Закончив процесс, он выпрямляется передо мной во весь рост и слегка улыбается.
– Готово.
А потом, не дожидаясь ответа, быстро идет догонять Винанти и бабушек. Оглядываюсь по сторонам, сама не знаю почему: будто кожей чувствую на себе чужие взгляды, а того, что сейчас произошло, нужно стыдиться. Но это же совсем не так, ни разу. Совершенно обычное дело. Может, не совсем обычное для нас с Эшером, но вообще-то нет ничего особенного в том, чтобы помочь кому-то завязать шнурки.
Разве не так?
Ближе к ночи, уже в домике, он спрашивает, хочу ли я пойти в душ первой, и я, само собой, не упускаю этого шанса. А когда выхожу из ванной, в халате и с полотенцем на голове, он обводит меня таким внимательным взглядом, что у меня нервно скрючиваются пальцы ног.
На следующий день, когда мы спокойненько идем себе по деревянным мосткам через Джейзер-Бейсин, он вынимает из рюкзака бутылку с холодной водичкой и протягивает ее мне. Я тут же задумываюсь, не отравлена ли она и не содержит ли в себе тот волшебный порошок, от которого я в детстве какала чем-то странным, как инопланетянин. Эти сомнения, должно быть, проступают у меня на лице, потому что он, молча улыбаясь, открывает бутылку, делает большой глоток и снова предлагает мне.
И мне опять же не остается ничего другого, кроме как взять эту бутылку, хотя я изо всех сил стараюсь не пить, пока жажда не становится нестерпимой, а его мимолетные взгляды в мою сторону из насмешливых не переходят в разряд нетерпеливых. И даже тогда мой идиотский мозг не может не вспомнить, что к этому горлышку приложились его губы.
На плоту, во время водной прогулки по реке Йеллоустон, он берется сфоткать нас всех (включая Винанти) на фоне гор Галлатин. Никто не возражает, ведь это самое что ни на есть обычное предложение, и мы заполучаем фотки всех нас вместе, втроем, не прибегая к селфи. Однако мое сердечко снова подскакивает, когда он, возвращая бабушкин телефон, шепчет мне:
– А ты классно вышла – просто красотка.
И никто не успевает заметить выражения ужаса на моем лице, потому что как раз в этот момент на берег выходит чудная парочка нутрий. Все мы немедленно приходим в восхищение, прямо-таки влюбляемся в них, делаем фотки на телефон и внимательно слушаем разъяснения Винанти о том, что эти животные отличаются неимоверным аппетитом, что их мех – самый мягкий и плотный в мире, а в некоторых регионах Азии эти зверьки даже рыбакам помогают, за небольшое вознаграждение.
– К тому же они крайне романтичны: всю жизнь проводят с одним и тем же партнером и постоянно обнимаются, как на земле, так и под водой. – Пожалуй, это самая длинная здравая речь, которую она произнесла за все время нашего знакомства. – Все это, разумеется, потому, что на самом деле нутрии – это сменившие обличие боги. Вам же приходилось уже слышать о зороастрийцах?
Ага. Вот и оно.
Позже слышу, как Эшер спрашивает у Винанти, успеем ли мы заехать на Артист-Пойнт[33], и у меня сводит желудок. Я отлично знаю, что такое Артист-Пойнт. Любой, кто увлекается живописью и интересуется этой темой, совершенно точно знает имя Томаса Морана, одного из главных пейзажистов, прославивших североамериканский Запад. Моран, Бирштадт, Хилл, Кит – все те великие художники, чьи работы я изучала и кем восхищалась. В общем-то, именно благодаря им этот парк и был создан. Именно их взгляд на природу и то, как они изобразили Йеллоустон, как потрясли всю страну первозданной красотой этих краев, побудили Конгресс в 1872 году принять решение об открытии здесь первого национального парка.
Многие политики и экологи пытались добиться того же еще раньше, и чего только эти люди не делали, чтобы доказать, что Йеллоустон – земли, достойные быть сохраненными. Но только картины Морана достигли поставленной цели. Ничто не смогло убедить президента, кроме полотна «Гранд-каньон, Йеллоустон». Хотя, нужно признать, автор не слишком заморачивался по поводу названия картины.
Трудно даже вообразить, что он почувствовал, представив свой взгляд на мир, воплощенный в линиях и цветах, кому-то другому, и когда этот кто-то не только понял, что автор хотел сказать, но и проникся этим.
К Артист-Пойнт мы подъезжаем в конце дня, как раз к блистательному закату. Смотровая площадка носит это название уже много-много лет, хотя некоторое время назад было установлено, что вовсе не с этого места делал свои наброски Томас Моран; на самом деле он работал на северной стороне каньона. Но виды отсюда и вправду впечатляющие, к тому же это место более доступно.
Здесь полно информационных стендов, рассказывающих историю художника, но возле них почти никто не останавливается и не читает. Почти никто, за исключением Эшера.
– А ты знала, что Йеллоустон получил статус национального парка благодаря работам э-э-э… – тут он косится на стенд, – Томаса Морана?
Закусываю губы, чтобы они не расплылись в улыбке, и подхожу к нему.
– Да ты что? Серьезно?
– Ну да. Говорят, когда он впервые пришел сюда и взглянул на открывшиеся ему виды, он сказал, что передать все это в живописи – за пределами возможностей человека и искусства.
Эта фраза служит заголовком информационного щита, но я прилагаю неимоверные усилия, чтобы туда не смотреть. А он все не унимается и продолжает засыпать меня сведениями, несомненно позаимствованными из «Википедии» по дороге сюда, и я даже уже и не знаю, что творится у меня в животе: то ли нервы разыгрались, то ли тот самый узел, что прирастает за счет все новых нитей, то ли вчерашняя кесадилья дает о себе знать, то ли что-то еще…
Слушаю его внимательно, растроганная до степени… болезненности.
Он вовсе не выглядит очаровательно, рассказывая мне историю одного из моих самых любимых художников.
Ничего подобного.
Он допускает кучу исторических ошибок.
И это не делает его еще БОЛЕЕ милым.
Нет.
Интересно, он попросил Винанти заехать сюда… ради меня?
Оказавшись на самой смотровой площадке, дышу еще глубже. Наслаждаюсь неописуемым видом: риолитовые стены, образуя рогатку песчаного цвета, окаймляют бурную реку, устремляющуюся вниз с сумасшедшей скоростью. Отсюда прекрасно слышен глухой рокот воды, падающей и разбивающейся тучами брызг.
Думаю о Томасе Моране и его картине. Риолит он передал в ярко-оранжевых тонах, и это наводит меня на мысль, что он тоже был здесь в этот час, час пылающего заката.
Рядом со мной встает бабушка и кладет руку мне на талию. Обнимаю ее за плечи, поставив подбородок ей на голову: десять сантиметров разницы в росте не кажутся чем-то значительным, зато позволяют вот так ее обнять.
Снова делаю глубокий вдох, на этот раз втягивая нежный аромат бабушкиных духов, ощущая щекой ее шелковистые волосы. И задаюсь вопросом: сколько эмоций может вместить в себя человек, прежде чем лопнуть? Не достигнет ли он такого предела, когда его тело, грудь, душа или как там ни назови этот резервуар, в котором скапливаются чувства, вконец переполнится так, что туда уже просто ничего не влезет? Как свинья-копилка, в которую ты уже не можешь впихнуть ни единого цента без риска расколоть керамику.
– Нет на земле другого места, где мне бы хотелось сейчас оказаться, – негромко говорит бабушка. – Как нет и никого прекраснее тебя, с кем бы мне хотелось разделить этот момент.
«Не плакать».
«Тебе нельзя плакать».
Горло мое наглухо запечатано, будто пробкой, и я ничего не могу сказать ей в ответ.
Эшер
Приняв решение сблизиться с Лювией, я не учел того, что сам этот процесс окажется для меня таким… естественным. Я-то думал, что после всех этих лет внутренней самодисциплины и самоистязания всякий раз, когда у меня возникало желание как-то к ней подступиться или что-то ей сказать, мне будет труднее.
Я просто обалдеваю, насколько мне с ней легко, хотя, в общем-то, мог бы это предвидеть. Ведь это же она. У меня с ней всегда все получалось по-другому, с первого дня нашего знакомства, когда одни лишь ее рассказы о всяких там художественных стилях и кисточках помогли мне снова начать дышать.
К тому же видеть, как округляются ее глаза и ей вдруг нечего мне сказать, по-своему привлекательно. С одной стороны, мне довольно обидно, потому что она явно намекает на то, что считает меня ограниченным и неспособным проявлять к ней интерес… романтический… или сексуальный. И это довольно паршиво, ведь я еще как заинтересован в ней – и в том и в другом плане. С другой стороны, эта ситуация может сыграть мне на руку. Фактор неожиданности важен в любой игре, и мне кажется, что в данный момент у меня есть шанс застать Лювию Клируотер врасплох.
Я также анализирую разные нестыковки, как, например, тот факт, что она больше не рисует. Здесь явно что-то не так. Зацепка – неестественное поведение Лювии при любом упоминании этой темы, хотя обычно она легко врет. То есть мы все, разумеется, можем не хуже актеров разыграть ту или иную роль в определенные моменты жизни. В детстве все мы лепим разные небылицы, как куличики из песка; в подростковом возрасте – городим еще больше… родителям, учителям… А Лювия всегда умела мило морщить носик и лить слезы, чтобы добиться своего.
Но я-то вижу, как выбивают ее из колеи вопросы о живописи, и это дает мне понять, что за этим кроется нечто очень серьезное, причем настолько, что даже ее театральные таланты не могут скрыть проблему полностью.
Сегодня наша последняя ночь в Йеллоустоне, и Винанти получает наконец добро провести ночную прогулку. Туда кроме нас записались молодожены и папаша с сынком.
Днем она везет нас в городок Вест-Йеллоустон, который, в полном соответствии со своим названием, живет почти исключительно за счет туризма, источником которого служит национальный парк. В городе есть музей Йеллоустона, театр Йеллоустона, образовательно-тематический парк о дикой природе Йеллоустона… и немалое количество магазинов туристского снаряжения, где можно взять напрокат или купить все необходимое для пешего похода.