– Ходил расплачиваться. – И протягивает мне листок бумаги, который я не заметила. Не различаю никаких оттенков в его голосе, как и всегда. Его суровый выговор Атланте до сих пор звучит в моих ушах: мое изумление его туда впечатало.
Вот дерьмо, ведь это значит, что мы скоро отправляемся. И мне придется упаковаться в «Литтл-Хазард» на несколько часов, даже почти на весь день.
«Я смогу», – думаю я.
Мне нужна минута, всего одна минута – для меня самой.
– Окей, – выдавливаю я, молясь, чтобы он не заметил, что мне не хватает воздуха.
На этот раз мне удается его обогнуть. У меня нет ни малейшего понятия, куда идти, из плана этого кемпинга я запомнила только расположение административного домика и туалетов, но направление мне сейчас абсолютно безразлично. По инерции двигаюсь в сторону реки. Мне нужен воздух.
Побыть одной.
Хоть немного.
– Лювия.
Думаю не обращать на него внимания и идти куда шла, но меняю решение. Это будет молчаливым признанием того, что со мной что-то происходит. Останавливаюсь и оглядываюсь через плечо. Сжимаю руки в кулаки: настолько сильно, чтобы не выдать дрожь.
– Чего тебе?
Лицо у него слегка нахмурено, голова клонится к плечу. На мгновение пугаюсь – думаю, что он раскусил меня и собирается что-то сказать. Но он прикрывает глаза.
– Я-то думал, что ты мне хотя бы спасибо скажешь.
Это последнее, что я ожидала услышать от Эшера. Очко в его пользу – он меня удивил, хотя сюрприз получился хреновым.
Ненадолго задерживаю дыхание, и без того прерывистое, а затем выдыхаю:
– Что ты сказал?
– Ну, сама знаешь, воспитанные люди обычно выражают благодарность после того, как им оказали помощь. – И небрежно указывает большим пальцем на кемпер. Даже слова его звучат спокойно и безмятежно. – Бабушка твоя ровно так и поступила.
Ноги мои все еще смотрят на реку, но сдвинуться с места у меня не выходит. Сквозь тревогу и пустоту пробивается гнев. И накрывает меня с такой быстротой, что я начинаю думать, будто он прятался внутри давно, ожидая своего часа.
– Все правильно, ведь ты нес ее, а не меня.
– Ну, это еще можно исправить. – И он приподнимает брови, словно говоря: «Хочешь, докажу?»
Что… что? Я смотрю на него в изумлении. Начинаю верить в похищения землян инопланетянами, предсказанные моей бабушкой. Что это с ним?
Прокручиваю в голове весь этот сюрреалистический диалог и пытаюсь вернуться к сути.
– Прости, что твой мачо-момент не растрогал меня до слез…
– Думаешь, я вел себя как мачо? – Ему хватает наглости слегка улыбнуться, демонстрируя эту треклятую ямочку. – Черт, я вовсе не собирался зайти так далеко.
– Как и я. Бабушка весит не больше маленькой девочки, так что не задирай нос.
– И не думал, но факты говорят сами за себя.
К моему полнейшему ужасу, он опускает взгляд на свои бицепсы и напрягает их. НАПРЯГАЕТ. Эшер Стоун поигрывает мускулами прямо у меня на глазах, после чего пожимает плечами.
Теперь я уже ничего не понимаю.
И это, конечно же, взрывает мой мозг.
– Какого хрена с тобой творится? – Я вскидываю руки – жест, за который Трин дразнила меня тысячу раз: по ее словам, в этой позе я – один в один переигрывающая театральная актриса. – Ты что, и вправду думаешь, что я должна сказать тебе спасибо за человечность? За помощь женщине, которая каждый год на день рождения печет для тебя этот гребаный черничный пирог?
Мои слова заставляют его заморгать, но это скорее бессознательный жест, чем реакция. Он делает пару шагов ко мне, сминая пальцами бумагу.
– Вообще-то нет.
– Вообще-то нет? – эхом повторяю я. Дыхание у меня по-прежнему учащенное, но зато нет ощущения, что воздух застрял в горле. Я чувствую весь его путь – от губ до легких, туда и обратно.
– Нет. – Теперь Эшер стоит прямо передо мной, в двадцати сантиметрах. Приходится задирать подбородок, чтобы продолжать смотреть ему в глаза, превосходно гармонирующие с цветом неба за его спиной. Ямочка все там же, хотя не я по ней сохну. – Но ты очень симпатичная, когда злишься.
Перевариваю его ответ.
Потом перевариваю его еще раз, на тот случай, если вдруг что-то от меня ускользнуло.
И тогда я делаю то, чего не могла сделать уже о-о-о-о-очень давно. То, что когда-то было для меня таким же естественным, как набросать на листе бумаги берег озера.
Выбрасываю руку вперед и впечатываю свой кулак в живот Эшера Стоуна.
На его счастье, это место гораздо тверже, чем в прошлый раз.
На мое – я не забыла, как правильно поставить большой палец и под каким углом направить запястье, чтобы ничего себе не сломать.
Результат: он сгибается пополам, задыхаясь от смеха, а я наконец продолжаю свой путь к реке.
Проблема в том, что, когда я туда прихожу, мне хочется кричать уже не от бессилия, а от отчаяния. Начинаю пинать все камни, что попадаются мне на глаза, борясь сама с собой в закружившем меня смерче эмоций. Руки дрожат, и мне абсолютно не хочется возвращаться в «Литтл-Хазард», так какого черта я борюсь с желанием повернуть назад и продолжить препираться с этим идиотом?
Эшер
Ночью, ближе к рассвету, спят все – кроме меня. Поворачиваясь на другой бок, я на тысячную долю секунды открыл глаза, увидел силуэт Лювии и больше не смог заснуть. Через окошко в крыше струится слабый свет, ложась светлой лужицей на кровать. Впрочем, мне и этого хватает.
Дон Колючка и мой мяч все так же образуют границу. Этой ночью – ровно посередине, на этот раз Лювия не уступила мне ни одного лишнего сантиметра. Если бы я не был с ней знаком кучу лет и не знал, что она – ходячая катастрофа, то мог бы поверить, что она предварительно измерила ширину кровати, чтобы установить границу в точности по центру. С возражениями я, естественно, выступать не стал, даже и не пикнул. Уже поиспытывал судьбу, и хватит.
Разглядываю ее лицо, пользуясь тем, что она лежит на боку, развернувшись ко мне. Рука – на груди, пальцы согнуты, сжали простыню в кулак. Смотрю не отрываясь и задаюсь вопросами, вспоминаю, сопоставляю одни факты с другими…
Сегодня она меня напугала. Тот ее взгляд… Казалось, что с ней что-то случилось, произошел какой-то гребаный нервный срыв. Я видел, что она бежит от нашего кемпера, что ей нужно побыть одной, но я совершенно не хотел давать ей такую возможность. И сразу принял решение, что уж лучше ее разозлить, рискуя получить кулаком в живот (чего я, собственно, и добился), чем просто отпустить. Если бы она ушла вот так, одна, то у меня не было бы разумного предлога пойти за ней.
Еще раз: не то место я занимаю в ее жизни. И уже давно.
К счастью, ее по-прежнему запросто можно вывести из себя. Губы мои в темноте сами собой расползаются в улыбке. И у нее все такой же первоклассный правый хук. Дуайт офигел бы, увидев, как она меня разом нокаутировала.
Понятия не имею, какого хрена с ней происходит. Переволновалась, наверное, из-за обморока бабушки; мне, кстати, тоже нелегко было видеть Джойс такой – беспомощной и потерянной. Вполне логично, что после того, как Лювия взяла ситуацию под контроль, а действовала она при этом как заправский фельдшер в полевых условиях, у нее начался отходняк.
И все же – что-то не дает мне покоя. И я снова и снова вызываю в памяти последний вечер перед нашим отъездом, когда я шпионил за ней через окно, заглядывая в ее комнату. Как она тогда сжалась в комок, чтобы закричать (беззвучно), как несколько раз глубоко вздохнула и выдохнула и только после этого смогла улыбнуться. Той треклятой улыбкой… А я точно знал, что улыбка та – фальшивая, ведь своими глазами видел, что происходило до этого, но при любых других обстоятельствах я бы тоже принял ее за чистую монету.
Ту же улыбку на ее лице я увидел сегодня, когда пришла в себя Джойс.
Не знаю, как долго я наблюдаю за тем, как Лювия спит. Она несколько раз меняет позу, и при каждом ее движении что-то во мне екает: открой она в этот миг глаза, пришлось бы как-то выкручиваться. Опершись на локоть, я смотрю на нее и изучаю по частям, как человеческую головоломку, перебираю все факты и детали, что не складывались для меня в общую картину с той минуты, как я вернулся домой из универа.
Вот она отпускает простыню, которую сжимала, и протягивает руку ко мне. Пальцы секунду спокойно лежат на одеяле… и вдруг – начинают шевелиться. Указательный, большой и средний то вытягиваются, то поджимаются, и мне становится интересно, что же ей снится. Она играет на фортепьяно? На флейте?
Приглядываюсь внимательнее. Внезапно меня осеняет.
Теперь я знаю, что именно так меня мучает. Это ощущение, будто передо мной все тот же человек, что и всегда, и в то же время – другой.
С того момента, как мы с ней снова встретились, я ни разу не видел, чтобы Лювия рисовала.
Не видел ни набросков, ни этих странных движений руками, словно она хочет сделать мысленный снимок предмета или пейзажа. Теперь ее пальцы все время чистые, без пятен краски, и нигде – ни на шее, ни на подбородке – нет разноцветных штрихов. И она больше не таскает везде с собой матерчатую сумку с разными причиндалами для рисования, как другие носят бумажник или ключи от дома.
Стоило мне об этом подумать, как в памяти всплывает сцена: мы сидим за столиком во «Фрости», ее бабушка протягивает ей набор фломастеров, а Лювия чуть ли не шарахается от них. Казалось, еще немного – и она выскочит из кафе через окно и усядется на другом конце парковки. А когда она сказала, что единственное ее пожелание – посетить Гранд-каньон, то не она поставила пометку на карте. За нее это сделала Джойс.
Но не придумываю ли я то, чего нет? Неужели человек может так измениться только из-за того, что перестал рисовать? И насколько хорошо нужно знать этого человека, чтобы заметить такую перемену? Иллюзий у меня нет: я уверен, что знаю Лювию как свои пять пальцев. Даже если вывести за скобки чертову уйму времени, которое мы провели в детстве вместе (всячески отравляя друг другу существование), я всегда за ней наблюдал. Как бы жутко это ни звучало. Сперва – с очарованностью застенчивого мальчишки, который ходил за ней по пятам и смотрел в рот. Позже – с лихорадочным возбуждением подростка, непрестанно мечтавшего о том, как бы залезть ей под платье.