Мать наверняка понимала, что кто-то из шпионов владетеля уже на пути в Парящий порт с вестью о готовящейся свадьбе. Служители – даже если кто-то из них и отнесётся к помолвке неодобрительно – ничего здесь особенно не меняли.
И без их вмешательства ничто не помешает отцовским шпионам доставить ему весть так скоро, как возможно… Разве что мать уже отправила кого-то из своих людей вслед. Омилия поёжилась. Очень может быть, что именно так Корадела и поступила.
Не об этом сейчас ей стоило думать.
– Вы волнуетесь? – шепнул Дерек, и волна его жаркого дыхания обдала её ухо. От него пахло свежестью. Он, должно быть, долго полоскал рот мятой, прежде чем прийти к ней, и почему-то это показалось Омилии отвратительным.
Она вспомнила запах Унельма – запах кожи и пыли, ветра и новенькой колоды карт.
– Просто умираю от волнения.
– Я тоже, – радостно затараторил он, и, не вслушиваясь в продолжение, Омилия тихо вздохнула – и поймала взгляд Биркера, который усмехался со своего кресла, глядя на неё. Она грозно нахмурилась – кто-то мог увидеть, – и брат тут же уронил подбородок на грудь с видом величайшего изнеможения.
Вслед за матерью и Биркером, подобрав синие юбки, Омилия поднялась на небольшой помост, где ждали своего часа символическая земля в золочёном горшке, острый нож с рукоятью, инкрустированной сапфирами. Ещё одно грубейшее нарушение традиций – мать отдавала дочь будущему супругу, умастив её лоб собственной кровью, только если отца не было в живых или очень веские причины мешали ему присутствовать на обряде.
Впрочем, возможно, служитель Харстед согласился с тем, что причины достаточно веские.
Ещё бы. Если Корадела лишится влияния при дворе – кто знает, что будет с ним самим? Отцу, в отличие от матери, идея возвращения прежнего влияния храмовым служителям была не слишком близка… а должность главного служителя – не пожизненная.
Перед помостом собрались динны из доверенных лиц матери, законники, готовые засвидетельствовать свершившуюся сделку, члены семьи Раллеми – и служители, сгрудившиеся у кресла Биркера.
Никаких газетчиков – в обычных обстоятельствах Корадела приказала бы явиться им всем, но это явно откладывалось до свадьбы.
Служитель Харстед привёл на помост отца Дерека – плотного, даже тучного мужчину с крохотными кабаньими глазками. Видимо, Дерек пошёл в мать – невысокую улыбчивую женщину с открытым, приятным лицом. А может, в возрасте отца вот так же раздастся в ширь.
Служитель Харстед откашлялся.
– Приветствую всех от лица Мира и Души… Мы собрались здесь, чтобы…
Омилия крепко сжала в кулак левую руку, чувствуя, как немеет правая, прижатая к боку неугомонным Раллеми.
Жаль, что открытка Ульма сгорела – сейчас хорошо было бы коснуться её на удачу, почувствовать слегка выпуклые строки под пальцами. Гладя их в первый раз, Омилия закрыла глаза и представила себе, что обречена жить в вечном мраке. Она несколько минут обходила букву пальцами, представляя себе, что обречена узнавать их вот так, на ощупь, затверживая очертания каждой наизусть…
Над головой – белая лента на ярко-синем фоне. Летит паритель – не к месту она вспомнила предложение Унельма, его сбивчивые, безумные слова. Если бы он не предал её доверие – могла бы она согласиться?
– …высокая честь – и высочайшая ответственность.
Дело в том, что он и вправду так сильно обидел её? Почему-то, стоя сейчас под руку с Раллеми, гадая, удастся ли ей – всего через пару минут – воплотить в жизнь собственный, от начала до конца, план спасения – Омилия больше не чувствовала ни малейшей обиды.
– …союз двух знатных домов – и двух любящих сердец.
Может быть, сердце её оказалось недостаточно любящим? Она ни разу, даже в мыслях, не решилась поразмыслить над тем, любит ли его.
Омилия вздрогнула, и Дерек наклонился к ней.
– Вам нехорошо?
– Ах, Мир и Душа, – с досадой буркнула она. – Вы не могли бы помолчать, пожалуйста, хотя бы минуту?..
Он густо покраснел, и Омилия поймала ледяной взгляд матери, продолжавшей широко улыбаться и, казалось, ловить каждое слово Харстеда.
Служитель кивнул отцу Раллеми, и тот выступил вперёд, лучась самодовольством. Он неторопливо откашлялся, прежде чем начать перечислять многочисленные достоинства сына.
Бесконечная речь – впрочем, ответное расхваливание дочери в исполнении Кораделы будет ещё длиннее.
Слушая вполуха, Омилия снова поймала взгляд Биркера. Пусть доверие между ними истончилось, на миг она снова почувствовала себя, как в старые времена. Она и брат – против всего мира. Заговорщическая улыбка, лукавый взгляд, маленький язык незаметных жестов и выражений, понятный только им двоим – всё то, что не раз помогало пережить бесчисленные часы приёмов, обрядов или раутов, на которых приходилось присутствовать им обоим.
«Готова? Тебе нужно будет сделать всё быстро, Мил. И помни: если поймают, не пищи. И не вздумай рассказывать, что это я придумал – или больше ни о чём меня не проси».
«Конечно, братик! Так где, говоришь, взять этот мёд?»
Чем ближе было окончание торжественных речей, тем сильнее тряслись её коленки – а ведь поначалу Омилии и вправду казалось, что она готова ко всему. Оставаться в стороне, ускользать, притворяться – всё это было её стратегией так долго, что, возможно, успело стать второй, если не первой натурой.
И именно поэтому сделать шаг вперёд, воспользовавшись моментом заминки – после речей обоих родителей, до момента появления на помосте законников сторон – было так трудно.
– Я хочу кое-что сказать.
Лицо Кораделы – она сразу, сразу всё поняла – превратилось в застывшую маску. Корадела и рада была бы броситься ей наперерез, заткнуть глупой дочери рот, закрыть её собою от перекрещенных взглядов толпы – но было слишком поздно.
Остальные, кажется, ещё не понимали, что грядёт неслыханное. Смотрели вежливо, скучающе, с вялым интересом.
Юная наследница забылась, отступила от протокола. Досадная неприятность, но что с того? Маленькая девочка, переволновавшаяся во время помолвки, наговорит своих маленьких глупостей – и взрослые вернутся к своим делам по её купле-продаже, а потом наконец можно будет перейти к закускам…
Омилия улыбнулась.
– Я хочу поприветствовать вас всех, – сказала она чистым, звонким голосом. – Я так рада, что все вы здесь… и особенно я рада вам, – она слегка поклонилась в сторону многочисленных служителей. – И скоро вы поймёте почему. Дело в том…
– Омилия, – прошипела Корадела, всё ещё каменно улыбаясь сведённым судорогой уголком губ. – Это неуместно. Немедленно прекрати, и дай служителю Харстеду…
Служитель Харстед, между тем, тоже понял, что происходит неладное – и уже шёл к Омилии… Действовать нужно было быстро. Омилия упала на колени.
Брови Харстеда взметнулись вверх. Корадела скрипнула зубами так громко, что Омилии показалось: все у помоста услышали.
Дерек ахнул и кинулся к ней.
– Омилия… вы споткнулись? Вы в порядке?
Омилия не без удовольствия с силой оттолкнула его руки и воскликнула:
– Не трогайте меня, Дерек! Пожалуйста, не надо! Я взываю к людям Мира и Души.
Даже издалека ей было видно, каким весельем сверкают глаза Биркера, и это придало ей сил.
– Этот день должен был стать днём моей радости… но станет днём моего позора! – сказала она громко – и отметила, как одно за другим замирают лица людей у помоста, открываются рты, широко распахиваются глаза. Все смотрели только на неё. Может, она переборщила? В конце концов, о чём-то подобном она читала только в любовных романах. Люди в реальной жизни не падали на колени перед двором, не заламывали руки, заливаясь слезами… Впрочем, ни одной слезинки ей пока что выдавить не удалось. – Мне жаль огорчать вас, матушка, и вас, господин Раллеми, но я, право же, никак не могу стать вашей женой! Это было бы… противно Миру и Душе! – Служители послушно ахнули, будто хор в театре.
– Омилия! Немедленно прекрати, – громко, отчаянно прошептала Корадела. Наследнице больше не нужно было смотреть на неё, чтобы вообразить выражение лица. К лучшему – оно бы, должно быть, лишило её решимости.
– Я бы рада, но… не могу, мама. Прости меня. Я не могу начинать супружество с обмана – и, кроме того, не могу позволить, чтобы из-за моего молчания погиб невинный человек!
С момента начала её выступления в парке и без того было тихо – но теперь молчание стало таким плотным, что его, наверное, можно было разрезать ножом.
Кажется, единственным звуком, нарушающим его, было шумное дыхание отца Дерека Раллеми. Омилия понадеялась, что его не хватит удар – или на её совести и вправду окажется чья-то гибель.
– О чём вы говорите, Омилия? – сказал мягко служитель Харстед. Его глаза перебегали с неё на Кораделу – он явно просчитывал возможные варианты, думал, как поступить.
– Об Эрике Строме, – выдохнула Омилия, и кто-то в толпе ахнул. – Его приговорили к смерти по обвинению в ужасных преступлениях, но он не виновен. Я знаю это, как никто другой, ведь я… я… я знаю, где он был ночью, когда были убиты Лери и Рамсон! – Возможно, в иной жизни она могла бы стать недурной актрисой. Стоявший ближе к ней законник Химмельнов, бывший седобородым старцем столько, сколько она себя помнила, неприлично разинул рот. Биркер беззвучно поаплодировал – оставалось надеяться, что мать не заметила.
– Теперь ты видишь, Дерек? – сказала она, поворачиваясь к нему – раздался треск ткани; кажется, платье зацепилось за недостаточно пригнанную доску. Определённо, матери не стоило так спешить. – Я не могу быть твоей женой. Счастлива была бы, но не могу… я должна покаяться, должна очиститься перед Миром и Душой, и тогда, может быть, позже, если твоя семья ещё пожелает принять меня…
– Неслыханно! – вскричал отец Раллеми, густо краснея. – Корадела… пресветлая госпожа, что это такое? – он смотрел на Омилию так, будто вместо неё на помосте очутилось вдруг перед ним гадкое, скользкое насекомое.
Она посмотрела на Дерека – он, в отличие от отца, был бледен и тих. Его губы дрожали, и впервые Омилия вдруг ощутила укол настоящего раскаяния. Если этот парень не круглый дурак, он успел узнать её достаточно, чтобы понять: она ломает комедию. И уже зная, что собирается делать, она выслушивала его бесконечные признания в преданности…