— Не волнуйтесь, теперь всё «починят», сошьют, где порвалось, загипсуют, где сломалось…
— Помажут сбитые коленки зелёнкой, поругают и отпустят домой! — перебил медсестру донор.
— И помажут, где надо!.. — поддержала шутливый тон медсестра. — А вот и деликатесы приехали! — в комнату вошли два санитара с авоськами в руках. — Сейчас закатим пир на весь мир, что бы долго жилось вам и вашему Эдуарду Андреевичу!..
…Операция шла несколько часов…
Через какое-то время директор пришёл в себя и чуть не умер во второй раз, узнав кто дал ему кровь и по сути спас его.
Как только он боле-мене отошёл от наркоза, тут же попросил позвать к себе Смыкова. Тот уже был на погрузке в цирке. Созвонились. Через час его привезли в больницу.
В сопровождении врача Анатолий Васильевич вошёл в реанимационное отделение…
К больному вели трубки капельницы, ещё какие-то провода. Что-то попискивало в стоящей рядом мудрёной аппаратуре. Пахло больницей и бедой…
Директор изрядно забинтованный, пожелтевший, с замотанной как у мумии ногой лежал на кровати. При виде этого зрелища сердце Смыкова сжалось, потом встрепенулось и детским воздушным шариком полетело куда-то к горлу…
Эдуард Андреевич открыл припухшие глаза, сделал несколько попыток заговорить. Наконец у него это получилось. Его напору и жизненной энергии можно было позавидовать. Стержень в нём, безусловно, был.
— Это ж надо такому совпасть: и у него четвёртая отрицательная! — вместо приветствия хриплым голосом встретил директор своего спасителя. Он никак не мог определиться в своих чувствах к Смыкову и это его раздражало. К тому же его крепко подташнивало. Но не встретиться с ним не мог — помнил, тот сегодня уезжает…
Больного разрывали противоречия, доставляющие боль, не меньшую, чем жесточайшая травма, полученная при аварии. С одной стороны, директор не хотел быть должным этому толстяку, стоящему сейчас перед ним с бледным лицом. А уж тем более благодарить его. С другой, сделанное клоуном для него в «их» ситуации вызывало невольное уважение, скрытое восхищение и глухую ревность — он бы так не смог!..
Директор подытожил всё, что пережил за последние полсуток:
— Угораздило ж меня!..
— Не расстраивайтесь! Зато мы с вами по крови «хорошисты», ну может с небольшим «минусом». — Смыков не знал, как себя вести с человеком, который ему сделал ему столько гадостей, но на которого не было ни обид ни зла. Только сострадание: «Не ведает, что творит. Прости ему, Господи!..»
— Мм-да-а! Уж лучше бы я был «неуспевающим», тогда бы не попал с тобой в «один класс». — Эдуард Андреевич с трудом сглотнул слюну. — Ну, и «кровные» мы теперь с тобой — кто?..
Смыков не ожидал подобного вопроса. Он попытался оценить ситуацию и как-то ответить. Но шутить не хотелось и уж тем более говорить серьёзно.
— Не знаю. Друзья… вряд ли…
— Врагом тебя назвать — язык у меня тоже, вроде как, не поворачивается… — его потрескавшиеся запёкшиеся губы изобразили что-то подобие улыбки. — Хотя кровь ты мне окончательно испортил!
— Может теперь чаще улыбаться будете. Кровь-то в вас новая, смешная…
— Да уж! Оборжусь теперь!..
Смыков посмотрел на часы. Разговор получался натужный, трудный для обоих.
— Мне нужно идти. Прощайте! У меня ещё погрузка не закончилась. Ночью таможня и самолёт…
Белый халат на клоуне смотрелся очень комично. Его полы заканчивались сразу под мышками. Рукава по локоть. «Как он ухитрился натянуть его на себя?..» Директор облизал сухие губы.
— Думаю, «до свидания!» — негромко, но со смысловым нажимом, сказал «кровный» больной. — Ты в моём цирке ещё своих свиней не работал — за тобой должок!
— Когда я следующий раз сюда приеду, вас уже не будет.
— Это почему?
Смыков улыбнулся:
— Вас же «туда» собираются забрать! — Смыков показал пальцем на потолок, намекая на слух о повышении.
— Хм, уже чуть не забрали… — в свою очередь отшутился директор. — Никуда я из цирка не пойду. Там моё место! Я может впервые почувствовал, что занимаюсь настоящим делом. Так что через год тебя жду…
Клоун потоптался, не зная что ответить человеку, которого он считал… В эту секунду Смыков уже не смог бы ответить определённо — кем он теперь его считал. Всё так перепуталось…
— Выздоравливайте, Эдуард Анатольевич, поживём — увидим.
— Я — Андреевич!
— Теперь почти Анатольевич!
— Ах, да! — директор сделал попытку громко хмыкнуть, но тут же сморщился от боли. — Ну, вот, видишь, уже ржу! Испортил ты мне кровь, испортил!.. Ну, удачи тебе, «гоп со Смыковым — это будем… — мы!» А похудеть нам с тобой обязательно надо, Толя!..
Глава тридцать четвёртая
Яркий свет дешёвой люстры спугнул за окном черноту раннего утра и осветил ближние ветви клёна, с которым ещё совсем недавно Пашка здоровался «за руку». Теперь ветви были голыми и заиндевевшими. Он по привычке приоткрыл окно. Струя морозного воздуха холодной змеёй вползла в гостиничный номер, коснулась обнажённого торса парня. Пашка поёжился, вспомнил своего бывшего соседа Славку с его вечными стенаниями по поводу «стужи» и закрыл окно обратно. В комнате и так было, прямо скажем, не жарко. Над Пашкиной кроватью на плакате застыла в полёте нарисованая воздушная гимнастка. Неделю назад он выпросил-таки у администратора цирка афишу «Ангелов» и повесил её в своей комнате.
Гимнастка на плакате была почти раздета. Пашка кивнул полётчице:
— Привет! Не холодно? Хм, мне тоже…
Воспоминания парня о прощальном дне с Валентиной притупились. Обиды не было. Осталось что-то неопределённо хорошее и грустное…
За окном нарождался рассвет. «Белые мухи», чередуясь с ледяными дождями, кружились разведчиками совсем уже близкой зимы. С каждым днём они становились всё «кусучей», соревнуясь с гостиничными комарами. Проходные дворы, которыми Пашка ходил вечерами в школу, обжигали порывами ледяного ветра. Заканчивался ноябрь. На очередную зарплату он купил тёплую куртку и зимние ботинки, сделав себе своеобразный подарок на день рождения. Чуть оставил денег на еду, остальное отправил тётке в Воронеж. Кроличью шапку накануне ему подарил Захарыч. Теперь надвигающиеся холода ему были нипочём.
Умывшись и причесавшись, Пашка потрогал кожу на шее, где когда-то «красовался» Валин подарок. Её засос сначала посинел, потом пожелтел и со временем как-то исчез сам собой. Теперь не осталось и следа. Долго он тогда носил водолазку, которая скрывала от любопытных глаз их тайну…
Пашка надел тёплые вещи и поспешил в цирк на работу. Впереди ждала утренняя репетиция и обычный рабочий день…
На конюшне фыркали лошади, во всю голосил петух клоуна Семёнова, ему вторила проголодавшаяся коза Изольда, стоявшая теперь в вольере Крали. Животных Смыкова давно отгрузили и увезли гастролировать далеко на восток. О дяде Толе у Пашки остались добрые и стойкие воспоминания. Их не смогли заглушить даже впечатления от работы нового молодого клоуна Володи Семёнова. С ним Пашка быстро подружился, часто встречаясь на конюшне, когда тот со своей женой Таней кормили своих подопечных. Семёнов работал в русском плане, этаким клоуном Петрушкой. В его репризах, как и у Смыкова, тоже участвовали животные, но только петухи, гуси и козы. Репризы Семёнова были озорными, смешными и темповыми. Он вошёл в программу, как будто здесь работал с самого начала. Человек он был добрый, улыбчивый и без всяких «закулисных заморочек»…
…Пашка с Захарычем наскоро попили чаю с сухарями и стали готовить лошадей к репетиции. Казбек пружинисто ходил по своей «сокровищнице» и придирчиво осматривал лошадей.
— Ныкита Захарович! У Топаза что-то коленка вспухла — не бурсит ли? Не дай бог — хороший конь, рабочий!
Стрельцов подошёл к деннику, дал команду коню: «Прими!», дотронулся до сустава ахалтекинца, помял, помассировал.
— Нет, Казбек, успокойся. Ни опухоли, ни температуры нет — показалось.
Руководитель номера облегчённо вздохнул — своему берейтору он верил без оговорок.
— На всякий случай пусть конь отдохнёт, ему вечером работать.
Захарыч не стал спорить, мнение своего руководителя он тоже уважал.
— Хорошо, Казбек, как скажешь. Паша! Топаза не седлать!..
Ещё толком не проснувшиеся джигиты разбирали лошадей и уводили их поближе к кулисам по пути вяло разминаясь. На Янтаре прямо с конюшни выехал и Пашка. Ему уже разрешалось вместе со всеми рысью скакать по манежу, разогревая лошадей, пока не приступали к индивидуальным заездам.
Потом среди дня на репетицию Пашку ждали Комиссаровы. Своими способностями в жонглировании тот продолжал всех удивлять. Далее по расписанию — школа. Вечером представление. Жизнь Пашки обрела размеренность и стабильность…
Глава тридцать пятая
Захарыч был не в духе. Старик что-то ворчал себе под нос, громыхал тазами с овощами, покрикивал на лошадей, постоянно делал перекуры. Он беспрерывно вёл диалог с кем-то невидимым, споря, доказывая и серчая. Причина была проста. Захарыч заметил резкие изменения в Пашке: его грусть, рассеяность, раздражительность и апатию. Связал он это с Валентиной, которая встала между ним и его помощником. Она давно улетела, но всё равно незримо присутствовала здесь. Стрельцов окровенно ревновал, хоть и не признавался себе в этом. Ему хватало мудрости не говорить Пашке ни слова против Валентины. А так хотелось!..
Старому человеку легко было заметить в молодой созревшей девушке, которую он знал с детства, все зарождающиеся пороки красавицы-сердцеедки. Она своими повадками, речами, стремлениями была копией матери. С ней он встречался несколько раз в жизни. От этих встреч осталось двойственное впечатление. С одной стороны, в матери Валентины присутствовала незаурядная женская красота, этакий магнит, очарование театральной актрисы. С другой, пугала несчастная семейная жизнь симпатичного ему человека Виктора, отца Валентины. Он видел, что Пашка влюблён, тянется к Валентине, и как та его «курочит». История повторялась…