Голос его звучит так убежденно, он настолько уверен в своих словах, что я просто умираю от желания ему поверить. Но проблема в том, что даже в свои лучшие моменты я знаю: во всем, что я делаю для других, есть немалая доля эгоизма. Иначе с чего бы меня начали раздражать бесконечные просьбы со всех сторон? В свое время мне страшно нравилось быть девочкой на побегушках, а теперь уже нет. Хороший человек так себя не ведет. Он помогает всем от чистого сердца, а не ради всеобщей любви.
Хороший человек силком потащил бы свою бабушку в больницу, невзирая на опасения, что она может его за это возненавидеть, потому что так – правильно.
Эшер ведет большим пальцем вниз и слегка надавливает на уголок моего рта… как будто хочет что-то стереть.
– Ты – хорошая. Если ты повторишь эти мои слова в Санта-Хасинте или бабушкам, я от них откажусь… но ты – чуть ли не самый лучший человек из всех, кого я знаю. – У меня начинает дрожать подбородок, к глазам подступают слезы. – Ты улыбаешься, легко контачишь с людьми и, кажется, всегда смотришь на жизнь как на… ну, не знаю, на гребаный солнечный день. Черт, да когда мы столкнулись с пожаром, ты ведь тут же ринулась помогать.
– Ты сказал тогда, чтобы я не вздумала, – говорю я чуть охрипшим голосом.
– Потому что я козел. Мне казалось, лучше развернуться и поискать другую дорогу, предоставив спасателям делать свою работу. – В знак несогласия мотаю головой, но он продолжает: – Я не такой, как ты. Думаю… думаю, ты это знаешь. Мне хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать тех, кому я реально доверяю. Бабушка, Джойс, Трэвис… и ты. Тихий ужас. – И он делает неопределенный жест, так что я не понимаю, имеет ли он в виду нас двоих, лес или ситуацию в целом. – Я… я впадаю в ступор. Каждый раз, когда чувствую, что кто-то слишком ко мне приближается… В общем, полный пипец.
– Нет, Эшер, нет. Если бы ты только… – «Если бы ты только мог увидеть себя моими глазами». Я немного отстраняюсь и мягко опускаю руки ему на грудь. Его близость, запах и тепло ударяют мне в голову. – Хоть мы и вели себя как два мелких идиота, для меня ты был… моим лучшим другом. Ты никогда не бросал меня, когда знал, что мне нужен, так что твоя тревожность тоже тебя не определяет, потому что, в конце концов, ты всегда был рядом. Рядом со мной.
Словно не имея сил этому противиться, он медленно протягивает руку и убирает волнистые пряди, выпавшие из моего хвостика. А потом кладет пальцы мне на шею и ласково поглаживает место, где бьется пульс; теперь уже не скрыть бешеное биение моего сердца.
Вижу, как приоткрываются его губы, слышу короткий вздох.
– С тобой все всегда было совсем по-другому, – признается он.
И тут мой мозг начинает борьбу сам с собой. Хотела бы я, чтобы это случилось впервые. Хотела бы я к этому не привыкать.
«Это не то, о чем ты думаешь».
Но что, если он чувствовал тогда то же самое? Что, если там все еще что-то есть?
Эшер все ближе. Он наклонил ко мне лицо, чуть надавливая на мою шею.
Я и правда сделаю это?
Не стану ли я после этого еще большей эгоисткой?
Гляжу на его губы так пристально, будто собираюсь их нарисовать. Никогда в жизни я не желала ничего так сильно, как этого мгновения, ничто не причиняло мне большей боли, чем его ожидание.
Или нет.
Был один момент, когда мне было гораздо больнее.
«У тебя, наверное, галлюцинации».
«Не будь ребенком, Лювия. Повзрослей наконец».
В самый последний момент, когда сердце стучит уже с такой силой, что мне больно, уворачиваюсь от его губ. Теплый воздух из его рта касается моей щеки, и я чувствую, как меняется его дыхание. Неожиданность.
Тяжело дыша, будто пробежав марафон, выдыхаю:
– Что ты делаешь?
Несколько секунд он вроде бы не знает, как на это реагировать, а потом откидывает голову назад, чтобы на меня посмотреть. Только увидев это движение, я понимаю, как же близко мы были друг к другу, как мало оставалось до…
Он прочищает горло.
– Раз уж ты спрашиваешь, значит, вышло хреново.
Гляжу на него в упор, не мигая. Огромная часть меня, мощная и бессознательная, умирает от желания вцепиться в его куртку, привлечь к себе и – с концами. Перестать отрицать то густое и горячее, что с давних пор трепещет и потрескивает между нами.
На всякий случай сжимаю кулаки и подтягиваю их к себе. Кажется, под моим пристальным взглядом он начинает нервничать, хотя, возможно, он таким и был и просто отлично это скрывал, потому что сейчас он сглатывает слюну и тянется рукой к голове, ероша волосы на макушке.
– У нас с тобой ничего не выйдет, – объявляю я.
Его глаза встречаются с моими.
– Нет?
– Нет. – Набираю в грудь побольше воздуха, готовясь открыть пресловутый ящик Пандоры и одним махом покончить со всем. Потому что в моей жизни полно других проблем, которые я не могу разрешить прямо сейчас, которые, кажется, ускользают от меня, как вода сквозь пальцы, но эта – не одна из них. – Четыре года назад у тебя была такая возможность, но ты предпочел кинуть меня, оставить в том шкафу. Даже хуже: ты стоял и смотрел, как другой парень подходит ко мне и забирает то, что предназначалось тебе.
Он ничего не говорит, но сжимает зубы с такой силой, что рискует их раскрошить. Глаза его сверкают, будто перед ним встает та самая картинка, которую он ненавидит всеми фибрами души.
Что ж, я тоже ее ненавижу.
– А потом, когда я пришла к тебе и спросила, что происходит, почему ты так себя со мной ведешь, ты назвал меня ребенком и посоветовал повзрослеть. Припоминаешь?
Губы его побелели, обескровились, но ему все-таки удается открыть рот и выдавить:
– Да.
– Так что случилось? Теперь я для тебя уже не ребенок? И наконец достойна твоего внимания?
– Нет, Лювия… – Он на секунду закрывает глаза, и лицо его отражает смесь вины и бессилия. – Ничто из случившегося в тот вечер не имело к тебе никакого отношения.
– Вау, ну, для того, чтобы не иметь ко мне отношения, ты повел себя как последний козел и причинил мне немало боли.
– Дело в том, что… я… я… это… – К моему изумлению, Эшер Стоун начинает заикаться и путаться в словах.
Вижу, как он борется сам с собой, пытаясь открыть или выдавить что-то изнутри, чего у него, возможно, и нет, и что-то шевелится у меня в груди. Не знаю, поражение это или сочувствие. Оказывается, что этот высокий, сильный и такой красивый парень в глубине души остается все тем же девятилетним Эшером. Это видно по тому, как он закрывается, как складывает руки на груди, оказавшись в неподконтрольной ему ситуации, по тому, как нервно подрагивают его ноги, готовые сорваться с места.
Единственное заметное отличие: несколько лет назад он бросился бы бежать, едва почуяв приближение этого разговора. Сегодня он по крайней мере пытается. Изменился ли он на самом деле или просто ему сейчас некуда бежать, не подвергая себя опасности, я не знаю.
Так что этого недостаточно.
По крайней мере недостаточно для меня: чего я только не делала, кому только не уступала в последнее время, прогибаясь под каждого, словно жевательная резинка. Как бы несправедливо это ни звучало, но этот Эшер-заика уже опоздал.
Мы и в самом деле могли бы поцеловаться, и я уверена, что мне бы понравилось. Химии между нами, как сказала Винанти, хватило бы, чтобы спалить к чертовой матери весь Йеллоустон. Но я, как и Эшер, тоже не слишком-то изменилась. По сути я все та же и не намерена целоваться с парнем, который ни черта не может разобраться в собственных чувствах.
Тихонько, почти не наполняя грудь, вздыхаю и мягко хлопаю его по руке.
– Оставь это.
Он моргает. Ошарашенный, целую секунду, не отрываясь, смотрит на мою руку, после чего опять переводит взгляд на лицо.
– Что?
– Все это было так давно, и я все это время очень обижалась, потому что мы так и не смогли об этом поговорить. Мне хватит и того, что теперь ты знаешь, как ужасно тогда поступил. Надеюсь, в универе ты не будешь оставлять девушек с завязанными глазами в шкафах.
Он молча глядит на меня с таким же недоумением, с каким я, вероятно, смотрела на мисс Сальвани, когда та демонстрировала нам фото гипотезы Ходжа.
– Кроме того, когда ты меня не игнорируешь и не смотришь как на навозного жука, ты даже мне нравишься. Давай сконцентрируемся на этом, а еще на том, чтобы устроиться поудобнее, пока нас не найдут, окей?
Эшер
Дерьмовая у меня выдалась ночка, и даже не потому, что провожу я ее не где-нибудь, а в чаще леса, морозя задницу. Кажется, у меня сейчас вообще очень много общего с Вудом Стоуном, моим предком, расколовшимся на куски вследствие отвратительного вождения Лювии. По словам моего двоюродного дедушки Пете, единственное, что уцелело, – это задняя часть статуи, используемая теперь в качестве гигантского пресс-папье в мэрии. И после этого кто-то еще скажет, что у Стоунов нет чувства юмора.
«Поцелуй ее при первой возможности».
Единственный совет.
И чего я добился? Того, что от меня отворачиваются.
Я даже винить ее не могу. Все, что она сказала, – правда, и я, кажется, еще ни разу в жизни не чувствовал себя более никчемным, чем в тот момент, когда блеск в ее глазах угас и она поняла, что мне нечего сказать ей в ответ. Она только что раскрылась передо мной, чем-то уязвленная и поломанная так, что мне страшно захотелось впитать хотя бы половину того, что она чувствует; поверить, что мои объятия смогут утешить ее, что бы там с ней ни происходило. Ведь то, что я увидел, никак не могло объясняться провалом с поступлением в университет или разрывом с парнем.
Лювия все проживает с невероятной интенсивностью, но так сломаться? Она намного выше этого, она всегда казалась мне непобедимой, неудержимой.
С другой стороны, сомневаюсь, что мне когда-нибудь выпадет второй шанс хоть что-то об этом узнать. Она доверилась мне, приоткрыла ту часть себя, которую обычно прячет за своими фальшивыми улыбками, а я… что я дал ей взамен?