– Просто посмотреть – не так страшно, а? – тихонько говорит он.
Концентрируюсь на нем, на этих невероятных ярко-синих глазах.
Вздыхаю.
Волна отвращения и вины неохотно отступает, потому что это правда: просто посмотреть – не так уж и страшно. Чувствую себя так, будто сначала меня привязали к дыбе, а потом принялись щекотать пятки перышком, но…
Соглашаюсь.
Все еще за руку с Эшером, крепко сжимающим мои пальцы, мы входим в Смитсоновский музей американского искусства.
Это – будто прикосновение к химере, к несбыточной мечте.
Интерьеры музея не поражают ни декором, ни архитектурными изысками. Обширные пространства создают ощущение некоторой пустоты: гладкие стены спокойных тонов и мраморные полы. Но самое главное здесь – это то, что висит на стенах или стоит на освещенных пьедесталах. Именно от этого у меня свербит в пальцах, а в голове одна за другой лампочками вспыхивают идеи.
Бабушки обращаются ко мне как к эксперту, засыпая вопросами, и какое-то время я теряюсь, пока не вспоминаю, что и в самом деле им являюсь. Ведь из нашей четверки только я разбираюсь в искусстве. Только я изучала его всю свою жизнь, как одержимая. Так что начинаю давать пояснения, сквозь зубы, словно стремлюсь спасти хотя бы частичку себя, чтобы иметь шанс выйти из этого музея живой. И все же, продвигаясь от полотна к полотну, я постепенно понимаю, что это уже невозможно. Моя связь с картинами и красками – не какой-нибудь мелкий зверек, которого можно приручить. Это часть меня самой, как, например, рефлекторное выделение слюны при виде шоколада.
А сейчас я чувствую себя как при передозе после долгого воздержания. Душа моя поет во всю мощь, опьянев от счастья, от того, что видит вокруг, от того, что получает, от удивленных возгласов Эшера, бабушки и Атланты, когда я пускаюсь в объяснения о том, что стоит за тем или иным полотном, и они вдруг начинают видеть его по-настоящему.
Одна картина особенно привлекает мое внимание: перестаю дышать, улыбаюсь и тут же подзываю Эшера.
– Позволь представить тебе «Гранд-каньон, Йеллоустон» Томаса Морана. – Поджимаю губы, когда до него наконец доходит, на что смотрят его глаза. – А ты знал, что Йеллоустон получил статус национального парка благодаря этому художнику и этой картине?
– Когда я в следующий раз выставлю себя на посмешище, дай мне знать.
– Ни в коем случае. Твоя попытка рассказать мне об одном из моих самых любимых художников добавила тебе очков в моих глазах.
Губы его растягиваются в улыбке, появляются знаменитые ямочки, и сердце мое тает. Эшер наклоняется меня поцеловать – легкое касание губами.
– Окей, по крайней мере, моя наступательная стратегия принесла плоды.
На секунду просовываю руки под его футболку, чтобы коснуться твердых и таких соблазнительных кубиков пресса.
– Моя тоже.
Как бы я хотела остаться с ним наедине в этом музее, за закрытыми дверями, чтобы воплотить все фантазии, что клубятся в эту минуту у меня в голове. Если для него трахнуть меня в «Метлайфе» оказалось мечтой, которую мы претворили в жизнь, то для меня, например, заняться тем же самым на полу в СААМе, прямо перед этой картиной, стало бы офигительно поэтичным.
Очень сомневаюсь, что дирекция и сотрудники музея посмотрят на это дело под тем же ракурсом, и я их понимаю. Не всех же осеняют гениальные идеи.
Эшер бросает на меня взгляд и с сожалением прикрывает глаза.
– Не надо так на меня смотреть. У тебя на лице написано, о чем ты думаешь.
– Ой, что-то я сомневаюсь. Не существует выражения лица, способного передать, что бы мне хотелось с тобой сделать.
Из его горла вырывается сдавленный звук, и он дергает вниз футболку, надеясь прикрыть молнию джинсов. Знание о том, что у него стоит, мне тоже не помогает.
Соединяемся с бабушками, чтобы они послужили сдерживающим фактором между нами и любой пустующей кладовкой. Какое-то время играем с интерактивными мониторами, показывающими дополнительную информацию об экспонатах, а потом набредаем на Центр консервации Лундера: роскошь, которой, я думала, никогда не смогу насладиться без связей или работы в области искусства. Центр консервации – это специально оборудованная часть здания, позволяющая посетителям музея глянуть одним глазком (с безопасного расстояния, конечно) на работу реставраторов.
Лично для меня это самая заманчивая часть визита. Внешне он очень напоминает торговый центр с открытым первым этажом, откуда можно видеть верхние. Только вместо магазинов одежды и еды – за прозрачными стенами сотрудники, снующие между длинными столами с инструментами последнего поколения.
Мне нравится видеть такую преданность делу спасения предметов искусства. Это вдохновляет.
Выхожу из СААМа, чувствуя себя в некотором смысле обновленной.
Сильнее, чем когда-либо.
Очень надеюсь, что это не обернется против меня.
На следующее утро мы немного отклоняемся от маршрута, чтобы провести день на пляже в Вирджиния-Бич. Эшер соотнес свои расчеты с картой (процесс сопровождался бесконечным бормотанием и множественным прочесыванием волос пальцами, отчего челка встала чуть ли не дыбом), и нам пришлось внести некоторые коррективы, чтобы прибыть первого сентября в точку, помеченную большим «X». У нас еще есть время поездить немного по юго-восточным штатам, хотя мы уже нигде не сможем задержаться больше чем на одну ночь. При этом Луизиана, Техас и Нью-Мексико остаются за бортом.
Бабушка едва не плачет от осознания горькой реальности: Новый Орлеан мы не увидим. Прощай, кладбище Сент-Луис и могила Мари Лаво, королевы вуду.
– Отныне нам запрещается сталкиваться с оленями-камикадзе, пожарами, теряться в лесу или попадать в другие катастрофы и ДТП, – объявляет Эшер с таким видом, будто это целиком и полностью зависит от нас троих, особенно пристально глядя на нас с бабушкой. – Я говорю совершенно серьезно. После Оклахома-Сити – прямиком в Пасадину.
По-военному отдаю честь:
– Так точно, тренер!
Бабушка, уперев руки в боки, поворачивается к подруге.
– Твой внук явно намекает на то, что мы притягиваем несчастья.
– А разве он врет?
Бабушка несколько секунд раздумывает, после чего встряхивает головой.
– Ты права. Будем стараться, мой дорогой.
Мы с Эшером продолжаем трогать друг друга по ночам, как два подростка, только что совершившие гигантское открытие: у них есть гениталии. Процесс, потенциально сопровождаемый множественными оргазмами. Но до конца мы никогда не доходим, уж и не знаю, то ли потому, что это по-прежнему кажется нам несколько странноватым в пяти метрах от наших бабушек, то ли потому, что нам нравится страдать: в конце концов, чем дольше мы откладываем, тем более грандиозным взрывом это завершится.
А еще мы много болтаем. В кровати, когда он за рулем, за завтраком. Эшер рассказывает кучу историй о своей университетской жизни, о кампусе, о своих соседях по квартире (безумцы, как и следовало ожидать) и не сидит с лицом игрока в покер, когда я завожу разговор о флористике или о жизни нашего городка, несмотря на то что все это далеко не так интересно.
Болтать с ним – просто супер, и это в каком-то смысле что-то новенькое. Хотя несколько лет назад, еще до нашего отдаления, у нас случались редкие минуты откровенности, но тогда мы были совсем детьми и между нами всегда чувствовалось напряжение. А теперь кажется, будто сели поболтать двое старых знакомых, страшно довольных встретиться вновь.
Не знаю, но это круто.
И это наводит меня на мысль… не должна ли я обо всем ему рассказать; не совершаю ли я ошибку, не доверившись ему так, как это было с Джастином или есть с Тринити. Или же ему лучше вернуться в УКЛА не обремененным связью с тем, на ком висит такой тяжкий груз, как у меня?
С одной стороны, я думаю, что так лучше для него.
С другой стороны, полагаю, что так лучше и для меня, потому что – ну да, привет, я все та же трусиха.
Долго купаемся в Чесапикском заливе, я – не отходя далеко от бабушки и не спуская с нее глаз. Какая-то компашка студентов из Университета Вирджинии, наслаждающихся последними денечками каникул, сначала узнают Эшера, потом какое-то время превозносят его за крутой пробег в матче против Колорадо и, наконец, приглашают сыграть любительский матч на песке.
Мы втроем расстилаем полотенца поблизости, чтобы не упустить ни одной детали этого зрелища: впервые за много лет я своими глазами вижу Эшера Стоуна в игре. На нем нет ни формы, ни защиты, и я больше чем уверена, что песок не позволяет ему развить ту скорость, на которую он способен, но даже при всем при этом…
Мама дорогая.
Мне вовсе не обязательно разбираться в американском футболе, чтобы понять, что он обставляет их всех. С момента, как мяч оказывается у него в руках, уже никто не способен ни отобрать его, ни остановить его движение, пока он не достигает зачетной зоны (отмеченной зонтиками). Остальные ребята, смущенно посмеиваясь, протестуют, объясняя, что он смешивает их с дерьмом, и тогда Эшер приносит свои извинения и снижает обороты.
Невооруженным глазом видно, что он позволяет отобрать у себя мяч и не раз явно снижает темп, но таким он нравится мне еще больше. Чувак, который дает себя обыграть и которому не настолько важен шанс распустить павлиний хвост, – птица редкая. Не говоря уже о том, насколько захватывающе наблюдать, как он бегает туда-сюда, как здорово прыгает, как сталкивается с другими парнями, и все это – в одних лишь плавках.
Уже ближе к концу игры несколько игроков пытаются его схватить, а он совершает ряд финтов, которых я бы даже и не заметила, моргни я в этот момент. Он ударяет мяч о землю в зачетной зоне, после чего поворачивает ко мне. Парни, только что громко возмущавшиеся, теперь, похоже, понимают его намерения и переходят к одобрительному свисту и подбадриванию.
Сердце мое пускается в свой собственный спринтерский бег, когда он бросается передо мной на колени и крепко целует. Он потный и тяжело дышит, но мне на это плевать.