Опускаю взгляд, смотрю на наши ноги. Вода настолько прозрачная и мелкая, что я без проблем вижу коротенькие искривленные пальчики бабушки – и свои, более длинные и без лака. Каждый раз, глядя на них, я думаю, не покрасить ли ногти, но тут же вспоминаю, что лак проносится всего несколько дней, после чего начнет отслаиваться, а поддерживать в должном состоянии педикюр – дело хлопотное. Я не из тех, кто тратит время на подобные вещи.
Когда вода доходит нам до щиколоток, внимание мое переключается на наши вытянутые тени с сомкнутыми руками. Мне бы хватило палитры с белой, серой и синей краской, чтобы точно передать этот момент. Радужные переливы воды под лучами солнца, ее прозрачность, наши ноги так близко, что могут в любую секунду соприкоснуться мизинцами, и возрастные различия между нами: ее стопы более широкие и приплюснутые, испещренные венами и маленькими пятнышками, а мои – более стройные и гладкие.
«Корни и жизнь» – так бы назвала я эту картину.
Если бы я ее когда-нибудь написала, конечно.
Настолько погружаюсь в воображаемый процесс создания картины, что не замечаю, когда бабушка вцепляется в меня крепче, как-то судорожно, а потом дергает с такой силой, что я едва не падаю. Подавив вскрик, тянусь к ней второй рукой и успеваю подхватить ее ровно в тот момент, когда она валится в воду.
Хвала господу, что она такая маленькая и мне нетрудно ее удержать.
– Бабуля? – всхлипываю я.
Она не отвечает, и сердце мое пускается в такой галоп, что все прежние мысли вылетают из головы. Всматриваюсь в ее лицо. Взгляд расфокусирован, и дыхание, насколько я могу слышать, поверхностное. Кажется, ноги ее еще держат, но я все-таки крепко обхватываю ее обеими руками и в полном отчаянии оглядываюсь на берег.
Атланта, в темных очках на лице и с книжкой в руках, нас совершенно точно не видит. Эшер продолжает тренировку, но в этот момент мне наплевать на то, что в последние дни он ведет себя как полный идиот.
– Эш! – кричу я.
Не знаю, изумившись ли этому имени или уловив какие-то нотки в моем голосе, но он мгновенно оборачивается. Бросает свои эспандеры и бежит к нам. Кроссовки шлепают по воде, брызги летят во все стороны.
– Что случилось? – Он оглядывает нас обеих. – Джойс?
– Помоги мне, – голос мой звучит увереннее, чем я сама ожидала. – Нужно перенести ее в тень.
Он осторожно берет ее на руки. Бабушка не протестует, от нее – вообще ни звука. Глаза закрыты, так что не знаю, понимает ли она, что происходит. Иду рядом с Эшером, почти вплотную, пока мы не укладываем ее на полотенце, которое мы с ней расстелили под самыми высокими деревьями на берегу. Атланта, увидев нас, захлопывает книгу.
– Джоджо? Лювия! Какого черта у вас происходит?
– Не знаю, Ати, это случилось внезапно.
Опускаюсь на колени рядом с бабушкой и берусь за дело. Я делала это раньше; работала волонтеркой в нескольких организациях и закончила столько разных курсов по оказанию первой помощи, что действую уже на автопилоте. А если к этому прибавить долгий последний год моих поисков информации в интернете о симптомах онкологии четвертой стадии, можно сказать, что я готова сдать профессиональный экзамен на диплом медсестры.
Она в холодном поту, лоб липкий, кожа бледнее обычного.
Не глядя на Эшера, говорю ему:
– В аптечке первой помощи должен быть глюкометр, и еще мне нужно что-нибудь сладкое, например… А, ну да, апельсиновый сок с сахаром подойдет. Можешь?..
Не успев закончить вопрос, слышу его тяжелые удаляющиеся шаги. «"Литтл-Хазард" недалеко, – успокаиваю сама себя. – Он должен вернуться быстро. И это всего лишь гипогликемия». Это не только может произойти с любым человеком при определенных обстоятельствах (по причине голодания, плохого питания, чрезмерной физической активности), но и вполне ожидаемо в ее случае. Доктор Шустер меня предупреждал, что рак поджелудочной железы провоцирует изменения уровня сахара в крови пациента, потому что именно этот орган вырабатывает инсулин.
«Я ведь об этом знала», – твержу я себе, пока вытираю с бабушки пот и шепчу ей, что ничего страшного не случилось, что мы здесь, рядом, и все скоро пройдет.
Атланта, опираясь на палку, с трудом встает с шезлонга, однако не может опуститься на колени, как я, и без конца топчется вокруг бабушкиной головы. Она так напугана, что если у меня и оставались сомнения, знает ли она о диагнозе, то теперь они развеялись. Никто не может так хорошо притворяться. Даже я. Думаю, что у меня самой на лбу сейчас написано: «Внучка на грани нервного срыва, сожалеющая о собственной лжи».
Потому что, если бы я не участвовала во всех этих танцах с бубнами, бабушка не лежала бы здесь.
Она лежала бы сейчас в больнице или дома с надлежащим уходом и лекарствами. А не посреди штата Айдахо, получая вместо этого неловкие движения дрожащих ручонок такой эгоистки, как я.
Мне кажется, что время течет по-другому. Знаю, что не прошло и двух минут, а Эшер уже вернулся со всем, что я просила, и даже с влажным полотенцем, смоченным теплой водой. Для меня же прошла целая безумная вечность, в течение которой я не могла оторвать взгляда от пульсирующей жилки на шее бабушки, одновременно пытаясь это скрывать. Быстро прокалываю ей палец и жду, когда глюкометр выдаст результат.
Пятьдесят четыре.
Сердце летит вниз. Бог ты мой, уровень такой низкий, что она вот-вот потеряет сознание.
– Уровень очень низкий, – объявляю через несколько секунд, вспомнив, что я здесь не одна. – Нужно ее приподнять и дать ей сока.
Эшер мгновенно встает позади бабушки. Вдвоем мы постепенно ее поднимаем. Веки под лиловыми тенями слегка трепещут, словно бабушка пытается открыть глаза. Я шепчу ей, что этого делать не нужно, что мы все такие же уроды, как и всегда. Моя рука и рука Эшера встречаются на спине бабушки, но никто из нас не отдергивает пальцы.
По глоточку заставляю ее выпить целый стакан. Атланта пытается протестовать, считая, что не стоит ее заставлять и что капелька сока – это уже более чем достаточно.
– Она должна получить эквивалент пятнадцати граммов глюкозы, – поясняю я. Наверное, мои слова звучат слишком резко, безапелляционно. – Ни грамма меньше, ни грамма больше. Если через пятнадцать минут ее показатель не поднимется хотя бы до семидесяти, придется выпить еще один.
Атланта хмурится.
– Но…
– Бабуль, – прерывает ее Эшер с необычной суровостью в голосе: так он с бабушкой обычно не разговаривает, – Лювия знает, что делает. Я понимаю, ты беспокоишься, но так ты ей вряд ли поможешь.
Наши взгляды на мгновение встречаются, затем он прочищает горло и вновь опускает глаза на мою бабушку. Я не решаюсь хоть что-то ему сказать, да и в голову мне ничего не приходит, но чувствую, как узелки, завязавшиеся в моем животе во время нашей поездки в «Сильвервуд», вздрагивают и затягиваются чуть крепче.
Пара новых нитей присоединяется и переплетается с остальными.
Второй стакан сока бабушке не понадобился. Двадцать минут спустя она уже с комфортом расположилась в кресле «Литтл-Хазард» и теперь без конца причитает. Что она просто плохо позавтракала. Что забыла взять с собой шляпу и ей напекло голову. И что незачем беспокоиться и совершенно недопустимо, чтобы такая чепуха испортила нам весь день.
Я слушаю ее с широченной улыбкой, шучу о том, как бы здорово она шлепнулась в воду, не поймай я ее вовремя. Атланта уверяет подругу, что я была готова ввести ей апельсиновый сок в вену, если бы возникла такая необходимость. И мы все втроем смеемся. А в это время внутри меня растет глубокий колодец: заглянешь в него – и закружится голова. И холодный, такой холодный, что тепла этого августовского дня мне вдруг не хватает и по телу, от макушки до пяток, пробегает дрожь.
– На минуточку выйду, – бормочу я, стараясь произнести фразу как можно мягче, чтобы на меня не обратили особого внимания.
Срабатывает. Бросаю взгляд на бабушку, на ее натянутую улыбку: я знаю, о чем она думает. В первый раз симптом ее болезни проявляется на глазах подруги – вечно все контролирующей невротички, и теперь ей во что бы то ни стало нужно разрядить обстановку. А мне, как теневой приспешнице, приходится ей подражать.
Потихоньку ускользаю. Как только вылезаю из кемпера, грудь сдавливает невидимыми тисками, будто кто-то заключил меня в смертельные объятия. И даже хуже, ведь, будь они реальными, я как минимум могла бы хоть как-то сопротивляться: отбиваться, цепляться и царапаться. Но это всего лишь мое ощущение, оно – во мне. И это ужасно тяжело: я не могу выдрать его из груди, не могу освободиться.
Я знаю, как это работает, не в первый раз на меня это накатывает, и я не могу допустить, чтобы хоть кто-то увидел меня в таком состоянии. Иначе я не выдержу и заору, стану вопить как сумасшедшая.
Быстро обхожу «Литтл-Хазард», выруливаю на центральную аллею кемпинга и чуть не врезаюсь в Эшера. Резко торможу, сандалии скользят по пыльной земле, растерянно моргаю. Я вообще-то знала, что он вышел, как только усадил бабушку в кресло, но тогда не обратила особого внимания.
Он молчит. Смотрит мне в лицо, а у меня, черт возьми, и правда нет сейчас сил выносить это. Мне плохо и под взглядом этой пары синих глаз, и в кемпере, и вообще здесь, в чужом для меня месте. Как бы мне хотелось увидеть сейчас за деревьями лестницу нашего дома: там, по левую руку, – моя комната. Я бы со всех ног кинулась туда, зарылась лицом в подушку и кричала бы до хрипоты, зная, что никто меня не услышит.
Но только этого не будет. Я рассмотрела все имеющиеся возможности до отъезда, составила проклятущий список, в котором все они перечислены, после чего сказала себе, что смогу это все контролировать.
Ну и вот, стоило у бабушки упасть сахару в крови, а я уже чувствую себя так хреново, что, сколько ни хватай ртом воздух, лучше не становится.
Господи, мне нужно слинять отсюда как можно скорее, пока я не рухнула под ноги Эшера.
Делаю шаг влево, думая его обойти, но он говорит: