – Хозяина нет дома, и они боятся получить трёпку, когда он вернётся.
– По крайней мере, теперь мы и вправду знаем, что они беспомощны перед нами, – заметила Анна, не глядя на толпу, скандирующую «Позор! Позор!» за кольцом охранителей. Я поняла, что уже не знаю точно, кого и от кого именно они защищают.
С каждым днём становилось только хуже. Больше препараторов выходило на площадь, поняв, что ситуация накалилась слишком сильно, чтобы останавливаться. На первой полосе «Голоса Химмельборга» вышло ещё одно интервью с господином Ортом – он открыто грозился лишить Барта, Анну и Ивгрид членства в Совете Десяти, если забастовка не прекратится.
– Брехня, – сказал на это Барт. – У Орта нет власти, чтобы принять такое решение.
– Мы самую малость вышли за пределы правового поля, Барт, дорогой, ты не находишь? – Госпожа Анна не переставала улыбаться, как будто её всё происходящее ужасно забавляло.
– Вы не боитесь? – спросила я её, когда Барт отошёл поговорить с кем-то ещё. Она удивлённо приподняла брови:
– Чего я должна бояться?
– Ну, вы ведь в Совете Десяти, и если… – Она осеклась, и потому Анна рассмеялась.
– Милая моя, я годами выходила в Стужу, месяцы проводила с кропарями, которые собирали меня по кусочкам, выслушивала от них, что никогда больше не смогу ходить, есть, спать, что там ещё… И ни одного дня не боялась. С чего бы мне бояться теперь?
– И в чём же ваш секрет?
– О, всё очень просто. Меня не пугают ни смерть, ни боль, ни потеря – потому что всего этого было в моей жизни предостаточно и до того, как я узнала, что мне суждено стать препаратором. Так что Стуже нечем было меня впечатлить. Впрочем, ты ведь и сама кое-что знаешь об этом, м, Хальсон? – госпожа Анна улыбнулась неожиданно мягко, почти нежно. – Не жалей, что много теряла. Потери делают из тебя бойца, каким тем, кто не терял, не стать никогда.
Я подумала, что отдала бы право быть бойцом в обмен на жизни сестёр, матери, Гасси, ни секунды не сомневаясь, – но промолчала.
Я хотела бы расспросить госпожу Анну подробнее – но чувствовала, что больше о себе она не скажет ни слова.
Ещё через день случилась первая крупная стычка препараторов с горожанами – на одной из улиц, ведущих от площади, где не было охранителей. Нескольких человек по итогам этой драки взяли под стражу – в том числе и пару забастовщиков. Измены им пока не вменяли – только драку.
Серьёзно пострадали двое горожан и один препаратор. Им оказался друг Маркуса – ему сломали руку и сильно приложили по голове.
– Это моя вина, – бормотал Маркус, морщась, как отболи. – Он из-за меня пошёл, можно сказать, за компанию. Если бы не я, он был бы в порядке.
Я была уверена, что после этого Маркус уйдёт, но он остался.
Со второго дня все препараторы начали ночевать в Гнезде. Это казалось более безопасным, чем возвращаться по домам в одиночестве. В Гнездо возмущённые горожане не решились бы сунуться – во всяком случае, пока, – и место это было достаточно свято и для Химмельнов, чтобы они не решились прислать туда охранителей ночью.
Обитатели Гнезда, не принявшие участия в забастовке, пока ничего не говорили нам о том, в какое положение мы себя загнали – но было ясно, что этот нейтралитет соблюдается ими до поры до времени.
Я чувствовала: всё идёт не так, не становится лучше. Может быть, Барт был прав, и Химмельны и вправду боялись нас и не знали, что с нами делать. Мне начало казаться, что и сам Барт не слишком хорошо представляет себе, что делать теперь, когда забастовку не давят – скорее игнорируют.
Это игнорирование стало вдруг ощущаться продуманным ходом – пока что от повисшей в воздухе неопределённости препараторы страдали больше, чем Химмельны. Всё больше горожан приходило на площадь, чтобы выразить нам своё презрение. Всё больше охранителей стягивалось в Сердце города. Газетчики сходили с ума – нас называли предателями, безбожниками, отступниками…
А Стром оставался в Каделе.
Ещё дважды Барт просил аудиенции у Химмельнов. В ответ – ничего.
Нас становилось меньше – то один, то другой без объяснений не возвращался на площадь, и охранителям для этого не приходилось шевелить и пальцем. Забастовка затихала сама собой, потому что препараторы начинали задумываться о рейтинге, пугались угроз Орта, видели, что не приближают освобождение Строма…