А что теперь?
Ну, в универ я уезжал в святой уверенности, что большое расстояние между нами станет для меня бесплатным курсом психотерапии: как говорится, с глаз долой – из сердца вон. В общем-то, это сработало… более или менее.
Впервые в жизни напившись на вечеринке по случаю Дня первокурсника, я выложил Трэвису все как на духу. Надеялся, что мой приятель, наклюкавшись не меньше моего, не разобрал вообще ни хрена из всего того, что я ему тогда наплел, однако этот наглец запомнил все слово в слово. И два семестра подряд я ловил себя на том, что то и дело открываю инстаграм, нахожу там ее и – зависаю. Порой убеждал себя, что делаю это, только чтобы поглядеть на бабушку, ведь Лювия выкладывала тонну фотографий и сторис с ней и Джойс. Бывало и так, что после победы в матче я мчался на радостях в раздевалку и открывал телефон, чтобы узнать, чем в этот вечер занята она.
Совпадений почти не случалось. Я проливал литры пота, впереди меня ждала обалденная вечеринка, а она сидела и читала книжку на берегу Голден-Лейк или вместе с бабушкой смотрела документальный детективный сериал. У меня перед глазами была многоцветная панорама Лос-Анджелеса с высотками, уходящими в облака, и никогда не спящей толпой, а она пребывала в тишине и спокойствии семейной цветочной лавки.
Мне удалось убедить себя, что следить за ней в социальных сетях – это нормально. В конце концов, я в течение долгих лет видел ее каждый день. Ведь нельзя же наркомана в один день лишить его дури, так? И да, для меня эта девушка – что-то вроде кокаина.
Потом я вернулся в наш городок, увидел ее, и все полетело к чертям собачьим. Да и это путешествие совсем не помогает.
Несколько дней назад, когда гроза пронеслась над парком «Сильвервуд», мне пришлось освоить новую ступень в грандиозном мире наидерьмовейших чувств, а именно: «Ты чувствуешь себя крайне неловко, но не можешь никуда убежать, потому что именно так в людей и попадают молнии. Когда они убегают, вместо того чтобы тихо сидеть на месте».
Это стоило мне жизни. Лювия произнесла эти слова («последние четыре года») и как будто бы в одиночку, легко и непринужденно, открыла крышку сундука, о котором мы оба, не сговариваясь, решили позабыть. Сундука, чье существование мы должны были не замечать.
Как по мне, мы вполне могли бы до старости не вытаскивать эту тему на свет: спасибо, мне и так хорошо.
Она и сама поняла, что сморозила глупость, потому что сразу перевела разговор на другое. Спасибо ей, конечно, за это, но удар был уже нанесен. Проматывая в памяти весь тот день в «Сильвервуде», прихожу к выводу: с ней нужно держать ухо востро. Ни на секунду не терять бдительности. А мы тогда оба расслабились на этих аттракционах, к тому же был физический контакт, и я снова попал под ее чары и даже позволил себе думать, что в этом нет ничего такого; что я могу быть одним из тех похотливых подростков, которые, проходя мимо, неизбежно ею восхищаются, а потом идут себе дальше своей дорогой.
Я ошибся.
Вот почему, как только гроза стихла, я выскочил из киоска «Казелли», сделав вид, что не слышу, как Лювия кричит мне в спину: «Эй!» Возле стойки со специями была табуретка, я ее видел, так что она прекрасно выбралась бы оттуда и без моей помощи. Я просто не был уверен, что если снова прикоснусь к ней, то смогу с собой совладать.
Ну да, это звучало, звучит и, уверен, будет звучать полнейшим абсурдом, кому бы я об этом ни рассказал. Вести себя так, как будто изящная девушка не что иное, как тяжелая заразная болезнь, – форменный идиотизм. Мы же уже не маленькие – и бла-бла-бла.
Да знаю я это все. Я и сам твердил себе это до посинения бесчисленное количество раз, терзаясь вопросом, неужто я один такой на свете неудачник, который…
Да что уж там.
Который не может выкинуть из головы свою первую любовь.
И вот так я теряюсь в движении ее пальцев и в сплетении собственных мыслей, пока незаметно для себя не проваливаюсь в сон.
Лювия
Когда едешь из Айдахо в Вайоминг, тебе открываются прекрасные виды. Просто великолепные. В моем личном топе пейзажей всего мира они, сто процентов, входят в первую тройку. Их первозданная яркость хотя бы на время вытесняет из моей головы все остальное. Бог (будь он одним из богов племени кламатов, буддистов, древних греков или же египтян) знает, что мне это нужно.
Мои способности имитировать нормальность и веселье широки, но не безграничны. Здесь у меня нет укромных уголков, чтобы восстановить силы. Ведь простыни и сам воздух я делю с «мистером "ты очень симпатичная, когда злишься"» (можно ли придумать более избитую фразочку?!), и у меня возникло весьма неприятное ощущение, что в случае с обмороком бабушки он разглядел во мне больше, чем мне бы того хотелось.
Разобрав по косточкам его странное поведение, я просто не могу прийти к иному выводу. Встал столбом прямо передо мной, будто твердо решил не дать мне уйти, и принялся ко мне цепляться, зубы заговаривать, пока не нащупал нужную кнопку (и довольно легко ее нашел, должна признать). Но это же… Вот дерьмо. Это из арсенала прежнего Эшера. А я-то наивно полагала, что он все еще витает где-то там, пока… пока его хищный орлиный взгляд не остановился на мне: острый, пронзительный… Все понимающий.
Пощипываю себя за пальцы, в ответ получаю незначительные импульсы боли, они раскачивают мое сознание, как маятник: от страха оказаться раскрытой до неуместной радости тому, что чувак рядом со мной все так же хорошо меня знает. Он по-прежнему знает, как…
Внезапно ремень безопасности впивается мне в грудь. Эшер давит на тормоза; не сказать чтобы резко, но достаточно быстро – так, что мое тело кидает вперед. Мы вышли из крутого поворота и увидели внушительную пробку.
Обе полосы дороги с односторонним движением забиты машинами. За счет того, что мы в кемпере сидим выше всех, я могу разглядеть весь масштаб происходящего: длиннющий караван растянулся до самого горизонта, насколько хватает глаз.
– Что случилось? – спрашивает бабушка, выглядывая из-за моей спины.
– Господи, надеюсь, что это не какая-нибудь ужасная авария, – заявляет Атланта таким тоном, что я теряюсь в догадках: это у нее от волнения или от раздражения.
Вытягиваю руку вперед.
– Вот тот человек подает нам знаки.
Мужчина лет пятидесяти, стоя возле серого минивэна, энергично машет нам руками. Эшер встает за его машиной, теперь мы – последние в бесконечной очереди. Мужчина подбегает к нам.
Эшер опускает стекло, чтобы лучше слышать.
– Куда направляетесь, семейство? – спрашивает незнакомец. Вполне такой симпатичный, с лучиками морщинок в углах глаз, которые говорят о том, что он часто смеется (или почти ничего не видит).
– В Йеллоустон, – отвечает ему Эшер.
– Угу! Как и большинство здесь собравшихся. Что ж, в таком случае у меня для вас плохие новости. Впереди, в Редем-Крик, пожар.
Эшер молчит, никак не реагируя на эту новость. Вместо этого он поворачивается и смотрит мне в глаза. Ему не нужно ничего говорить – я и так знаю, о чем он думает. Лицо у него потемнело, как будто под козырек бейсболки забралась черная туча.
– Я не ведьма, – выдавливаю я. – Когда я сказала, что следующим испытанием будет пожар, я вовсе не призвала Сатану и не заставила его обрушить адское пламя на несчастный округ Фримонт. Так не работает!
– Конечно же нет, моя дорогая, – бабушка похлопывает меня по плечу. – Чтобы вызвать пожар таким способом, тебе пришлось бы написать пожелание на свинцовой табличке, скатать ее в трубочку, после чего закопать под могильной плитой или бросить в заранее проклятый источник. Это не так просто.
Многозначительно хлопаю ресницами, повернувшись к Эшеру, как бы говоря: «Видал?»
– В общем, – мужчина, изящно проигнорировав весь этот странный разговор, которому стал невольным свидетелем, улыбается, – пока полиция не возьмет ситуацию под контроль, мы не сдвинемся с места. Устраивайтесь поудобнее.
На лицах бабушки и Атланты читаются смешанные чувства: нечто среднее между унынием и смирением. Для Эшера же это ситуация, выскальзывающая из-под контроля, разрушающая скрупулезно выстроенный график в его голове: он не из тех, кто легко справляется со всякими неожиданностями.
А я, наоборот, будто поднимаюсь ввысь над этой пористой реальностью, как вампир в сумерках.
Этот мужчина на вид… вроде дружелюбный. Может, ему нужна помощь? Зеленый указатель справа, возле плотно заставленного автомобилями открытого пространства, сообщает, что мы находимся рядом с неким Линкольн-Баром. Скорее всего, это поселок в несколько дворов. Вижу людей, их много, все они вышли из машин, стоят и разговаривают. А еще замечаю довольно пеструю компанию, спешащую по грунтовой дороге из поселка к шоссе.
Ой, боже, а там, подальше, еще один минивэн, полный монашек. А вон там – не катафалк ли?
Это – по мне. Чувствую какое-то… облегчение. Не то чтобы меня очень воодушевлял лесной пожар, в котором погибают деревья, или возможный покойник в двадцати метрах от нас. Не знаю, как бы это объяснить, но такая ситуация, когда множество событий разворачиваются одновременно и требуют полной концентрации, чтобы ничего не упустить… меня успокаивает.
Отстегиваю ремень безопасности и одним махом вылезаю из кресла.
– Сиди спокойно, – предупреждает меня Эшер, тоже поднимаясь. – Я знаю, что ты задумала, мой ответ – нет.
– Ах, Эш, я что-то не припомню, чтобы о чем-то тебя спрашивала.
И я выпрыгиваю из кемпера на землю. Понятия не имею ни что там говорят бабушки Эшеру, ни как он им отвечает, но скоро все они следуют моему примеру. Сразу же ощущаю легкий запах дыма, как будто где-то неподалеку кто-то затеял барбекю. Если до Редем-Крика еще несколько километров, а пожаром пахнет уже здесь, то могу представить масштабы этого бедствия. Заставляю себя почувствовать подобающую моменту грусть.
Меня хватает на десять секунд, то есть ровно на то время, которое мне нужно, чтобы выяснить, что люди, пришедшие из поселка, – это местные жители, а тот, кто двигался во главе группы с американским флажком в руках, – мэр этого населенного пункта. Довольно молодой, лет сорока, с радостной улыбкой от уха до уха. Учитывая обстоятельства, его радость немного ужасает. В моем воображении тут же рисуется картина его рабочего места: тесный кабинет крошечной мэрии маленького поселка, где он сидит за пустым письменном столом перед темным экраном выключенного компьютера, подперев подбородок рукой и зевая от скуки. Вокруг – серо-зеленые стены, темная мебель и скудный свет, едва просачивающийся сквозь гардины. Убойное вышло бы полотно в традициях костумбризма