Не вижу ничего нового.
Сердце начинает колотиться – довольно-таки мерзкое ощущение, но пальцы решительно набирают ответ:
Мне вовсе не нужно, чтобы кто-то что-то мне говорил – я смотрелась в зеркало перед выходом.
Его ответ – большой палец вверх.
Я не… не могу поверить, что это снова происходит. Похожую ситуацию мы уже проходили во время его первого семестра в универе. Тогда вдруг оказалось, что я перед ним должна за все отчитываться. Это сошло ему с рук один, второй, даже третий раз, потому что я говорила себе: это может быть естественной реакцией, он наверняка чувствует какую-то неуверенность из-за переезда, это временно, все устаканится. А потом настояла на видеозвонке в одежде и все ему выложила: что мне не нравится его изменившееся отношение ко мне, что разделившее нас расстояние работает в обе стороны, но я же не пристаю к нему со своим недоверием по поводу того, что он там делает или что говорит, с кем он там начал встречаться или перестал.
Тогда я ему не стала говорить, что это он уехал в новое место, за три тысячи миль от дома, что это он теперь окружен совершенно незнакомыми мне людьми, однако именно так и подумала.
Тогда мне показалось, что Джастин все понял. По крайней мере понял, что мне это не нравится.
А теперь, похоже, обо всем позабыл.
Как позабыл и о самом моем существовании, пока не увидел меня на фотке в намокшем платье. Ни разу не спросил, как у меня дела. И, самое главное, не поинтересовался здоровьем бабушки.
Меня так и подмывает все это ему написать. Заявить, что он пишет мне только из-за каких-то сомнений, а вовсе не потому, что я ему интересна. Дать понять, что в моих глазах он – эгоист, что он делает мне больно, что я каждое утро проверяю телефон в надежде увидеть хоть одно сообщение от него, потому что мне очевидно, что этот шаг должен сделать он.
Тем не менее я прекрасно понимаю, что́ он ответит на каждый из этих сценариев, как перебросит мяч на мою половину поля, и тут же огонек раздражения, вспыхнувший в моей душе, угасает. Есть такая проблема с моей головой: меня изматывает сама мысль о том, чтобы вступить в спор, зная, что ничего из этого не выйдет; что максимум, чего я добьюсь, – это «Ладно, как скажешь», и мне придется сделать вид, что этого достаточно, и умыться.
Делать вид, что этого достаточно, – тоже больно. Потому что все это заставляет думать… о том, что уже очень давно копится в душе.
Мне удается оторвать взгляд от поднятого вверх большого пальца, когда я слышу мощный звук, низкий гул, от которого, кажется, даже земля под ногами содрогается.
– Это что, гром? – интересуется Атланта.
Мы все поднимаем глаза к небу. Облака собирались с самого утра – большие, пушистые, более темные, чем обычно в начале августа. Я еще подумала, что в Айдахо, наверное, они всегда такие.
Оказалось, что нет. Из громкоговорителей раздается голос, оповещающий о быстро надвигающейся на парк грозе. Посетителям рекомендуется укрыться под крышей, выключить электронные гаджеты и следовать инструкциям сотрудников парка. Похоже, что ситуация у них под контролем: операторы тут же начинают организовывать людей и делают это совершенно спокойно и эффективно, снимая посетителей с аттракционов и направляя их туда, где можно укрыться. И я, если честно, с радостью отключаю свой телефон.
Воздух пропитывается влагой, и я могу поклясться, что от скопившегося электричества пощипывает язык. Центральная аллея заполняется посетителями, ищущими укрытие. Оператор направляет бабушку и Атланту на крытую террасу, где и так уже полно народу.
Мы с Эшером туда уже не помещаемся, так что идем дальше, ищем, куда бы нам приткнуться. Наконец вбегаем под жестяную крышу пиццерии «Казелли». Это ни разу не ресторан, скорее палатка, расположенная вдалеке от зоны питания на случай, если посетители проголодаются во время развлечений. Прилавок вместе со складной крышей – едва ли больше двух метров в длину, и я очень сомневаюсь, что это самое подходящее укрытие от грозы. Раскаты грома грохочут все сильнее, словно приближаясь к нам. Капли размером с монетку начинают барабанить по земле, и народ в панике бросается под крышу.
При нормальных обстоятельствах меня бы это даже позабавило, ведь это всего лишь вода. Но когда над головой сверкают молнии, я понимаю их беспокойство. Несмотря на свое имя, сейчас я – магнит для молний.
– Полагаю, вы здесь не за тем, чтобы попробовать наши знаменитые брецели с сыром, – слышится голос за нашими спинами.
Мы с Эшером вздрагиваем и оборачиваемся. Перед нами за стойкой – улыбчивая девушка в футболке цветов итальянского флага. Вроде бы плюс-минус наша ровесница.
– Здесь такие грозы – дело обычное, не беспокойтесь. Несколько минут – и все пройдет, но под молнию лучше не попадаться. Вот Келси, моей кузине, с этим не повезло, и с тех пор она носит все те же кольца и ожерелье.
Просто фантастические слова поддержки! Дождь усиливается, и начинает казаться, что на жестяную крышу падают мелкие камушки. Вспыхивает молния, освещая все вокруг, даже полумрак мини-пиццерии, через несколько секунд грохочет гром. Мы с Эшером инстинктивно придвигаемся друг к другу.
– Вот это да! – восклицает девушка. – Идите сюда, внутрь. Снаружи небезопасно.
Повторного приглашения нам не потребовалось. Втроем мы очищаем стойку от использованных салфеток, картонных стаканчиков и пластиковых соломинок, и Эшер, недолго думая, берет меня за талию и подсаживает на табурет. Жаловаться как-то глупо: сама бы я никогда не забралась на эту безумно высокую стойку.
Оказавшись внутри теплой (и восхитительно пахнущей) пиццерии «Казелли», я на мгновение перегибаюсь через прилавок наружу и машу рукой. Бабушка и Джойс машут в ответ из-под навеса террасы, зажатые телами других людей. У меня ни с того ни с сего екает сердце.
В последнее время мне тяжело видеть бабушку издалека, когда меня с ней нет. У нее есть одна привычка – ходить каждую субботу с утра на городской рынок с сумкой-тележкой, чтобы полюбопытствовать, что там есть; так было сколько я себя помню. В детстве я просила ее не шуметь, чтобы я могла поспать подольше. Узнав о ее болезни, я начала ходить вместе с ней. Было в ней что-то такое, когда она, как всегда, выходила из дома с этой своей вечной сумкой-тележкой – такая маленькая, такая одинокая (хотя я знала, что она себя так не чувствовала), что у меня все внутри переворачивалось.
Негромкая мелодия снова притягивает наши взгляды к девушке: она снимает с пояса телефон.
– «Казелли». Да. Ага. Уже… Это меня не колышет. – Она закатывает глаза. – Ну да, очевидно, мне придется рискнуть жизнью. Иду. – И отключается, явно сникнув. – Можете остаться здесь, а мне нужно выйти, проверить кое-что: то, чего не удосужились сделать мои коллеги, прежде чем смотать в служебную зону. Не выходите отсюда, пока по громкоговорителям не дадут отбой, окей?
И она удаляется в заднюю часть сильно вытянутого в длину киоска.
И вот так мы с Эшером Стоуном остаемся наедине.
Для начала – ничего страшного. Вокруг бушует и грохочет гроза, а здесь внутри – много чего интересного. Так как обеденное время уже не только пришло, но и прошло, мой живот выражает громкий протест на фоне царящих запахов хлеба, помидоров и сыра. К тому же – вокруг нас полки, сплошь заставленные едой. Некоторые блюда наполовину приготовлены, но есть и те, что осталось только разогреть. Сейчас кусок холодной гавайской пиццы представляется мне райской пищей. И он – на расстоянии вытянутой руки.
– Как ты думаешь, обидится ли кузина некой Келси, если мы сами себя обслужим? – ставлю я вопрос ребром.
Я почти не сомневаюсь, что он заявит: я должна немедленно выкинуть это из головы. Он же Стоун. А Стоуны еду не воруют. Однако ему удается меня удивить: он всего лишь пожимает плечами. Вообще-то я не нуждаюсь в его разрешении, но наслаждаться пиццей в тысячу раз приятнее без его осуждающего взгляда. Так что я вооружаюсь салфетками и беру самый большой кусок, да еще и издаю стон наслаждения, убедившись в том, что он еще теплый.
– А ты не хочешь? – вопрошаю я с набитым ртом.
Честно говоря, не знаю, почему я выкидываю такие фокусы, когда он рядом. Обычно я ем с закрытым ртом как любой нормальный человек. Наверное, мне просто нравится выражение его лица, когда он видит меня такой.
Вместо ответа он открывает стеклянную дверцу холодильника и, разумеется, достает оттуда бутылку «Гаторейда».
– У тебя проблема.
– Не я же ем вот это, – он указывает на пиццу.
– Ой, меня ни разу не удивляет, что ты из тех, кто ненавидит ананас на пицце. Слишком инновационно для тебя. Слишком рискованно. Взрыв разных вкусов перегружает твои роботизированные органы чувств.
Не слишком впечатленный, он выгибает бровь.
– Роботизированные?
– Да, потому что ты – не что иное, как робот.
Заливает в себя чуть не полбутылки «Гаторейда».
– С каких это пор?
И тогда у меня вырывается:
– Последние четыре года.
Эшер
Слова Лювии повисают в воздухе… В таком разреженном, таком интимном воздухе, который будто внезапно сжимается, заставляя осознать, что мы здесь одни. Вдвоем: она и я. И больше никого.
И этого не случалось уже, как она верно отметила, четыре года.
Дерьмо, вот дерьмо. Лювия глядит на меня, и ее карие глаза сверкают слишком ярко для полумрака киоска в грозовой день. Напряжение внутри меня растет, но никак не побуждает открыть рот и заговорить, как случается в такие неудобные моменты с очень многими, но в моем случае – все наоборот: оно блокирует мое горло надежнее, чем удар локтем в кадык.
Пауза затягивается. К моему удивлению, она тоже не находит что сказать после своих последних слов; судя по тому, как она резко захлопнула рот и сосредоточилась на куске пиццы, догадываюсь, что сейчас ей хочется отмотать время назад.
Какая-то часть меня хочет того же.
Другая, которая по природе своей – чертова мазохистка, в эту секунду блаженствует, словно свинья в грязной луже.