– Вот это да, а мне ты только сказала, что я очень маленький и ношу в кармане носовой платок, как взрослый мужчина.
– И что ты бегаешь быстрее льва, не забывай.
Этого я не забыл.
– И ты до сих пор это делаешь? – внезапно спрашивает она, как раз в тот момент, когда оператор открывает шлюз, выпуская наш плот.
– Что?
– Носишь в кармане носовой платок, как взрослый мужчина.
Внимательно изучаю ее лицо. Не могу понять, издевается она надо мной или нет.
– Нет, Лювия, теперь я этого не делаю.
Она отвечает мне гримаской и вцепляется в страховочный пояс, когда нас подбрасывает в первый раз.
– Окей.
Времени спросить, с какой стати она этим интересуется и почему мой ответ как будто ее разочаровал, мне не хватает. Когда мы были маленькими, она, помнится, рассказала всему классу, что мне нравится носить с собой матерчатые платки, и в результате меня весь учебный год дразнили Чистюлей-Сопливчиком. Тогда ей было лет десять-одиннадцать, но все же…
Так как мы втроем – Лювия, щербатый мальчик и я – сидим спиной, против течения, то, когда начинаются пороги, нас первыми окатывает брызгами. Струя холодной воды ударяет мне в спину, вынуждая негромко чертыхаться, зато на Лювию и парнишку она падает сверху, залив им головы и плечи. Оба, с раскрытыми ртами, глядят друг на дружку, а затем взрываются хохотом.
– Ну вот, ты и приняла крещение, дорогая! – кричит Джойс, а бабушка хлопает ее по плечу.
Несколько человек косятся на нее, на их лицах – странное выражение. Думают, наверное, что она пошутила. По крайней мере, надеюсь на это. Понятно, что ее ничему не научила та история, когда группа истово верующих обратилась в мэрию Санта-Хасинты, требуя обязать Джойс крестить Лювию. Клируотеры вообще всегда ведут себя так, будто не принадлежат к местному сообществу и не обязаны разделять те моральные принципы, которым следуют все остальные. Лично мне всегда было до лампочки, окатили голову Лювии в младенчестве святой водичкой или нет.
Если совсем откровенно, то сообщение Джойс о том, что этого с ней так никогда и не случилось, вовсе не лишено смысла.
Пороги становятся все круче, встречаются все чаще, а поскольку плот все время крутится, то рано или поздно намокают все. Чертову калошу бросает то вверх, то вниз, временами она наклоняется и зачерпывает воду, и та уже добирается до наших ног.
Бросаю взгляд вперед: нас ожидает туннель в искусственной скале, и отсюда он кажется таким же черным, как дорога на выезде с Крейтер-Лейк. Очень надеюсь, что там не окажется никакого оленя-камикадзе. Вход в туннель – в середине плавной дуги, а мы, насколько я могу судить, движемся на максимальной для этой посудины скорости. Все по той же чертовой воле случая, неотступно меня преследующей, наш конец плота входит в дугу спинами вперед, и мы первыми ощущаем толчок. Потом плот выравнивается, мягко возвращаясь на середину русла, и устремляется в туннель.
Оказавшись во тьме, дети кричат, будто их режут, их ор эхом бьется о стены, и мне кажется, я слышу смех Джойс. Почему-то меня совсем не удивляет, что именно эта часть аттракциона понравилась ей больше всего.
Всего тридцать секунд – и свет возвращается: мы покидаем туннель. В нескольких метрах впереди вижу домик и пристань, а на ней – следующую кучку людей, готовых занять наши места.
Но только в тот момент, когда мы с бабушкой встречаемся глазами, я понимаю, что происходит что-то странное. Она глядит на меня, так высоко подняв брови, что кажется, будто все морщинки на ее лице собрались у висков. Но нет, погоди-ка, она вовсе не на меня смотрит.
Прослеживаю ее взгляд – он упирается в мои колени.
Лювия делает то же самое, и мы с ней разом вздрагиваем. Срочно отпускаю ее руку и отворачиваюсь в другую сторону. Сердце мое, и так разогнавшееся из-за прыжков и падений на этом аттракционе, теперь, кажется, вообще спрыгнуло со своего законного места и с едва слышным «плюх» упало в желудок.
Я что, взял ее за руку при входе в туннель? Но почему?
То есть…
Почему? Сначала грудь, теперь рука? Какого хрена со мной творится?
Я набираю очки или теряю?
Наверное, я протянул к ней руку на повороте, чисто инстинктивно, потому что она – маленькая и худенькая, как спичка, и могла выскользнуть из ремня безопасности и выпасть за борт. Рыцарский жест. Такое для кого угодно сделаешь.
Но потом-то я, значит, взял ее руку и положил себе на колени…
А она-то почему мне это позволила? Не почувствовала, что ли? Посреди всей этой кутерьмы и криков – это возможно?
«Не думай об этом. Какая-то чертова случайность».
«Чем меньше будешь об этом думать, тем лучше».
По очереди вылезаем на пристань. Когда Лювия поднимается на платформу, сразу за беззубым мальчишкой, я замечаю, что она так вымокла, что ее платье из категории «Кажется, у нее под ним что-то красное» переместилось в категорию «Точно, и это – чертов купальник бикини из двух микроскопических тряпочек».
«Максимальный риск на этом аттракционе – это промокнуть, дружище», – сказал мне тогда оператор. Внезапно он представляется мне ясновидящим.
«Не думай об этом», – приказываю я себе, пока Лювия прощается с пацаненком, посылая воздушные поцелуи.
«Не думай об этом», – повторяю я, когда мы снова выходим на главную аллею и девять из десяти самцов-гетеросексуалов устремляют взгляды на Лювию, как будто она – маяк в штормовой ночи, а они – суда на грани кораблекрушения. И я их понимаю.
Это нормально, что они попались, и я знаю: дело не только в том, что́ угадывается там под платьем. Нет, это она сама. Как она идет. Как она смеется вместе с бабушкой. То, как солнце и смех разрумянили ее щеки, и она кажется воплощением радости.
В Лювии Клируотер что-то есть. Я всегда это знал.
Какая-то кучка юнцов, лет тринадцати-пятнадцати, проходя мимо нас, нахально свистят. Свистят с присущими их возрасту наивностью и глупостью, так что не очень раздражают. Лювия шлет им всем воздушные поцелуи, и один из них, разыгрывая сердечный удар, прижимает руки к левой стороне груди: она и Джойс смеются.
А остальные показывают мне большие пальцы, как будто и я заслужил признание, попав в орбиту обаяния Лювии. Мы идем дальше, и я позволяю себе слегка улыбнуться, потому что, черт возьми, если я этого не сделаю, то просто лопну.
Лювия
– Оцени свою усталость по шкале от единицы до десяти.
– Минус двадцать четыре.
Сощуриваю глаза, ища малейший намек на притворство в смиренном выражении лица бабушки. Выставляю мизинец.
– А ты не врешь?
Бабушка сплетает свой мизинец с моим.
– Не вру.
Может показаться совершенным безумием, что меня успокаивают наши сплетенные мизинцы. Или было бы правильнее назвать это инфантилизмом. Но бабушка, сколько я себя помню, никогда не врала мне при нашем священном ритуале с мизинцами. На самом деле меня радует, что ничего в ней не выдает усталости от суматохи парка. Она вообще выглядит намного бодрее и активнее, чем обычно, будто прячет в сумочке один из тех специальных напитков для спортсменов, потребляемых Эшером.
Посматриваю на него краем глаза. Сейчас мы стоим в очереди на наш последний перед обедом аттракцион. Одной рукой он обнимает свою бабушку за плечи, а она, кажется, рассуждает о безумных расходах воды в подобных местах. Сомневаюсь, что Атланта входит в число защитников экологии. Просто ей доставляет удовольствие вечно на что-то жаловаться… особенно если все ее утро проходит в окружении смеющихся людей и кричащих детей.
Отвожу от них взгляд ровно в ту секунду, когда мне кажется, что Эшер вот-вот на нас обернется. Не знаю, смотрит ли он на меня или просто проверяет количество людей перед нами, но я чувствую, как у меня где-то в желудке образуется комок нервов. Надергав ниточки отовсюду, он зародился и крепко затянулся, когда, под конец сплава по «Гром-каньону», я обнаружила, что мы с Эшером держимся за руки. Теперь же он отказывается рассасываться. Все это было так… странно.
И ощущение было такое… приятное.
Нет-нет-нет. Трясу головой и снова пытаюсь представить, что все эти мысли соскальзывают с моих плеч, как слишком свободный жакетик. Однако по какой-то неведомой мне причине разум мой зацикливается на образе возникшего матерчатого холмика на полу; холм получился немаленьким. Мимо уже не пройдешь. На данный момент кажется, что это уже не один сброшенный жакет, а целая гора жакетов.
Чтобы отвлечься, берусь проверять телефон. Не так давно я выложила в инстаграм фотку авторства Эшера, на которой все мы – бабушка, Атланта и я – сразу после аттракциона «Смеситель». Агрегат оправдал свое название: мы там точь-в-точь три маньячки, только что из дурдома. Пришлось умолять Атланту не причесываться для фотки, чтобы вышло смешнее. К моей просьбе она снизошла только после подтрунивания бабушки: «Решила заделаться миллениалкой, Ати?»
Тринити ответила на фотку плачущими от смеха смайликами; мои бывшие одноклассники оставили кучу комментариев, отметился даже Гидеон Стоун, дядя Эшера и шериф Санта-Хасинты, который написал: «Только посмотри на себя, мамочка!»
Этого Атланте лучше не показывать.
Улыбка мгновенно слетает с моего лица, когда замечаю комментарий Джастина: «??»
Непроизвольно возвращаюсь глазами к фотке, словно надеясь там найти что-то новое. По привычке надеваю воображаемые очки и пытаюсь посмотреть на нее другими глазами, глазами Джастина. Но не помогает… Я по-прежнему не понимаю, к чему относятся эти вопросительные знаки. Это вообще первая реакция, которую я получила от него с момента нашего прощания. Может, он отправил их по ошибке?
Словно прочитав мои мысли, он шлет мне сообщение:
Эй, подруга, а тебе никто не говорил, что у тебя все видно?
Хлопаю несколько раз глазами, возвращаюсь к фотке и наконец въезжаю. Ну да. Промокшее платье не скрывает, что под ним у меня бикини. Только я не вижу в этом никакой проблемы. Ровно по этой причине я его и надела: пусть просвечивает купальник, а не нижнее белье. А платью этому столько лет, что я его уже раз сто надевала, и когда ходила на озеро с Тринити, и с самим Джастином, с бабушкой…