Представляю себе эту картину, она мерцает y меня в мозгу, и я сильно прикусываю губу, потому что если я сейчас рассмеюсь, то Эшер, наверное, просто лопнет от злости. Стараюсь не двигаться (впрочем, все равно некуда) и просто жду, пока он выдавливает на мочалку приличную порцию геля для душа.
А потом, словно мне мало было ощущать себя блохой в цирке со слонами, он упирает руки в стену и шторку, демонстрируя исключительный рельеф мускулов. Ни за что не призналась бы, что эта ситуация хоть как-то действует мне на нервы, даже если бы мертвец мистера Соколова оказался здесь третьим и тыкал бы в меня гнилым пальцем, но то самое предвкушение, что гнездилось у меня в животе, теперь превратилось в чистый адреналин, посылающий смутные сигналы моему мозгу и нервной системе.
Эшер прокашливается, привлекая мое внимание. Похоже, я на время потеряла сознание в какой-то точке траектории от бицепса до трапециевидной мышцы.
– Ну, ты готова? – бурчит он.
Окидываю его оценивающим взглядом. Так это… это он серьезно? Я что, и в самом деле довела Эшера Стоуна до безумия и мы оказались вдвоем в этом микроскопическом душе, где он претендует на то, что я потру ему спинку? Или он сам все подстроил, как в тот раз, после приступа бабушки?
Это что, такой способ отплатить мне подставой за подставу или ему и вправду так несладко пришлось?
И имеет ли это вообще какое-то значение, если мы уже здесь?
Это… забавно.
Показываю на его черные спортивные штаны, в данный момент насквозь мокрые.
– А это снять не собираешься?
Он глядит на меня совершенно серьезно, хотя в глубине этого взгляда и мелькают какие-то искорки.
– Там мертвеца не было – ни возле моего зада, ни возле переда, не беспокойся.
– Он многое потерял.
Что-то там бормочет. Улыбаясь, встаю на цыпочки, чтобы смочить мочалку в струях воды за ним. Мне пришлось бы встать на стул, чтобы оказаться на одном с ним уровне, но движение мое сближает наши лица. В нескольких сантиметрах от его руки тоже опираюсь о стену и подставляю губку под воду, пока она не дает пену.
Перед возвращением в исходное положение смотрю на него. Ресницы низко опущены, прикрывают глаза, но губы сжаты так сильно, что почти побелели.
– Все, что ты не смоешь, останется, так что тебе же придется с этим спать. Напоминаю, мы делим одну постель.
– Неплохой ход, однако мы оба прекрасно знаем, что и у тебя не будет шанса уснуть при мысли, что хоть один атом трупа все еще на тебе. Тебе, наверное, известно, что трупы – переносчики инфекций?
– Это не так, – мгновенно реагирует он.
– Ты уверен?
Замечаю, как раздуваются его ноздри.
– Три давай.
Хотя взгляд мой то и дело сам собой соскальзывает на пресс, я, следуя полученным указаниям, медленно подношу губку к его плечам. Начинаю с левого. Готова поклясться, что чем ближе губка к его коже, тем сильнее напрягаются его мускулы, хотя это вполне может быть игрой моего воображения.
Касаюсь его кожи. Вернее, губка касается его кожи. Грудь его приходит в движение, как будто из нее внезапно выкачали весь воздух, и мне кажется, что со мной происходит то же самое.
«Говори же»
«Скажи что-нибудь!»
– Здесь? – Веки у него поднимаются, глаза смотрят на меня, но я уже вся ушла в работу. – Я хотела сказать: это здесь на тебе лежал мертвец?
Он, видимо, раздумывает, отвечать ли мне или нет, но все-таки бурчит:
– Да, его ноги.
– Отличный выбор! Представь, если бы это была голова. – Рисую губкой круги на плече, подбираюсь к ключице, затем веду назад, к затылку. Пусть потом не говорит, что я его не послушалась или что недобросовестно подошла к порученному делу. – Можно сказать, сыграл бы с мертвым чуваком в бутерброд.
– Лювия.
– А что? Это же правда. Остается сказать спасибо за маленькие прелести жизни.
– Получаешь от этого то еще удовольствие, я прав?
– Ты имеешь в виду: от того, что я тебя мою, или от причины, по которой я это делаю?
Чувствую на себе его взгляд: такой пристальный, что кажется, будто зрачки прожигают меня насквозь, выискивая что-то, выспрашивая.
– Ты уж сама выбери.
Перекладываю губку в другую руку и принимаюсь за второе плечо. В процессе перевожу на него взгляд, не в силах сдержать легкой улыбки.
– В таком случае – да.
Больше он ничего не говорит. Какая-то часть меня знает, что в любой момент я могла бы прекратить эту игру, и оба мы в ту же секунду вылетели бы пробкой из душа; что все это не более чем проверка с целью выяснить, как далеко я способна зайти, и что ровно так, как и много лет назад, мы неизбежно придем к тому, что каждый из нас продемонстрирует другому, что границ не признаёт. Между нами двоими по крайней мере.
Бесконечный тяни-толкай, в котором результат не так уж и важен. Главное – сам процесс.
Заканчиваю с плечами. Он, будто только и ждал этого момента, принимает другую позу и протягивает мне руку, ладонью вверх. Секундное колебание с моей стороны. Рука – это вам не плечо. Точно не скажу, в чем различие, но оно есть.
Словно почуяв мою нерешительность, он говорит насмешливо и тихо:
– Можешь вообразить, что я – Ховард, если тебе так будет легче.
Замираю.
Вот дерьмо. Игры закончились.
Все, что я в тот момент чувствовала, вся эта мешанина из нервов, адреналина, ожидания… все рассыпается в прах под тяжелой плитой вины, потому что, понятное дело, нормальная девушка должна была бы сейчас плакать в подушку, а не торчать в душевой кабинке вместе с соседским парнем, которого поклялась ненавидеть много лет назад.
Проблема в том, что у меня нет желания продолжать лить слезы. И на самом деле, когда я плакала возле церкви, я делала это не из-за Джастина, по крайней мере не только из-за него. Он был лишь спусковым крючком.
И от этого я чувствую себя еще более виноватой.
Долго разглядываю кроссовки Эшера, впервые замечая, что их он тоже не снял, и только потом отвечаю:
– Лучше этого не делать. Мы с Джастином уже не вместе, так что это было бы обалдеть как странно.
После этих слов я, кажется, наблюдаю то самое выражение лица, которое у него бывает в момент попадания мячом по башке. Он хлопает глазами, разинув рот, и беззвучно шевелит губами, не в силах произнести ни слова.
– С каких это пор? – выдавливает в конце концов он.
– Уф, дай подумать… – Делаю вид, что смотрю на воображаемые часы на руке. – Уже часа два?
Я окончательно выбиваю его из колеи. Мне это кажется вполне логичным, но в то же время вызывает некое беспокойство. Ощущение очень похоже на то, когда видишь приятный сон и вдруг звонит будильник. Резкое возвращение к реальности – штука довольно неприятная.
Ему вроде как тоже становится ясно, что этому представлению пришел конец, так что он закрывает кран и отодвигает шторку. Я выскакиваю оттуда первой, на всех парусах. Подбираю с пола резинку для волос – она упала, когда он вталкивал меня в кабину, – и снова собираю волосы в пучок.
– Что он сделал?
Ошарашенная, я мгновенно поворачиваюсь к Эшеру. Он уже набросил на плечи полотенце и вытирает волосы, да так рьяно, что рискует протереть себе лысину.
– Чего?
– Ховард, – бурчит он, не глядя на меня. – Почему ты с ним порвала?
– А откуда ты знаешь, что это не он меня бросил?
Тут он испускает что-то среднее между горестным вздохом и хохотом.
– Я его знаю. Он бы сам ни за что тебя не бросил, особенно сейчас. – Не успеваю переварить, что именно он хотел сказать, как Эшер снова спрашивает: – Он что, трахнул другую?
– О боже! – Безрадостно смеюсь. – Ты суперделикатно подходишь к подобным вопросам. Уверена, что все твои друзья выстраиваются к тебе в очередь за советом в делах сердечных.
И вот, словно эти слова были ответом на его вопрос (а я практически уверена, что нет), он швыряет полотенце в умывальник.
– Увижу – переломаю ему гребаные ноги.
Смотрю на полотенце, не слишком-то впечатленная.
– Надеюсь, тебе известно, что демонстрация токсичной угрожающей маскулинности уже вышла из моды?
– Если он посмел причинить тебе боль, я его угроблю. Называй это как хочешь.
– Эшер, тебе нужно к доктору. Боюсь, что мертвец все-таки чем-то тебя заразил.
То, что он собирался мне ответить, так и остается загадкой, поскольку именно в этот момент возвращаются наши бабушки. Громоподобный голос Атланты и причитания «Невозможно. Совершенно невозможно» дают понять, что партия в «Скрэббл» не задалась. Если они спорили всю дорогу из Линкольн-Бара, не понимаю, как мы не услышали их приближения заранее.
Хотя, пожалуй, понимаю. Мы слишком увлеклись нашей собственной игрой.
– Мне нужно переодеться в пижаму, – киваю на сложенные на крышке унитаза вещи. – Для этого мне действительно потребуется немного уединения.
В брюках и кроссовках, с которых течет ручьем, он впивается в меня недоуменным взглядом, словно я говорю на иностранном языке или же слова мои просто до него не доходят. Только когда бабушки начинают интересоваться, куда же мы подевались, он трясет головой, будто желая размять шею, и выходит.
Переодеваюсь, слушая, как Атланта громко возмущается потоками воды, оставляемыми Эшером на полу кемпера. Моя бабушка спрашивает, что мы делали вдвоем в душевой, причем в голосе ее нет ни подозрения, ни укора, только явный интерес. Если Эшер ей что-то и отвечает, то так тихо, что мне отсюда не разобрать.
Прежде чем выйти из душа, смотрю на себя в зеркало.
И спрашиваю: не дура ли я? И во что играю?
После чего заставляю бабушку измерить уровень сахара: хочу убедиться, что все в порядке (она же настаивает, что тот случай – единичный и нет никакой необходимости проверять постоянно), – и забираюсь в постель, мечтая только об одном: оставить этот день позади.
Когда все готовы ко сну, гасим свет.
Моя недавняя защитная оболочка спокойствия-оцепенения? Она испарилась, когда Эшер взглянул на меня так, словно мой разрыв с Джастином – историческое событие.